Кругом зашумели: назревал скандал, а скандалы везде любят - и тут и в родном городе. Только тут все происходит быстрее. Мигом явился милиционер:
- Это вы, гражданка, сбываете дефицит?
Отпустила куртку:
- Я?! - даже задохнулась. - Это _он_, - показывая пальцем, - продавал мне куртку по двойной цене!
- Видите, как они умеют выкручиваться, - спокойно сказал владелец куртки. - Я не я, и лошадь не моя.
- Пройдемте, гражданка, - сказал милиционер. - И вы, гражданин, тоже. Там разберемся, кто кому продавал.
Я закричала:
- Товарищи! Будьте свидетелями!
Но маленькая толпа вокруг места происшествия быстро растаяла. Вся, кроме жиденькой старушки в клетчатом платке.
- Кто кому продавал - не видела. Только верней всего она и продавала. Сумка, сапожок заграничный. Много таких шнырит, лишь бы нажиться. Она, она продавала, истинный крест.
- Как вы смеете? - крикнула я.
- Пройдемте, граждане, для выяснения, - сказал милиционер. Молодой, розовый, с пушком на щеках, но очень важный.
Вышли на улицу, на тротуар, густо покрытый снежной кашей.
- Вы не имеете права! - глупо восклицала я, роясь в сумке. - Вот мои документы: паспорт, командировка. Я делегат конференции аллергологов!
- Много таких делегатов найдется, - сказал человек с портфелем.
- Вы не очень-то, товарищ, - оборвал его милиционер. - За соучастие в спекуляции тоже по головке не погладят. Давайте-ка оба со мной в отделение. Протокольчик составим...
- Вы понимаете, товарищ милиционер, я тут совершенно ни при чем. Искала куртку, он предложил уступить. Думала, просто из любезности, а он запросил вдвое...
И тут произошло неожиданное: высокий каблук импортного сапожка поскользнулся на талом снегу; под ним, очевидно, был лед. Я упала во весь рост. Растянулась, нелепо подвернув ногу. Больно не было.
Милиционер подал руку:
- Вставайте, гражданка.
Попробовала - и не смогла. Острая боль ударила как ножом. Я вскрикнула. Боль где-то в бедре. И, главное, вся нога от бедра и ниже - чужая. Какой-то мешок вместо ноги.
Перелом, сообразила я. Бедра или шейки. Только бы не шейки! Кругом опять скопилась небольшая толпа. Милиционер топтался. Сочувственные, любопытные лица. Все-таки каждое происшествие - аттракцион. Сумка с деньгами и документами отлетела в сторону; кто-то ее поднял и положил мне на грудь. Как мертвой.
- Ишь ты, модница! - сказал женский голос. - На каблучках да по такой скользоте!
- Совершенно, совершенно перестали чистить улицы! - посетовала старая дама в суконных ботиках. - Когда-то были дворники, теперь они исчезли как класс!
- Сама бы пошаркала дворником, - отозвался старик в ушанке, - узнала бы почем фунт лиха!
- Ну, как, будем вставать, гражданочка? - спросил милиционер.
- Не могу. У меня перелом. Я сама врач, понимаю, что не ушиб, перелом. Вызовите "скорую".
Приказ, а не просьба. Милиционер пошел в ближнюю телефонную будку. Светло-серую. Странно, что все так подробно помнится, будто сейчас. Светло-серые - и будка, и снег. И небо.
Боль затихла, но лежать было неудобно и холодно. Глядела вверх, на неприветливые, нависшие над улицей этажи. Небо было перекрещено проводами, на них покачивались вороны. Одна из них, тяжко хлопая крыльями, перелетела через улицу, села на подоконник и каркнула. Начинается царство подробностей...
Любопытно, что я, когда что-то серьезное случается, не вскидываюсь, а каменею. Может быть, это у меня от мамы. Она тоже окаменела, получив треугольник...
Маленькая толпа вокруг не таяла, но менялась в составе. Бормотала все о том же: об уборке улиц, о дворниках, которых нет. Сравнивала оплату дворников с оплатой бюллетеней, и выходило, что держать дворников выгоднее, даже если платить им вдвое больше. Словом, происходил один из тех стихийных митингов на экономические темы, которыми так богата наша действительность. Кто-то из митингующих подложил мне под голову сумку, кто-то прикрыл меня большим, пронзительно-алым шарфом. "Какие добрые люди!" - подумала я и заплакала. Слезы были как-то связаны с алостью шарфа, она резала мне глаза. Кто-то неопознанный утер мне слезы душистым платком... Вот тебе и поговорка: "Москва слезам не верит"! Моим слезам она верила, и от этого они текли все обильнее.
Вернулся милиционер: "Сейчас будет "скорая". Вы уж потерпите, гражданка. Извиняюсь, запятнал подозрением". Ага, пока он отсутствовал, человек с портфелем и курткой смылся... Маленькая толпа не расходилась. Москва продолжала верить слезам. Милиционер приговаривал: "Теперь уже скоро. У нас эта служба налажена. Извиняюсь, гражданочка, обмишурился. Такая у нас работа".
