Митя дремал неподалеку на массивной скамье, такие делаются по традиции, как будто для мастодонтов. Рукава закатаны, желтеют руки. Запрокинутое лицо, немолодое (странно и страшно видеть признаки возраста на лице своего ребенка!). Проснулся, помолодел. Принес мне из буфета поесть (мне не хотелось, но поела). Дальше решительно ничего не помню. Не успела подумать - и уже объявили посадку. Митя меня поднял, почти внес в вагон. Неужели так всегда будет? Не верю.
Ночь в вагоне. Перестук колес. Перестук мыслей.
Прибыли. Выгрузились. На перроне - группа встречающих: Главный, Нина Константиновна, еще кто-то из врачей. Конечно, Любочка (глаза прозрачные от слез). Главный подошел, поцеловал руку (пришлось оторвать ее от костыля, сам костыль опереть о колено). В сторонке - Валюн, рядом с ним девушка - небольшенькая, неяркая, реснички реденькие, белые, очевидно, Наташа. Чем-то напомнила Борисову Милочку - эдакая моль. Но выражение лица другое - независимое, даже гордое. А Валюн-то еще вырос, как говорится, вымахал, раздался в плечах - мужчина! Вспомнилась куртка, размер сорок восемь, четвертый рост - была бы мала...
"Мама, познакомься: моя жена". - "А мы знакомы. Кира Петровна". Соврала: не помнила совсем этой девицы. "Очень приятно", - сказала Наташа. Рука - узкая, холодная, как лягушка. Что делать? Жена сына. Придется привыкать.
С ней - за руку, его поцеловала. Уже бреется...
А на лицах встречающих - жалость, недоумение. Нина Константиновна плачет в открытую (всегда слаба была на слезу). Неужели я так изменилась? Да. Уехала молодой, здоровой, вернулась старухой на костылях. Нина Константиновна, сморкаясь: "А где ваши чудесные волосы?" Сухо: "Оставила там".
Домой отвез Главный на своей машине. Улицы родные, знакомые. Розовые кирпичные стены, башни (те самые!). Мигнул флагштоком зеленый купол больницы...
Мой дом; у входа - Артемида с Солохой. Прямоносые лица Марты Владимировны дублетом. Главный хочет помочь подняться. Отказалась: я с сыном. Сын Митя - тут, Валюна с Наташей нет, едут, очевидно, своим ходом. И не заметила, как исчезли.
Поднималась с помощью Мити добрых полчаса. Костыли мешали. Митя терпелив. Лестница - та самая, мраморная, дворец детства, - увиделась какой-то провинциальной. Зря тогда, в свое время отказалась от квартиры с удобствами: поднялась бы на лифте...
Вошли в квартиру. Пахло цветами, пионами. "Мама, твоя комната готова". - "Которая моя?" - "Та, что всегда была твоей и, надеюсь, всегда будет".
Первое, что бросилось в глаза, - огромный букет пионов на столе. Пахнут одуряюще. "Спасибо, Митюша, за цветы. Знаешь, что люблю пионы". Слегка помрачнел: "Это не я. Чагин". - "Почему же не пришел встречать?" "Кажется, у него операция".
Цветы пахли одуряюще. Слишком их было много. Мешали просто и трезво войти в жизнь. Не цветы меня в ней ожидают, а трудности.
Огляделась. Все прибрано, даже вылизано. Пол натерт. Вещи стоят как стояли. Только у дальней стены скромненько приткнулся диванчик.
- Это мой, - сказал Митя без улыбки. - Буду, если не помешаю, спать здесь. Пока.
- Что пока?
- Ничего. Не беспокойся, здесь я буду только спать и то не каждую ночь. Много дежурств. А тебе надо прилечь, отдохнуть. Умоешься - и сразу ложись.
Командует. Почти уже врач. А я его больная. Что ж, надо смириться.
- Помочь тебе, мама?
- Не надо. Привыкла сама.
- Ну, я в больницу.
