! Нет, нет… Боже всемогущий! Укрепи и наставь, дай силы принять верное решение…» Тоска снедала Александра Христофоровича, ведь он был всего лишь человек и, как всякий человек, хотел жить, хотел дышать… «Чушь, вздор, сказки! Это был сон или бред…» Но он знал, что визит черного человека не был ни сном, ни бредом: ночью черный вертел в своих черных руках (ладони розовые, так странно) стебелек сухой осенней травы; поутру травинка лежала в ногах постели, а колокольчик — колокольчик валялся на полу… Но что такое была жизнь одного пожилого и больного человека по сравнению с будущностью огромной и прекрасной страны? Он так уговаривал себя, но понимал, что лукавит, ведь это была жизнь не просто какого-то человека, но — его собственная… И все же… Народ русский был доверчив, слаб, склонен увлекаться, подчиняться дурному влиянию. Но это был добрый, кроткий и прекрасный народ. Ему только необходимы были — не кандалы, не цепи, нет! — подпорки твердые, чтоб он мог, как лоза, обвиться вкруг них и расти, процветать и плодоносить… И — с корнем вырвать сорную траву — пырей, сурепку да пастернак, — каленым железом выжечь, чтоб не мешала ржаному колосу колоситься… (Александр Христофорович не был слишком большим специалистом в сельском хозяйстве.) Пушкин был, конечно, не пастернак и не сурепка; он был — нежная, хилая газонная травка, растение полезное, но только когда оно заключено в бордюры и надлежащим образом подстригается. Восемьдесят три года под антихристовой властью — какой ужас! Однако и тогда стройное здание, возведенное Александром Христофоровичем, устоит… Гораздо ужасней было то, что попытка честных людей образумить Россию заведомо обречена на поражение уже окончательное… «Нет, нет! Нельзя быть таким суеверным. Мало ли кто что пророчествует. Рукопись обязательно нужно изъять у Вяземского, прочесть, уничтожить и забыть… Забыть?! И своим бездействием, своим неверием, слабостью своей позволить стране лететь в бездонную пропасть!»
Скоро Ревель; скоро должны были показаться башни дворца Фалль… Увидеть родной дом, увидеть жену… «Амалия, о Амалия…» Он был так слаб, что не мог даже слез утереть, они лились по щекам. Все кончено. Он сделал выбор. Он сообщил Государю, что намерен срочно вернуться в Россию. Он не скажет Государю — зачем попусту пугать и расстраивать его? — но он обязан сказать Орлову, который станет его преемником, и наказать ему во имя спасения России хранить и передавать уже своим преемникам страшную рукопись, чтобы, когда придет указанный час, тот, кто будет в тот час заботиться о стране, знал имя погубителя и сумел остановить его. Он создал и укрепил систему; цепь времен не порвется даже под пятой антихриста; всегда были, есть и будут те, кто заботится, кто любит и верит, кто удержит страну на краю. «Но какое дело черным до России, что им в нашей погибели? И что за силу они дали Пушкину? Ах, не все ли равно… пусть другой разгадает эту загадку…» Александру Христофоровичу было душно, плохо. Он заметался. Каменная плита легла на грудь, как гробовая крышка. Черный человек — маленький, похожий на кошку, с зубами острыми, как кинжалы — сидел у него на груди и, сжав черными руками горло, душил его.
Усилием воли он отшвырнул черного, вынырнул из беспамятства, из бреда. Потребовал бумагу, перо. Он понял, что не доедет до дому. Он написал и запечатал депешу Орлову. Мозг его, измученный недостатком кислорода, стремительно слабел, мысль отказывалась работать; он написал не все, далеко не все… Он начал сразу с сути и не успел, забыл написать о Вяземском, от которого узнал эту суть; место, где хранится рукопись, так и осталось никому не известным… перо выпало из его рук. Зверь с черной лоснящейся шерстью, зверь вроде огромной кошки — он еще смог вспомнить имя зверя — «пантера», — зверь вскочил к нему на грудь, железными когтями, стальными зубами впился в горло.
На пароходе не было и быть не могло никаких чернокожих людей и уж тем более — зверей; ни одно постороннее существо, включая разжирелого кота, что жил у повара на камбузе, к постели Александра Христофоровича не приближалось; доктор и сиделка от него не отходили ни на минуту. Он скончался от удушья, вызванного горловым кровотечением. Он чуть-чуть не доехал до Ревеля: бедный, бедный Александр Христофорович…
Вяземский дожил до глубокой старости. Впрочем, и Бенкендорф, умирая, был далеко не молод.
Самое любопытное в этой истории то, что князь Вяземский в сентябре 1844-го вообще не был в Карлсбаде. Во всяком случае, десятки уважаемых и беспристрастных свидетелей утверждали, будто бы он в те дни находился совсем в другом месте.
XIV
Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег с его безобразной и уютной сталинской застройкой, и северную сторону, где хрущевки, редея, уступают место нарядным новостройкам, между которыми проглядывают подъемные краны, стройки и пустыри…
Если б семнадцатого октября, часа в четыре пополудни, кто-нибудь вошел бы в подъезд одной из новеньких кирпичных башен, поднялся на двенадцатый этаж и затем без стука просочился в дверь квартиры, что слева от лифта, там — в комнате, отделанной и обставленной с поистине варварским вкусом: золоченые ангелочки и пестрые коврики по стенам, бронзовые купидоны и статуэтки черного дерева на каминной полке, бамбук, пальмы и мрамор, и повсюду — картины в тяжелых рамах, на разные сюжеты изображающие худощавого африканца в юбочке из пальмовых листьев и с бакенбардами, — он увидел бы троих чернокожих людей в джинсовых комбинезонах — двоих мужчин, из которых один был высок, строен и благообразен настолько, насколько может белому показаться благообразен черный человек, а второй — мал, худощав, похож на кошку, с ужасными заостренными зубами во рту, и девушку, изящную, как статуэтка, — стоявших подле большого полосатого дивана, на котором покоилось бесчувственное тело, и оживленно переговаривавшихся друг с другом на непонятном языке.
