Может быть, она вообще была последней бессребреницей в нашей публичной политике. Я ее гибель настолько близко пережила, у меня вообще было желание на один день поехать в Ленинград с ней проститься. Но то, что мы не виделись с Костей уже около десяти дней и он каждый день мне говорил, что завтра уже железно, Аллик, зуб хошь? — меня это, конечно, удерживало в Москве.
В тот день я даже своих девочек на работе подговорила в восемь вечера обязательно выключить у себя свет и поставить свечки на окна. Потому что мне казалось, для нормальных людей это — последний шанс выразить и свою скорбь, и свое несогласие с укрепляющимся олигархическим режимом и побеждающим правовым беспределом, что я, например, в своей работе каждый день ощущала, и все более неприкрыто. И вот надо же было случиться, что именно в этот день Костя мне позвонил уже перед самым концом работы и сказал, что мы сейчас с ним идем в Театр эстрады. А я сказала, что сегодня не для эстрады день, и он тогда сразу: «Резко на Полянку? Это по-нашему!» Ненасытность близости в тот период в наших отношениях еще как будто была, и я за нее хваталась как за соломинку. И в семь тридцать, как мы и договорились, я приехала к этому дому, в котором Костина компания арендовала шикарные апартаменты, с евроремонтом, с белыми махровыми полотенцами стопкой — все по типу пятизвездочного отеля. Но ключа у меня, естественно, не было, и без десяти восемь я стала нервничать. У меня в сумке свечка лежала, которую я возле работы специально купила. Без пяти минут восемь у меня уже были слезы в глазах, я себя спрашивала: что же это за человек такой, из-за которого у меня получается всех и вся предавать? Я вышла из машины и из этого переулка побежала на Полянку, туда, где стояли высотные дома, я себя подбадривала, что сейчас зато увижу, как откликнулись другие люди на это горе, по моему убеждению — всенародное. И, понимаете, я испытала шок. Потому что передо мной были два жилых дома по двенадцать этажей каждый и в них уже очень много окон светилось. И вот ровно в восемь часов в них абсолютно ничего не произошло. То есть пару окон погасло, пару окон тут же рядом зажглось. И я только могла заплакать, так мне было обидно, что люди с головой ушли в свой тяжелый быт, и хоть ты умри ради них, они и это преспокойно зажуют лапшой, — какое гражданское общество? с кем вы его хотели, Галина Васильевна, строить?! И Костя меня нашел в машине с размазанной по щекам тушью, — было, я думаю, восемь двадцать или даже восемь тридцать уже. Он решил, что я плачу из-за его опоздания, сделался сразу угодливым, суетливым. И в лифте, как всегда, меня целовал. И как мы только вошли, снял с меня куртку, взялся блузку расстегивать, но меня настолько другое переполняло… и я сказала, что не хочу, не могу, мне сейчас очень нужно поговорить, выговориться. А он это понял, что про наши с ним отношения, про их неопределенность, сделался напряженным: «Ну? Вперед! Если портить праздник, то сразу!» И самое обидное — это, конечно, был его тон. Я, конечно, слышала раньше, как он иногда говорил по телефону с людьми, но я себе объясняла, что, значит, это люди такие, на которых иного стиля воздействия у Кости уже нет… И вот оказалось, что точно так же, брезгливо, можно и со мной. Но я и тут себя пересилила, я просто стала ему рассказывать про окна, которые не зажглись, про свечку, с которой приехала, я сказала: «Я думала, мы тут успеем зажечь!» И как же вдруг его взорвало: «Ты и я? Свечку? А елочку ты случайно не привезла?!» А дальше он уже не говорил, он кричал, что уже не может больше эту мою инфантильность переносить, что нельзя же иметь два высших образования и при этом не видеть дальше своих ресниц, что если человека нельзя купить задорого, значит, можно за очень дорого, что все политики, все депутаты — у кого надо, у того и ходят на коротком поводке. А убивают из них тех только, с которыми нельзя договориться, которые встают на пути развития бизнеса, прогресса, а в конечном итоге — на пути у твоего обожаемого гражданского общества!
А я даже не успела обидеться на эти слова, потому что мне вдруг в голову пришла глупость, конечно, но я в нее провалилась, как в топь, мне уже горло забило, я еле произнесла: «Костя, но ты же к этому не причастен?!» — потому что я вспомнила, что у него тоже были какие-то интересы, связанные с питерским нефтегазовым комплексом, а Галина Васильевна его хищнической приватизации в последние месяцы жизни активно противостояла. И ее соратники в эти дни говорили по телевизору в том числе и об этой возможной причине убийства. А он понял мои слова совсем по-другому, потому что сказал: «Первый закон экономики гласит: каждый человек должен приносить прибыль. К этому и Карл Маркс не причастен!»