Ушел. Кое-как протопала в ванную, умылась.
Своя комната, своя тахта, свежее белье. У изголовья - лампа. Ложись, читай сколько хочешь. Легла. Читать не стала. Голова кружилась, видно, с непривычки. Комната повертелась-повертелась и тоже легла. Пришел сон.
Снилась родная больница, утренний обход. Будто бы я прежняя, на двух ногах, туго обтянутых чулками, вся тугая, подтянутая, иду от кровати к кровати. А навстречу мне - взгляды больных. Прежние, с восхищением, с надеждой. Рядом - Любочка с книгой назначений. А в окна валит солнце. Пахнет пионами.
Значит, ничего этого не было - ни перелома, ни растяжения, ни гипса. Ни Зины Савельевой, ни Михаила Михайловича, ни Ростислава с матово-черными глазами. Была, пожалуй, только Дарья Ивановна. Надо ей позвонить, сказать, что все в порядке.
Ищу номер телефона. Шарю в сумке. Кто-то растоптал ее тогда, на улице, в мокром снегу. Не могу найти бумажку с телефоном, шарю и плачу, и просыпаюсь.
Моя комната. В углу - костыли. Значит, все-таки было. Был перелом.
Кто-то вошел в квартиру. Хлопнула дверь. Митя, что ли? Нет, рано ему.
- Кто там?
- Это я, - ответил женский голос. Незнакомый.
Стук в дверь. "Кира Петровна, можно к вам?" - "Войдите".
Дверь отворилась, и вошла красавица. Настоящая красавица, как в романах и сказках.
- Кира Петровна, не узнаете? Это я, Люся Шилова. Ваша больная. Забыли? Немудрено: нас столько, а вы одна.
- Нет, не забыла. Только вас трудно узнать. Очень вы изменились. Похорошели...
Махнула рукой:
- Куда там! Уже старая. Тридцать два стукнуло. Вот хожу тут к вам по хозяйству.
- Да-да. Митя мне говорил.
- Дмитрий Борисыч - святой человек, - ответила Люся. - Таких на этом свете не бывает, только на том.
Приятно, что Люся оценила моего старшенького. В самом деле святой. А еще приятен ее спокойный, деловой тон. Не удивилась, не ахнула. Смотрела просто, трезво: ну, случилась беда с человеком, с кем не бывает? Надо помочь.
- А вы как живете, Люся? Судя по виду, хорошо.
- Живу ничего. С мужем развод оформила.
- Разъехались?
- Пока в одной комнате.
- Пьет?
- Сейчас на принудительном. Вернется - пойду в общежитие. С детьми не очень-то берут, да я добьюсь. Никуда не денутся.
- А может, после лечения у вас с ним наладится?
- Не наладится. Прошла моя любовь.
- А как ваши девочки? Нюра и Шура, так, кажется, их зовут.
- Экая память у вас, - улыбнулась. - Девочки ничего, растут. В садик устроила. Пляшут. Праздник у них недавно был, смотрела в составе родителей. Мои обе ромашками выступали. В беленькой марле, лифчики желтые. Плакала, дура, как на них глядела. От горя не плачу, от радости - сколько угодно.
Что-то новое было в Люсе Шиловой. Как-то твердо стояла она на своих статных, прямых ногах.
- Вы бы присели, Люся.
- Некогда. Надо обед. Щи еще вчерашние, котлеты поджарю.
- Зачем это? Я сама. Только покажите, где что.
- Лежите-лежите, отдыхайте. Я мигом. Я вообще на работу скорая. Девочек своих приучаю. Тоже скорые будут.
Вспомнила сон. Заказала разговор с Москвой, номер Дарьи Ивановны.
Очень скоро - звонок. Подошла.
- Москву заказывали? Соединяю.
Мужской голос:
- У аппарата.
- Николай Прокофьевич?
- Это я.
- Здравствуйте. Говорит Кира Петровна Реутова, помните? Лежала в больнице с Дарьей Ивановной. Позовите ее, если можно.