Наконец-то "скорая". Люди в белых халатах. Когда меня клали на носилки, я кричала. Позорно кричала...
В машине суровая молодая сестра сделала мне укол. "Дромедол?" спросила я. "Спокойно. Что надо, то и вкололи".
И тут я в первый раз стукнулась о преграду, отделяющую врача-специалиста от праздно любопытствующего профана. В данном случае отвечала мне сестра, а не врач, но тон был тот же, жреческий: "Что надо, то и вкололи. Что надо, то и сделаем".
Что бы ни вкололи, это было отрадно. "Как по-вашему, это шейка бедра?" - спросила я. Та же непроницаемость: "Рентген покажет". Я закрыла глаза и отдалась покачиваниям машины. Ну до чего же прекрасно простое отсутствие боли! Надо бы каждое утро просыпаться и говорить себе: "Какое счастье! У меня ничего не болит!"
Приемный покой. Именно "покой" - боли все нет. Принимал меня врач молодой, очень высокий, словно бы надставленный, красивый, но непроницаемый. Надо бы обратиться к нему "коллега", пусть знает, что и я врач. Но слова почему-то не шли с языка, а шли другие: "Упала, сломала..." И смех. Дурацкий, непроизвольный. Все случившееся представилось ужасно смешным: я начала смеяться, сотрясаясь всем телом. Знала, что это может помешать рентгену, но не могла удержаться. "Что вас так обрадовало? - не улыбаясь, спросил высокий. - Что я, по-вашему, должен делать? Смеяться с вами или работать?" Сделала усилие, смех прекратился. Лежала тихо, но в уме по-прежнему хохотала. Крутилось, двоилось перед глазами. Виделся яркий, неприятный сиреневый свет. Что-то делали в отдалении с моей ногой, огромной, как бревно, бесчувственной. И мешало нечто, лежавшее рядом, мохнатое, влажное, похожее на зверя, какую-то росомаху. Краем сознания услышала: "Шейка, открытый, осколочный". Значит, случилось худшее; это не испугало и не огорчило. Меня что-то спросили, я ответила: "Да-да, пожалуйста". Как на дно водоема, уходила я в сон. Виделся Валюн в новой куртке, промелькнул спекулянт с портфелем, розовый милиционер. И вдруг, растолкав всех прямыми плечами, возник сосед по вагону, полковник с глазами архангела. Сказала: "Извините, я вас люблю, но не совсем здорова". Потом уже ничего не виделось.
12
Очнулась в какой-то холмистой местности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
- Это вы, гражданка, сбываете дефицит?
Отпустила куртку:
- Я?! - даже задохнулась. - Это _он_, - показывая пальцем, - продавал мне куртку по двойной цене!
- Видите, как они умеют выкручиваться, - спокойно сказал владелец куртки. - Я не я, и лошадь не моя.
- Пройдемте, гражданка, - сказал милиционер. - И вы, гражданин, тоже. Там разберемся, кто кому продавал.
Я закричала:
- Товарищи! Будьте свидетелями!
Но маленькая толпа вокруг места происшествия быстро растаяла. Вся, кроме жиденькой старушки в клетчатом платке.
- Кто кому продавал - не видела. Только верней всего она и продавала. Сумка, сапожок заграничный. Много таких шнырит, лишь бы нажиться. Она, она продавала, истинный крест.
- Как вы смеете? - крикнула я.
- Пройдемте, граждане, для выяснения, - сказал милиционер. Молодой, розовый, с пушком на щеках, но очень важный.
Вышли на улицу, на тротуар, густо покрытый снежной кашей.
- Вы не имеете права! - глупо восклицала я, роясь в сумке. - Вот мои документы: паспорт, командировка. Я делегат конференции аллергологов!
- Много таких делегатов найдется, - сказал человек с портфелем.
- Вы не очень-то, товарищ, - оборвал его милиционер. - За соучастие в спекуляции тоже по головке не погладят. Давайте-ка оба со мной в отделение. Протокольчик составим...
- Вы понимаете, товарищ милиционер, я тут совершенно ни при чем. Искала куртку, он предложил уступить. Думала, просто из любезности, а он запросил вдвое...
И тут произошло неожиданное: высокий каблук импортного сапожка поскользнулся на талом снегу; под ним, очевидно, был лед. Я упала во весь рост. Растянулась, нелепо подвернув ногу. Больно не было.
Милиционер подал руку:
- Вставайте, гражданка.
Попробовала - и не смогла. Острая боль ударила как ножом. Я вскрикнула. Боль где-то в бедре. И, главное, вся нога от бедра и ниже - чужая. Какой-то мешок вместо ноги.
Перелом, сообразила я. Бедра или шейки. Только бы не шейки! Кругом опять скопилась небольшая толпа. Милиционер топтался. Сочувственные, любопытные лица. Все-таки каждое происшествие - аттракцион. Сумка с деньгами и документами отлетела в сторону; кто-то ее поднял и положил мне на грудь. Как мертвой.
