другие могли обозначать что угодно: например, имена животных, или птиц, или таких вещей, которые вообще неизвестны людям. Больше всего мальчику понравилось слово Улан-Удэ он сразу представил себе крутую заледенелую гору, с которой можно бесконечно долго лететь верхом на уланудэ в облаке серебристой снежной пыли, позабыв обо всем на свете и визжа от восторга.
Прокашлявшись и растирая ладонью грудь, вернулся мужчина - мокрый, со слипшимися на лбу волосами и зажатой в зубах догорающей цигаркой. Недоуменно глянул на мальчика, подошел поближе. Мальчик обернулся:
- Папк, а чиво это такое?
Мужчина пожал плечами:
- Карта. От бати осталась.
- А зачем она нужна?
- Ну, как зачем... - мужчина замялся. - На ней наша страна нарисована... как бы. Ну, там реки, города... Как с самолета если смотришь, так и на карте. Батя... ну, дед твой... он вот так помню станет... руки за спиной сложит и все смотрит, смотрит... Я спрашиваю: чего, ты, бать, там ищешь? Путешествую, говорит.
- Это значит - Россия, да, папк? - мальчик перевел взгляд на плоский лист бумаги, пытаясь совместить его со словом, обозначавшим землю, на которой они живут, их хутор, дом, сад, Водолагу и саму Москву, обозначенную кроваво-красным кружком на груди розовой коровы, как сердце.
- Это? Не, сынок, - он помотал головой. - Тогда еще никакой России в помине не было.
- А чиво было?
- Отстань, рано тебе еще, - оборвал его мужчина. - Вырастешь узнаешь. На тот год в школу пойдешь, может, чиво расскажут... Иди лучше ляж поспи там в углу. Не дергай меня.
- Папк, а что такое уланудэ?
- Га? А, понял... Ну, город такой. Вот он тута, смотри, - он ткнул заскорузлым пальцем под брюхо корове. - Там у мамки твоей какая-то родня троюродная осталась, что ли... седьмая вода... А мы с тобой... дай-кось... не вижу ни хрена... ч-черт, холера... - мужчина уткнулся носом в карту, присматриваясь и шевеля губами. - Во, нашел! НовоПромысловск наш есть! - воскликнул он, обернувшись к сыну. Маленькими такими буковками. Это, выходит, Ново-Промысловск, где-то здесь Водолага, потом Партизанское - и мы! - выдавил ногтем в бумаге крест. - Вот тута, - подытожил удовлетворенно. - А если надумаем в Улан-Удэ, нам во-о-от так... - он прочертил ногтем длинную, в полметра, линию по коровьему брюху, - через всю страну пилять придется. Целую неделю будем в поезде трястись. Чух-чух, чух-чух...
- Ого! - мальчик округлил глаза.
- А ты думал. Четырнадцать республик отвалились, а все один хрен как, вроде, и меньше не стало. Народишку тока поубавилось... Как говорили: "Перестройка-перестрелка-перекличка". А земли у нас еще мноо-ого... Хоть жопой ешь.
- Папк, а где мы раньше жили, когда я маленький был?
Мужчина помрачнел, смерил мальчика тяжелым, больным взглядом и выплюнул потухший окурок.
- Есть такой город, Сумгаит. Там батя твой нефть добывал из моря. Вот он, видишь, - Сумгаит? А синее - Каспий... Жили мы там с твоей мамкой на улице Восьмого Съезда Советов, дом двадцать два, квартира двенадцать. Нормально жили, мирно. Папка хорошие деньги зашибал. Тока с черной мордой ходил все время... И еще у тебя сестричка была, Надя. И мамка любила нас всех: и тебя, и меня, и Надьку... Тебе тогда и годика еще не было.
Мальчик оживился, заблестели глаза:
- А они там живут сейчас, в Сумгаите, мама и сестричка, да? Давай к ним поедем, папк. Или пусть они к нам. У нас хорошо, места много. Давай им по телефону позвоним, чтоб приехали?
- Некуда больше звонить, - через силу, глухо проговорил мужчина. Вырастешь - может, расскажу тебе все. Как ебаные хачики... - он оборвал себя на полуслове. - Иди в углу ляж, поспи, понял!
- Какие хачики?
- Не понял? - прорычал мужчина, сжимая кулак. - Повторять надо?
Насупившись, мальчик нехотя поплелся в дальний угол и свернулся калачиком, натянув на голову пиджак.
- Спи! - приказал мужчина. - Я щас быстро в дом смотаюсь, потом назад. А ружье смотри у меня - только тронь попробуй!
Несмотря на отчетливый запах мочи, пиджак пах еще чем-то необычным и прекрасным, даже сказочным, совершенно нездешним. Аромат мягко кружил голову и убаюкивал; нежная подкладка шелковисто ласкала лицо. Мальчик закрыл глаза и живо представил себе, как маленькие и юркие, со светло-рыжей шерстью и умными мордочками ебаные хачики шмыгают с ветки на ветку, то исчезая, то снова появляясь среди густой, пронизанной солнцем листвы, а у ствола дерева стоит красивая молодая женщина с золотистыми волосами и глазами цвета свежей зелени, которая держит за руку маленькую девочку с розовым бантом. Девочка бросает хачикам один за другим блестящие шарики лесных орехов, а те ловят орехи на лету и смешно разгрызают, придерживая передними крохотными лапками.