Помолчал.
- Дарьи Ивановны нет.
- Как, она уже выходит?
- Совсем вышла. Померла Дарья Ивановна.
Я сжала трубку до боли в пальцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Ночь в вагоне. Перестук колес. Перестук мыслей.
Прибыли. Выгрузились. На перроне - группа встречающих: Главный, Нина Константиновна, еще кто-то из врачей. Конечно, Любочка (глаза прозрачные от слез). Главный подошел, поцеловал руку (пришлось оторвать ее от костыля, сам костыль опереть о колено). В сторонке - Валюн, рядом с ним девушка - небольшенькая, неяркая, реснички реденькие, белые, очевидно, Наташа. Чем-то напомнила Борисову Милочку - эдакая моль. Но выражение лица другое - независимое, даже гордое. А Валюн-то еще вырос, как говорится, вымахал, раздался в плечах - мужчина! Вспомнилась куртка, размер сорок восемь, четвертый рост - была бы мала...
"Мама, познакомься: моя жена". - "А мы знакомы. Кира Петровна". Соврала: не помнила совсем этой девицы. "Очень приятно", - сказала Наташа. Рука - узкая, холодная, как лягушка. Что делать? Жена сына. Придется привыкать.
С ней - за руку, его поцеловала. Уже бреется...
А на лицах встречающих - жалость, недоумение. Нина Константиновна плачет в открытую (всегда слаба была на слезу). Неужели я так изменилась? Да. Уехала молодой, здоровой, вернулась старухой на костылях. Нина Константиновна, сморкаясь: "А где ваши чудесные волосы?" Сухо: "Оставила там".
Домой отвез Главный на своей машине. Улицы родные, знакомые. Розовые кирпичные стены, башни (те самые!). Мигнул флагштоком зеленый купол больницы...
Мой дом; у входа - Артемида с Солохой. Прямоносые лица Марты Владимировны дублетом. Главный хочет помочь подняться. Отказалась: я с сыном. Сын Митя - тут, Валюна с Наташей нет, едут, очевидно, своим ходом. И не заметила, как исчезли.
Поднималась с помощью Мити добрых полчаса. Костыли мешали. Митя терпелив. Лестница - та самая, мраморная, дворец детства, - увиделась какой-то провинциальной. Зря тогда, в свое время отказалась от квартиры с удобствами: поднялась бы на лифте...
Вошли в квартиру. Пахло цветами, пионами. "Мама, твоя комната готова". - "Которая моя?" - "Та, что всегда была твоей и, надеюсь, всегда будет".
Первое, что бросилось в глаза, - огромный букет пионов на столе. Пахнут одуряюще. "Спасибо, Митюша, за цветы. Знаешь, что люблю пионы". Слегка помрачнел: "Это не я. Чагин". - "Почему же не пришел встречать?" "Кажется, у него операция".
Цветы пахли одуряюще. Слишком их было много. Мешали просто и трезво войти в жизнь. Не цветы меня в ней ожидают, а трудности.
Огляделась. Все прибрано, даже вылизано. Пол натерт. Вещи стоят как стояли. Только у дальней стены скромненько приткнулся диванчик.
- Это мой, - сказал Митя без улыбки. - Буду, если не помешаю, спать здесь. Пока.
- Что пока?
- Ничего. Не беспокойся, здесь я буду только спать и то не каждую ночь. Много дежурств. А тебе надо прилечь, отдохнуть. Умоешься - и сразу ложись.
Командует. Почти уже врач. А я его больная. Что ж, надо смириться.
- Помочь тебе, мама?
- Не надо. Привыкла сама.
- Ну, я в больницу.
Ушел. Кое-как протопала в ванную, умылась.
Своя комната, своя тахта, свежее белье. У изголовья - лампа. Ложись, читай сколько хочешь. Легла. Читать не стала. Голова кружилась, видно, с непривычки. Комната повертелась-повертелась и тоже легла. Пришел сон.