- Ишь ты, модница! - сказал женский голос. - На каблучках да по такой скользоте!
- Совершенно, совершенно перестали чистить улицы! - посетовала старая дама в суконных ботиках. - Когда-то были дворники, теперь они исчезли как класс!
- Сама бы пошаркала дворником, - отозвался старик в ушанке, - узнала бы почем фунт лиха!
- Ну, как, будем вставать, гражданочка? - спросил милиционер.
- Не могу. У меня перелом. Я сама врач, понимаю, что не ушиб, перелом. Вызовите "скорую".
Приказ, а не просьба. Милиционер пошел в ближнюю телефонную будку. Светло-серую. Странно, что все так подробно помнится, будто сейчас. Светло-серые - и будка, и снег. И небо.
Боль затихла, но лежать было неудобно и холодно. Глядела вверх, на неприветливые, нависшие над улицей этажи. Небо было перекрещено проводами, на них покачивались вороны. Одна из них, тяжко хлопая крыльями, перелетела через улицу, села на подоконник и каркнула. Начинается царство подробностей...
Любопытно, что я, когда что-то серьезное случается, не вскидываюсь, а каменею. Может быть, это у меня от мамы. Она тоже окаменела, получив треугольник...
Маленькая толпа вокруг не таяла, но менялась в составе. Бормотала все о том же: об уборке улиц, о дворниках, которых нет. Сравнивала оплату дворников с оплатой бюллетеней, и выходило, что держать дворников выгоднее, даже если платить им вдвое больше. Словом, происходил один из тех стихийных митингов на экономические темы, которыми так богата наша действительность. Кто-то из митингующих подложил мне под голову сумку, кто-то прикрыл меня большим, пронзительно-алым шарфом. "Какие добрые люди!" - подумала я и заплакала. Слезы были как-то связаны с алостью шарфа, она резала мне глаза. Кто-то неопознанный утер мне слезы душистым платком... Вот тебе и поговорка: "Москва слезам не верит"! Моим слезам она верила, и от этого они текли все обильнее.
Вернулся милиционер: "Сейчас будет "скорая". Вы уж потерпите, гражданка. Извиняюсь, запятнал подозрением". Ага, пока он отсутствовал, человек с портфелем и курткой смылся... Маленькая толпа не расходилась. Москва продолжала верить слезам. Милиционер приговаривал: "Теперь уже скоро. У нас эта служба налажена. Извиняюсь, гражданочка, обмишурился. Такая у нас работа".
Наконец-то "скорая". Люди в белых халатах. Когда меня клали на носилки, я кричала. Позорно кричала...
В машине суровая молодая сестра сделала мне укол. "Дромедол?" спросила я. "Спокойно. Что надо, то и вкололи".
И тут я в первый раз стукнулась о преграду, отделяющую врача-специалиста от праздно любопытствующего профана. В данном случае отвечала мне сестра, а не врач, но тон был тот же, жреческий: "Что надо, то и вкололи. Что надо, то и сделаем".
Что бы ни вкололи, это было отрадно. "Как по-вашему, это шейка бедра?" - спросила я. Та же непроницаемость: "Рентген покажет". Я закрыла глаза и отдалась покачиваниям машины. Ну до чего же прекрасно простое отсутствие боли! Надо бы каждое утро просыпаться и говорить себе: "Какое счастье! У меня ничего не болит!"
Приемный покой. Именно "покой" - боли все нет. Принимал меня врач молодой, очень высокий, словно бы надставленный, красивый, но непроницаемый. Надо бы обратиться к нему "коллега", пусть знает, что и я врач. Но слова почему-то не шли с языка, а шли другие: "Упала, сломала..." И смех. Дурацкий, непроизвольный. Все случившееся представилось ужасно смешным: я начала смеяться, сотрясаясь всем телом. Знала, что это может помешать рентгену, но не могла удержаться. "Что вас так обрадовало? - не улыбаясь, спросил высокий. - Что я, по-вашему, должен делать? Смеяться с вами или работать?" Сделала усилие, смех прекратился. Лежала тихо, но в уме по-прежнему хохотала. Крутилось, двоилось перед глазами. Виделся яркий, неприятный сиреневый свет. Что-то делали в отдалении с моей ногой, огромной, как бревно, бесчувственной. И мешало нечто, лежавшее рядом, мохнатое, влажное, похожее на зверя, какую-то росомаху. Краем сознания услышала: "Шейка, открытый, осколочный". Значит, случилось худшее; это не испугало и не огорчило. Меня что-то спросили, я ответила: "Да-да, пожалуйста". Как на дно водоема, уходила я в сон. Виделся Валюн в новой куртке, промелькнул спекулянт с портфелем, розовый милиционер. И вдруг, растолкав всех прямыми плечами, возник сосед по вагону, полковник с глазами архангела. Сказала: "Извините, я вас люблю, но не совсем здорова". Потом уже ничего не виделось.
12
Очнулась в какой-то холмистой местности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40