А у меня от всех перепадов этого дня опять стало, я думаю, вообще никакое лицо, и он вдруг осекся, закурил, стал говорить, мол, какой был у него тяжелый день, с какими дураками приходится иметь дело, потом плавно перешел на пошленький анекдот, чтобы потом как ни в чем не бывало спросить: «Ну, кто первым — под душ?» Я сказала: «Ты первым!» И когда вода полилась уже как следует, встала, взяла свою куртку и хлопнула дверью. Чтобы выскочил голый, мокрый и абсолютно бессильный — как я перед ним.
Я уже только в машине опомнилась: что я наделала, Боже мой, — сидела ее прогревала, и у меня внутри все тряслось точно так же. Я думала, он мне сейчас позвонит по мобильному, я специально заехала в соседний переулок, припарковалась, — чтобы разговаривать с ним спокойно, не за рулем. Но, видимо, я в нем задела уже такие струнки, может быть, остатки порядочности, каких-то его мальчишеских идеалов, — и когда они вдруг зазвучали, все его остальное естество и его образ жизни, образ мыслей пришли от этих звуков в скрежет, в разлад. И еще, конечно, эта история с бартером, я до сих пор уверена, что он ее тоже по-своему переживал, но, во-первых, я никогда этой темы не поднимала, и он тоже молчал, а изнутри это ему мешало…
И третье мое запоздалое объяснение, что он, как человек такого ранга, уже не смог мне простить подобного с собой обращения.
Я думаю, его даже и то в наших отношениях исподволь задевало, что я не хотела от него никаких денег. Я после Праги даже эти восемьсот игорных долларов ему отдала, я сказала: купишь мне сам, что посчитаешь нужным. И он мне тогда привез из Швейцарии часы фирмы «Омега», какой-то лимитированной серии, об их стоимости я тогда не подозревала, а по типу они были обычные командирские, но часовой механизм у них был весь на виду. Костя был от этого совершенно в детском восторге. И все мне показывал, какой у них таймер и какие еще примочки. Но, понимаете, такими часами пользоваться — это все равно что разговаривать с человеком, обвешанным своими рентгеновскими снимками, тебя уже не слова его интересуют, а все ли у него в порядке с позвоночником, с легкими, с…
Ой, телефон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
В тот день я даже своих девочек на работе подговорила в восемь вечера обязательно выключить у себя свет и поставить свечки на окна. Потому что мне казалось, для нормальных людей это — последний шанс выразить и свою скорбь, и свое несогласие с укрепляющимся олигархическим режимом и побеждающим правовым беспределом, что я, например, в своей работе каждый день ощущала, и все более неприкрыто. И вот надо же было случиться, что именно в этот день Костя мне позвонил уже перед самым концом работы и сказал, что мы сейчас с ним идем в Театр эстрады. А я сказала, что сегодня не для эстрады день, и он тогда сразу: «Резко на Полянку? Это по-нашему!» Ненасытность близости в тот период в наших отношениях еще как будто была, и я за нее хваталась как за соломинку. И в семь тридцать, как мы и договорились, я приехала к этому дому, в котором Костина компания арендовала шикарные апартаменты, с евроремонтом, с белыми махровыми полотенцами стопкой — все по типу пятизвездочного отеля. Но ключа у меня, естественно, не было, и без десяти восемь я стала нервничать. У меня в сумке свечка лежала, которую я возле работы специально купила. Без пяти минут восемь у меня уже были слезы в глазах, я себя спрашивала: что же это за человек такой, из-за которого у меня получается всех и вся предавать? Я вышла из машины и из этого переулка побежала на Полянку, туда, где стояли высотные дома, я себя подбадривала, что сейчас зато увижу, как откликнулись другие люди на это горе, по моему убеждению — всенародное. И, понимаете, я испытала шок. Потому что передо мной были два жилых дома по двенадцать этажей каждый и в них уже очень много окон светилось. И вот ровно в восемь часов в них абсолютно ничего не произошло. То есть пару окон погасло, пару окон тут же рядом зажглось. И я только могла заплакать, так мне было обидно, что люди с головой ушли в свой тяжелый быт, и хоть ты умри ради них, они и это преспокойно зажуют лапшой, — какое гражданское общество? с кем вы его хотели, Галина Васильевна, строить?! И Костя меня нашел в машине с размазанной по щекам тушью, — было, я думаю, восемь двадцать или даже восемь тридцать уже. Он решил, что я плачу из-за его