Снилась родная больница, утренний обход. Будто бы я прежняя, на двух ногах, туго обтянутых чулками, вся тугая, подтянутая, иду от кровати к кровати. А навстречу мне - взгляды больных. Прежние, с восхищением, с надеждой. Рядом - Любочка с книгой назначений. А в окна валит солнце. Пахнет пионами.
Значит, ничего этого не было - ни перелома, ни растяжения, ни гипса. Ни Зины Савельевой, ни Михаила Михайловича, ни Ростислава с матово-черными глазами. Была, пожалуй, только Дарья Ивановна. Надо ей позвонить, сказать, что все в порядке.
Ищу номер телефона. Шарю в сумке. Кто-то растоптал ее тогда, на улице, в мокром снегу. Не могу найти бумажку с телефоном, шарю и плачу, и просыпаюсь.
Моя комната. В углу - костыли. Значит, все-таки было. Был перелом.
Кто-то вошел в квартиру. Хлопнула дверь. Митя, что ли? Нет, рано ему.
- Кто там?
- Это я, - ответил женский голос. Незнакомый.
Стук в дверь. "Кира Петровна, можно к вам?" - "Войдите".
Дверь отворилась, и вошла красавица. Настоящая красавица, как в романах и сказках.
- Кира Петровна, не узнаете? Это я, Люся Шилова. Ваша больная. Забыли? Немудрено: нас столько, а вы одна.
- Нет, не забыла. Только вас трудно узнать. Очень вы изменились. Похорошели...
Махнула рукой:
- Куда там! Уже старая. Тридцать два стукнуло. Вот хожу тут к вам по хозяйству.
- Да-да. Митя мне говорил.
- Дмитрий Борисыч - святой человек, - ответила Люся. - Таких на этом свете не бывает, только на том.
Приятно, что Люся оценила моего старшенького. В самом деле святой. А еще приятен ее спокойный, деловой тон. Не удивилась, не ахнула. Смотрела просто, трезво: ну, случилась беда с человеком, с кем не бывает? Надо помочь.
- А вы как живете, Люся? Судя по виду, хорошо.
- Живу ничего. С мужем развод оформила.
- Разъехались?
- Пока в одной комнате.
- Пьет?
- Сейчас на принудительном. Вернется - пойду в общежитие. С детьми не очень-то берут, да я добьюсь. Никуда не денутся.
- А может, после лечения у вас с ним наладится?
- Не наладится. Прошла моя любовь.
- А как ваши девочки? Нюра и Шура, так, кажется, их зовут.
- Экая память у вас, - улыбнулась. - Девочки ничего, растут. В садик устроила. Пляшут. Праздник у них недавно был, смотрела в составе родителей. Мои обе ромашками выступали. В беленькой марле, лифчики желтые. Плакала, дура, как на них глядела. От горя не плачу, от радости - сколько угодно.
Что-то новое было в Люсе Шиловой. Как-то твердо стояла она на своих статных, прямых ногах.
- Вы бы присели, Люся.
- Некогда. Надо обед. Щи еще вчерашние, котлеты поджарю.
- Зачем это? Я сама. Только покажите, где что.
- Лежите-лежите, отдыхайте. Я мигом. Я вообще на работу скорая. Девочек своих приучаю. Тоже скорые будут.
Вспомнила сон. Заказала разговор с Москвой, номер Дарьи Ивановны.
Очень скоро - звонок. Подошла.
- Москву заказывали? Соединяю.
Мужской голос:
- У аппарата.
- Николай Прокофьевич?
- Это я.
- Здравствуйте. Говорит Кира Петровна Реутова, помните? Лежала в больнице с Дарьей Ивановной. Позовите ее, если можно.
Помолчал.
- Дарьи Ивановны нет.
- Как, она уже выходит?
- Совсем вышла. Померла Дарья Ивановна.
Я сжала трубку до боли в пальцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40