...Дождь почти иссяк; пробираясь сквозь сад, было уже трудно определить, с неба ли валятся свинцово-крупные холодные капли, или с намокших, обросших дрожащей влагой яблоневых ветвей. Мужчина подбежал к крыльцу, запыхавшись и тяжело переводя дух, оглянулся по сторонам, прислушался, скрипнул дверью и вошел в темный дом.
Не зажигая света, он пробрался в комнату, спотыкаясь о невидимые угловатые предметы, больно ушиб бедро, охнул и ругнулся шепотом, словно боясь кого-то разбудить; затем опустился на корточки, нашарил железное кольцо, потянул на себя и отворил люк. Из подпола густо понесло теплой сыростью. Мужчина спустил вниз обе ноги, нащупал ступеньку металлической лестницы и шаг за шагом полез внутрь.
Ступив на утрамбованный земляной пол, он чиркнул спичкой и зажег короткий свечной огарок, притулившийся среди пузатых банок прошлогодней консервации. Красноватое зыбкое пламя, заметавшись на стекле, осветило длинные полки, мешки со свежесобранной картошкой, бочку малосольных огурцов и еще одну - поменьше - квашеной капусты. Между ними, наполовину пустая и накрытая рваной телогрейкой, стояла десятилитровая бутыль мутно-серого самогона.
Мужчина по-деловому сдернул телогрейку, ежась, набросил на свои худые плечи, извлек из-за бочки чистую поллитровую банку, наполнил ее самогоном и сделал несколько жадных глотков. Запустив руку в бочку, вынул огурец и, недолго хрустя, проглотил. Аккуратно отставил банку подальше, кряхтя наклонил бочку и вынул из-под днища замотанный в газету сверток. Стараясь унять дрожь в руках, положил сверток на пол, встал на четвереньки, развернул.
Посредине измятого газетного листа, туго перетянутая бечевкой, красовалась толстая пачка долларов.
Мужчина задышал тяжело и часто всем телом и некоторое время тупо смотрел прямо перед собой, не сводя с пачки неподвижно-стеклянных глаз. Затем взял ее осторожно и бережно, как живую, поднес к лицу, задышал еще чаще и, помогая себе зубами, принялся распускать тугой неподатливый узел бечевки.
Освободив деньги, он опустил их на газету, рассыпая. Пачка сплошь состояла из обтрепанной и старой мелочи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Прокашлявшись и растирая ладонью грудь, вернулся мужчина - мокрый, со слипшимися на лбу волосами и зажатой в зубах догорающей цигаркой. Недоуменно глянул на мальчика, подошел поближе. Мальчик обернулся:
- Папк, а чиво это такое?
Мужчина пожал плечами:
- Карта. От бати осталась.
- А зачем она нужна?
- Ну, как зачем... - мужчина замялся. - На ней наша страна нарисована... как бы. Ну, там реки, города... Как с самолета если смотришь, так и на карте. Батя... ну, дед твой... он вот так помню станет... руки за спиной сложит и все смотрит, смотрит... Я спрашиваю: чего, ты, бать, там ищешь? Путешествую, говорит.
- Это значит - Россия, да, папк? - мальчик перевел взгляд на плоский лист бумаги, пытаясь совместить его со словом, обозначавшим землю, на которой они живут, их хутор, дом, сад, Водолагу и саму Москву, обозначенную кроваво-красным кружком на груди розовой коровы, как сердце.
- Это? Не, сынок, - он помотал головой. - Тогда еще никакой России в помине не было.
- А чиво было?
- Отстань, рано тебе еще, - оборвал его мужчина. - Вырастешь узнаешь. На тот год в школу пойдешь, может, чиво расскажут... Иди лучше ляж поспи там в углу. Не дергай меня.
- Папк, а что такое уланудэ?
- Га? А, понял... Ну, город такой. Вот он тута, смотри, - он ткнул заскорузлым пальцем под брюхо корове. - Там у мамки твоей какая-то родня троюродная осталась, что ли... седьмая вода... А мы с тобой... дай-кось... не вижу ни хрена... ч-черт, холера... - мужчина уткнулся носом в карту, присматриваясь и шевеля губами. - Во, нашел! НовоПромысловск наш есть! - воскликнул он, обернувшись к сыну. Маленькими такими буковками. Это, выходит, Ново-Промысловск, где-то здесь Водолага, потом Партизанское - и мы! - выдавил ногтем в бумаге крест. - Вот тута, - подытожил удовлетворенно. - А если надумаем в Улан-Удэ, нам во-о-от так... - он прочертил ногтем длинную, в полметра, линию по коровьему брюху, - через всю страну пилять придется. Целую неделю будем в поезде трястись. Чух-чух, чух-чух...
