Порой мне кажется, что она сбила с толку и нас всех, и себя своими вечными жалобами на собственную неполноценность. То неустойчивое состояние, к примеру, в котором она умела поддерживать свое хозяйство, представляется мне чересчур сложным, чтобы быть случайным. Когда одна слабость уравновешивала другую, когда из двух упущений получалась одна сногсшибательная импровизация, когда все пребывали в твердой уверенности, что нельзя ни к чему прикоснуться, чтобы не рухнуло целое, она же, если нужно, бралась за дело мертвой хваткой, — все это можно было бы назвать поистине изысканным, не примешивайся ко всему ее предательская усталость. В последние годы… Слово сказано, и я не намерена брать его назад, как не раз делала прежде; да, это были последние годы — в последние годы мы ни разу не видели ее не усталой. Сегодня можно задаваться вопросом, что скрывалось за этой усталостью, тогда же подобный вопрос не вставал за полной его бессмысленностью. Ответ не принес бы пользы ни ей, ни нам. С уверенностью можно сказать лишь одно: от того, что делаешь, никогда нельзя устать до такой степени, как от того, чего не делаешь или не можешь делать. Так представляется мне ее случай. Так выглядела ее слабость и ее тайное превосходство.
Она изменилась? — спросила я у Юстуса.
Ты имеешь в виду… Да, отвечает он, ты бы ее не узнала.
А она догадывалась…
Не знаю, говорит он. Мы больше об этом не разговаривали. Но все-таки странно, что она больше не спрашивала о детях. Ни звука. Ты можешь себе это представить?
Те два письма я видела, они лежат передо мной. Синие конверты с целлофановым окошечком, ее последние письма старшим девочкам, которые еще не умели читать. Она вырезала из пестрой бумаги синих рыбок и желтые цветочки и словно каемку наклеила на белый лист, она выводила большие, ровные буквы, писала о весне и лете, потому что заболела она, когда была глубокая зима, и умерла, когда был лед и снег. Как мне хотелось бы покататься с вами по замерзшему озеру на санках! О редиске и о цветах идет речь в этих письмах и о том, как она будет учить детей плавать. Конверты, в которые я сунула письма обратно, уже пожелтели и поистерлись на краях. Я верну письма, быть может, сейчас дети захотят прочесть их.
Значит, говоришь, она больше про них не спрашивала? — спрашиваю я Юстуса.
Ни единого слова, говорит он, две-три недели подряд — ни слова, до самого конца.
Ты считаешь, говорю я, она молчала, чтобы не поддаться слабости?
Но ведь она и была слабой, она только хотела скрыть свою слабость от меня.
Это как раз и есть то, что я называю силой.
Итак, я воздвигаю их перед собой, ее слабость, ее силу, и мы медленно привыкаем к мысли, что она умерла. Как заслон против времени, которое представляется мне враждебным, на деле же просто равнодушное. Время вовсе не обязано что-либо делать, оно просто надвигается, просто подступает к той границе, которая была уготована ей, Кристе Т. Тут ее время истекло и осталось только наше.
Давайте забудем все, что знаем, чтобы знание не замутило наш взгляд. Давайте войдем в годы, как она сама в них входила, — в большой, бесконечный промежуток времени. Не как в ловушку, пружина которой с каждым днем натягивается все туже.
Войдем как в жизнь.
Ее способность удивляться тому, что она находится там, где находится, нам уже знакома. За последние годы эта способность возросла невероятно. Удивляться тому, что все может быть таким, как ты себе представляла, — ибо мечтательницей она не была — это превосходило все и всяческие ожидания. Что к этому не примешивается ничего странного — казалось само по себе странным сверх всякой меры. А внутренний голос подсказывал ей, каким опасным может быть отсутствие опасности. Безопасность жены зубного врача, которая только что долго и потерянно созерцала ее с чашкой кофе в руках. Потом она встает, прощается, выходит — с негнущейся спиной — или это так кажется? С улицы она еще раз оглядывается на окно, Криста Т. стоит у окна и улыбается так, как здесь не принято улыбаться. Ни жена зубного врача, ни жена директора школы не смогут впоследствии объяснить своим мужьям, почему жена нового ветеринара — не подходящая для них компания, и никто на них за это не в претензии, потому что улыбку — ее ведь нельзя описать. Здесь же будет достаточно упомянуть, что жена зубного врача истратит не один день на восстановление своей нормальной жизни наперекор этой улыбке, на то, чтобы доказать себе самой, что она почтенная хозяйка дома и супруга и занимает подобающее ей место во всемирной табели о рангах, и место, кстати сказать, не из последних. Ничего худого она про Кристу Т. не говорит, она вообще добродушная женщина, не способная вдобавок найти точное выражение для своих чувств. Иначе она, пожалуй, назвала бы Кристу Т. «малость несерьезной». Но, вспоминая наедине с собой один конкретный взгляд, который иногда появляется у Кристы Т., она даже употребит слово «страшная».
Многим людям удивление представляется страшным. Нельзя же в самом деле, особенно когда у тебя гости, оглядывать собственную квартиру с таким выражением, будто видишь ее в первый раз, будто у шкафов и кушеток каждую минуту могут вырасти ноги, а в стенах зазиять дыры.
Как бы то ни было, обе — и жена зубного врача, и жена директора могут спокойно отойти в сторонку, могут перемывать ей косточки или, проявив великодушие, смолчать. Нам же не дано отойти в сторону при щекотливой ситуации, а перемывать ей косточки мы просто обязаны. Для каковой цели — как почти всегда — имеется множество возможностей даже при самых твердых, почти нераздвигаемых рамках. Во-первых, у нас есть вещественные доказательства: следы нашей скудной переписки тех лет. Во-вторых, обрывки записей о детях. Поскольку, когда Анне исполнилось три года, родилась Лена, во всех отношениях полная противоположность сестре: темноволосая, хрупкая, чувствительная. Если я и без того вечно жаловалась на разрозненность и несистематичность ее наследия, что прикажете говорить мне теперь, при виде этой стопки записок? Как будто под рукой у нее за все годы ни разу не было ни тетради, ни блокнота, а сплошь использованные конверты, оборотная сторона всяких отчетов и напоминаний — писчебумажные отходы со стола ее мужа.
Третьей возможностью подойти вплотную к тем годам было бы элементарное воспоминание. Казалось бы, нет ничего проще, чем представить себе еще раз Кристу Т., как она поднимается по ступеням, неся на руках завернутый в одеяла сверток — Анну, как еще с лестницы кричит нам, что ужасно устала, как мы, несмотря на это, засиживаемся до поздней ночи, даже когда думаем, что не надо бы терять столько времени. Вот какую картину я вижу.
Все указывает на совершающийся переход. Так, как сейчас, не останется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49