опоздания, сделался сразу угодливым, суетливым. И в лифте, как всегда, меня целовал. И как мы только вошли, снял с меня куртку, взялся блузку расстегивать, но меня настолько другое переполняло… и я сказала, что не хочу, не могу, мне сейчас очень нужно поговорить, выговориться. А он это понял, что про наши с ним отношения, про их неопределенность, сделался напряженным: «Ну? Вперед! Если портить праздник, то сразу!» И самое обидное — это, конечно, был его тон. Я, конечно, слышала раньше, как он иногда говорил по телефону с людьми, но я себе объясняла, что, значит, это люди такие, на которых иного стиля воздействия у Кости уже нет… И вот оказалось, что точно так же, брезгливо, можно и со мной. Но я и тут себя пересилила, я просто стала ему рассказывать про окна, которые не зажглись, про свечку, с которой приехала, я сказала: «Я думала, мы тут успеем зажечь!» И как же вдруг его взорвало: «Ты и я? Свечку? А елочку ты случайно не привезла?!» А дальше он уже не говорил, он кричал, что уже не может больше эту мою инфантильность переносить, что нельзя же иметь два высших образования и при этом не видеть дальше своих ресниц, что если человека нельзя купить задорого, значит, можно за очень дорого, что все политики, все депутаты — у кого надо, у того и ходят на коротком поводке. А убивают из них тех только, с которыми нельзя договориться, которые встают на пути развития бизнеса, прогресса, а в конечном итоге — на пути у твоего обожаемого гражданского общества!
А я даже не успела обидеться на эти слова, потому что мне вдруг в голову пришла глупость, конечно, но я в нее провалилась, как в топь, мне уже горло забило, я еле произнесла: «Костя, но ты же к этому не причастен?!» — потому что я вспомнила, что у него тоже были какие-то интересы, связанные с питерским нефтегазовым комплексом, а Галина Васильевна его хищнической приватизации в последние месяцы жизни активно противостояла. И ее соратники в эти дни говорили по телевизору в том числе и об этой возможной причине убийства. А он понял мои слова совсем по-другому, потому что сказал: «Первый закон экономики гласит: каждый человек должен приносить прибыль. К этому и Карл Маркс не причастен!»
А у меня от всех перепадов этого дня опять стало, я думаю, вообще никакое лицо, и он вдруг осекся, закурил, стал говорить, мол, какой был у него тяжелый день, с какими дураками приходится иметь дело, потом плавно перешел на пошленький анекдот, чтобы потом как ни в чем не бывало спросить: «Ну, кто первым — под душ?» Я сказала: «Ты первым!» И когда вода полилась уже как следует, встала, взяла свою куртку и хлопнула дверью. Чтобы выскочил голый, мокрый и абсолютно бессильный — как я перед ним.
Я уже только в машине опомнилась: что я наделала, Боже мой, — сидела ее прогревала, и у меня внутри все тряслось точно так же. Я думала, он мне сейчас позвонит по мобильному, я специально заехала в соседний переулок, припарковалась, — чтобы разговаривать с ним спокойно, не за рулем. Но, видимо, я в нем задела уже такие струнки, может быть, остатки порядочности, каких-то его мальчишеских идеалов, — и когда они вдруг зазвучали, все его остальное естество и его образ жизни, образ мыслей пришли от этих звуков в скрежет, в разлад. И еще, конечно, эта история с бартером, я до сих пор уверена, что он ее тоже по-своему переживал, но, во-первых, я никогда этой темы не поднимала, и он тоже молчал, а изнутри это ему мешало…
И третье мое запоздалое объяснение, что он, как человек такого ранга, уже не смог мне простить подобного с собой обращения.
Я думаю, его даже и то в наших отношениях исподволь задевало, что я не хотела от него никаких денег. Я после Праги даже эти восемьсот игорных долларов ему отдала, я сказала: купишь мне сам, что посчитаешь нужным. И он мне тогда привез из Швейцарии часы фирмы «Омега», какой-то лимитированной серии, об их стоимости я тогда не подозревала, а по типу они были обычные командирские, но часовой механизм у них был весь на виду. Костя был от этого совершенно в детском восторге. И все мне показывал, какой у них таймер и какие еще примочки. Но, понимаете, такими часами пользоваться — это все равно что разговаривать с человеком, обвешанным своими рентгеновскими снимками, тебя уже не слова его интересуют, а все ли у него в порядке с позвоночником, с легкими, с…
Ой, телефон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107