- Ого! - мальчик округлил глаза.
- А ты думал. Четырнадцать республик отвалились, а все один хрен как, вроде, и меньше не стало. Народишку тока поубавилось... Как говорили: "Перестройка-перестрелка-перекличка". А земли у нас еще мноо-ого... Хоть жопой ешь.
- Папк, а где мы раньше жили, когда я маленький был?
Мужчина помрачнел, смерил мальчика тяжелым, больным взглядом и выплюнул потухший окурок.
- Есть такой город, Сумгаит. Там батя твой нефть добывал из моря. Вот он, видишь, - Сумгаит? А синее - Каспий... Жили мы там с твоей мамкой на улице Восьмого Съезда Советов, дом двадцать два, квартира двенадцать. Нормально жили, мирно. Папка хорошие деньги зашибал. Тока с черной мордой ходил все время... И еще у тебя сестричка была, Надя. И мамка любила нас всех: и тебя, и меня, и Надьку... Тебе тогда и годика еще не было.
Мальчик оживился, заблестели глаза:
- А они там живут сейчас, в Сумгаите, мама и сестричка, да? Давай к ним поедем, папк. Или пусть они к нам. У нас хорошо, места много. Давай им по телефону позвоним, чтоб приехали?
- Некуда больше звонить, - через силу, глухо проговорил мужчина. Вырастешь - может, расскажу тебе все. Как ебаные хачики... - он оборвал себя на полуслове. - Иди в углу ляж, поспи, понял!
- Какие хачики?
- Не понял? - прорычал мужчина, сжимая кулак. - Повторять надо?
Насупившись, мальчик нехотя поплелся в дальний угол и свернулся калачиком, натянув на голову пиджак.
- Спи! - приказал мужчина. - Я щас быстро в дом смотаюсь, потом назад. А ружье смотри у меня - только тронь попробуй!
Несмотря на отчетливый запах мочи, пиджак пах еще чем-то необычным и прекрасным, даже сказочным, совершенно нездешним. Аромат мягко кружил голову и убаюкивал; нежная подкладка шелковисто ласкала лицо. Мальчик закрыл глаза и живо представил себе, как маленькие и юркие, со светло-рыжей шерстью и умными мордочками ебаные хачики шмыгают с ветки на ветку, то исчезая, то снова появляясь среди густой, пронизанной солнцем листвы, а у ствола дерева стоит красивая молодая женщина с золотистыми волосами и глазами цвета свежей зелени, которая держит за руку маленькую девочку с розовым бантом. Девочка бросает хачикам один за другим блестящие шарики лесных орехов, а те ловят орехи на лету и смешно разгрызают, придерживая передними крохотными лапками.
...Дождь почти иссяк; пробираясь сквозь сад, было уже трудно определить, с неба ли валятся свинцово-крупные холодные капли, или с намокших, обросших дрожащей влагой яблоневых ветвей. Мужчина подбежал к крыльцу, запыхавшись и тяжело переводя дух, оглянулся по сторонам, прислушался, скрипнул дверью и вошел в темный дом.
Не зажигая света, он пробрался в комнату, спотыкаясь о невидимые угловатые предметы, больно ушиб бедро, охнул и ругнулся шепотом, словно боясь кого-то разбудить; затем опустился на корточки, нашарил железное кольцо, потянул на себя и отворил люк. Из подпола густо понесло теплой сыростью. Мужчина спустил вниз обе ноги, нащупал ступеньку металлической лестницы и шаг за шагом полез внутрь.
Ступив на утрамбованный земляной пол, он чиркнул спичкой и зажег короткий свечной огарок, притулившийся среди пузатых банок прошлогодней консервации. Красноватое зыбкое пламя, заметавшись на стекле, осветило длинные полки, мешки со свежесобранной картошкой, бочку малосольных огурцов и еще одну - поменьше - квашеной капусты. Между ними, наполовину пустая и накрытая рваной телогрейкой, стояла десятилитровая бутыль мутно-серого самогона.
Мужчина по-деловому сдернул телогрейку, ежась, набросил на свои худые плечи, извлек из-за бочки чистую поллитровую банку, наполнил ее самогоном и сделал несколько жадных глотков. Запустив руку в бочку, вынул огурец и, недолго хрустя, проглотил. Аккуратно отставил банку подальше, кряхтя наклонил бочку и вынул из-под днища замотанный в газету сверток. Стараясь унять дрожь в руках, положил сверток на пол, встал на четвереньки, развернул.
Посредине измятого газетного листа, туго перетянутая бечевкой, красовалась толстая пачка долларов.
Мужчина задышал тяжело и часто всем телом и некоторое время тупо смотрел прямо перед собой, не сводя с пачки неподвижно-стеклянных глаз. Затем взял ее осторожно и бережно, как живую, поднес к лицу, задышал еще чаще и, помогая себе зубами, принялся распускать тугой неподатливый узел бечевки.
Освободив деньги, он опустил их на газету, рассыпая. Пачка сплошь состояла из обтрепанной и старой мелочи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10