Мне не слышно их слов. Но все чаще сюда долетает ее смех. Когда Аня смеется, в ней смеется все. Даже кончики ресниц. А от чего-то, что кажется ей смешным невыносимо, она отмахивается руками, мотает головой, слезы летят во все стороны — я люблю вдруг почувствовать на щеке…
— Вы что-то знаете?! У вас сейчас такое лицо! — Тамара тревожится и надеется и ловит мой взгляд.
— Я?! По-моему, это вы упорно скрываете что-то самое главное.
— Но вы должны заслужить мое доверие.
— Я? Но как?
— Я хочу знать вашу трактовку отхода Блока от символизма. У меня ведь здесь нету возможности прочесть вашу повесть.
— Я не литературовед. И с этой точки зрения в моей повести есть лишь одно открытие. Было время, я с ним носился… Речь идет о появлении в «Двенадцати» женственного призрака — появлении, которым и сам Блок был озадачен, недоумевал, порой его ненавидел, но упрямо видел в столбах метели на этом пути (последние два слова — курсивом).
— Потому что Христос с красногвардейцами . Это записано рукой Блока.
— Да! Но почему Он с красногвардейцами?
— Потому что Он всегда был на стороне отвергнутых, униженных, но чистых помыслами.
— Нет, Тамара. Здесь дело совсем в ином. Блоку как большому поэту на уровне бессознательном было дано воспредчувствовать грядущие потрясения еще в самом начале века. А осознанно с ранней юности его мучило чисто интеллигентское чувство вины, и притом не без примеси страха — перед нищим, убогим, пробуждающимся колоссом — народом. Синтез всех этих чувствований породил ожидание возмездия. Но для человека, выросшего на христианской культуре, у возмездия есть один лишь синоним — Страшный суд. (Кстати, в марте десятого года он записал в дневнике: Начинается период Страшного Суда . Ну и в связи с этим — о новых задачах, стоящих перед художником…) Так вот. Вы, конечно, помните, что, согласно Писанию, должно предшествовать Страшному суду? Да! Второе пришествие! Потому-то он и увидел Христа в этих самых столбах метели.
— Возмездие? — Тамара втягивает губы и принимается их катать, как катает обычно моя матушка, когда вынимает челюсть.
— И Октябрь в самом деле стал Страшным судом для России. Другое дело, что Блок не понял этого сразу. Написал, но не понял. Это часто бывает.
— Корыто как Страшный суд? — она, очевидно, давно уже слушает только вполуха. — Вы застали меня врасплох, инженер вы душ! Теперь я вижу, вы — мастеровитый инженер!
— Значит, вы тоже ожидали возмездия?
— Что значит тоже? А вы? И вы тоже?!
— Блок. Великий русский поэт.
— Да, прослушала. Извините. Я подумала просто, что мы здесь не одни… Вы не видели черноглазого мальчика? У него голова как тюльпан — на тонюсенькой шее.
— Вы о сыне?
— О Галике. Вообразите, вот такого трогательного ребенка зовут Галактионом. И почему?
— Очевидно, родители назвали.
— Геннадий, уж вы-то должны понимать, что наши имена!.. Гала — по-гречески молоко. Но Галактион — это же уже почти вся вселенная! С невысохшим молоком на губах. Я сейчас буду делать примечания! Ведь это войдет в канонический текст?
— Да, я надеюсь.
— Сноска номер один — либо к первой, либо ко второй странице, — ее глаза широко раскрыты и бегут за строкой очень медленно подбираемых слов. — В тот апрельский день, когда во второй городской больнице Норильска из меня вынули большой, с голубиное яйцо, камень, Галику исполнилось не десять, а девять лет. Он прибавил себе один год по вполне понятной причине, о чем я узнала, однако, с большим опозданием. Точка. Абзац. Номер следующей страницы указываю, к сожалению, приблизительно: от десятой по четырнадцатую включительно. Теперь мне кажется, что я умышленно опустила свой разговор с Анатолием Павловичем в день их письменного зачета по алгебре.
— Чтобы вам не мешать, искупнусь. — Я с трудом заставляю себя подняться. Вижу Аню с Семеном, прилепившихся к лодке. Устали, наверно, накувыркались.
— Но я говорю это вам. Это — ваша глава! Вы обязаны это фиксировать!
— Я, Тамара, не диктофон! Я должен хоть что-нибудь понимать! — злюсь я деланно, а сажусь с облегчением. — Вы хотели ведь исповедоваться?
— Я раздумала.
— Отчего же? Ах, да! Я ведь должен был вместе с Блоком, а верней, вместо Блока отречься от символизма!
— Нет, зачем же. Вы явно не Блок. Трагический путь, который прошел этот поэт вместе со страной, и все то, что он выстрадал вместе с народом…
— Так вы знаете, стало быть, правильный ответ ! — тяжко вздыхаю. — Опять двойка.
— Перестаньте ерничать! И приготовьтесь достойно признать поражение. Я поняла, для чего все мы здесь: от нас требуются комментарии и дополнения! А от вас — их фиксация и литобработка. Чтобы, как говорится, закрыть тему — раз уж она никак не закрывается.
— Может быть.
— Значит, так. Сноска два. В день письменного зачета Галактиона по алгебре за девятый класс у меня произошел с Анатолием Павловичем разговор, о котором я намеренно умолчала и которому намеренно не придала никакого значения. «Тамара, ты хочешь, чтобы он повторил твою судьбу?» — спросил меня старый учитель. Я подумала, что А.П. имеет в виду склонность Галактиона к гуманитарным дисциплинам, и кивнула. На что А.П., преподававший математику еще нам со Всеволодом, лишь укоризненно покачал головой.
Я почему-то впиваюсь руками в края корыта. А в следующий миг наша посудина вздрагивает. Тамара охает, тоже цепляется за борт… Корыто вздрагивает еще раз и вдруг срывается с места.
— Аня! Аня! Семен!
Но они не слышат меня. Мы удаляемся слишком стремительно. Кажется, там, на воде, и не заметили нашего исчезновения. Мы летим метрах в пяти над темнеющей рябью. Что-то ерзает и дребезжит у ноги. Это — ракушка, очевидно, выпавшая из шорт Семена. Она ползет по жестяному дну к пустой банке. И лишь теперь я замечаю, что, сделав градусов в десять наклон, корыто идет на вираж. Мне холодно. Влажные джинсы дубеют от ветра. И я уползаю пониже. Тамара подавленно смотрит куда-то в себя. И вдруг швыряет за борт трехлитровую банку. Я накрываю ракушку рукой. Она холодная и гладкая. Самый древний и самый изысканный на Земле мавзолей. Отчего-то все древнее, от моллюсков до египтян, так заботилось о нетленности своих бренных останков.
— Эй, Тамара! Как слышно? Прием!
Она пожимает плечами. И рукой начинает вопрос, для которого у нее еще нету всех слов.
— Неужели, — опять пожимает плечами, — неужели возможно писать, не имея общего замысла?!
— Вы — о нашем создателе?
— Да какой он создатель?
— Даровитый, возможно.
— Хотите польстить в надежде, что он вам соломки подстелет, когда будем падать?
— Поймите, Тамара, пока мы — внутри, гадать о том, что снаружи, бессмысленно. А потому я советую вам поверить в то, что он мудр, добродетелен, повторюсь, даровит.
— Верую, ибо абсурдно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100