Некоторое время спустя тело на диване зашевелилось и издало жалобный стон. Девушка нахмурилась и вышла в другую комнату, плотно притворив за собою дверь.
Саша дышал опять. Его мутило, голова кружилась, горло пересохло, но он дышал. Он открыл глаза. Он лежал на диване в какой-то незнакомой комнате. Ему не до того было, чтоб разглядывать обстановку. Он попытался пошевелиться, попытался поднять голову; он смог сделать это. Он повернул голову и увидел двоих негров, стоявших около него. От высокого негра пахло хорошим одеколоном. Саша по запаху узнал его, этот негр подвозил их с Левой на «ягуаре». Значит, негры все-таки работали на госбезопасность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144
Скоро Ревель; скоро должны были показаться башни дворца Фалль… Увидеть родной дом, увидеть жену… «Амалия, о Амалия…» Он был так слаб, что не мог даже слез утереть, они лились по щекам. Все кончено. Он сделал выбор. Он сообщил Государю, что намерен срочно вернуться в Россию. Он не скажет Государю — зачем попусту пугать и расстраивать его? — но он обязан сказать Орлову, который станет его преемником, и наказать ему во имя спасения России хранить и передавать уже своим преемникам страшную рукопись, чтобы, когда придет указанный час, тот, кто будет в тот час заботиться о стране, знал имя погубителя и сумел остановить его. Он создал и укрепил систему; цепь времен не порвется даже под пятой антихриста; всегда были, есть и будут те, кто заботится, кто любит и верит, кто удержит страну на краю. «Но какое дело черным до России, что им в нашей погибели? И что за силу они дали Пушкину? Ах, не все ли равно… пусть другой разгадает эту загадку…» Александру Христофоровичу было душно, плохо. Он заметался. Каменная плита легла на грудь, как гробовая крышка. Черный человек — маленький, похожий на кошку, с зубами острыми, как кинжалы — сидел у него на груди и, сжав черными руками горло, душил его.
Усилием воли он отшвырнул черного, вынырнул из беспамятства, из бреда. Потребовал бумагу, перо. Он понял, что не доедет до дому. Он написал и запечатал депешу Орлову. Мозг его, измученный недостатком кислорода, стремительно слабел, мысль отказывалась работать; он написал не все, далеко не все… Он начал сразу с сути и не успел, забыл написать о Вяземском, от которого узнал эту суть; место, где хранится рукопись, так и осталось никому не известным… перо выпало из его рук. Зверь с черной лоснящейся шерстью, зверь вроде огромной кошки — он еще смог вспомнить имя зверя — «пантера», — зверь вскочил к нему на грудь, железными когтями, стальными зубами впился в горло.
На пароходе не было и быть не могло никаких чернокожих людей и уж тем более — зверей; ни одно постороннее существо, включая разжирелого кота, что жил у повара на камбузе, к постели Александра Христофоровича не приближалось; доктор и сиделка от него не отходили ни на минуту. Он скончался от удушья, вызванного горловым кровотечением. Он чуть-чуть не доехал до Ревеля: бедный, бедный Александр Христофорович…
Вяземский дожил до глубокой старости. Впрочем, и Бенкендорф, умирая, был далеко не молод.
Самое любопытное в этой истории то, что князь Вяземский в сентябре 1844-го вообще не был в Карлсбаде. Во всяком случае, десятки уважаемых и беспристрастных свидетелей утверждали, будто бы он в те дни находился совсем в другом месте.
XIV
Кому случалось гулять кругом всего Васильевского острова, тот, без сомнения, заметил, что разные концы его весьма мало похожи друг на друга. Возьмите южный берег с его безобразной и уютной сталинской застройкой, и северную сторону, где хрущевки, редея, уступают место нарядным новостройкам, между которыми проглядывают подъемные краны, стройки и пустыри…
Если б семнадцатого октября, часа в четыре пополудни, кто-нибудь вошел бы в подъезд одной из новеньких кирпичных башен, поднялся на двенадцатый этаж и затем без стука просочился в дверь квартиры, что слева от лифта, там — в комнате, отделанной и обставленной с поистине варварским вкусом: золоченые ангелочки и пестрые коврики по стенам, бронзовые купидоны и статуэтки черного дерева на каминной полке, бамбук, пальмы и мрамор, и повсюду — картины в тяжелых рамах, на разные сюжеты изображающие худощавого африканца в юбочке из пальмовых листьев и с бакенбардами, — он увидел бы троих чернокожих людей в джинсовых комбинезонах — двоих мужчин, из которых один был высок, строен и благообразен настолько, насколько может белому показаться благообразен черный человек, а второй — мал, худощав, похож на кошку, с ужасными заостренными зубами во рту, и девушку, изящную, как статуэтка, — стоявших подле большого полосатого дивана, на котором покоилось бесчувственное тело, и оживленно переговаривавшихся друг с другом на непонятном языке.
Некоторое время спустя тело на диване зашевелилось и издало жалобный стон. Девушка нахмурилась и вышла в другую комнату, плотно притворив за собою дверь.
Саша дышал опять. Его мутило, голова кружилась, горло пересохло, но он дышал. Он открыл глаза. Он лежал на диване в какой-то незнакомой комнате. Ему не до того было, чтоб разглядывать обстановку. Он попытался пошевелиться, попытался поднять голову; он смог сделать это. Он повернул голову и увидел двоих негров, стоявших около него. От высокого негра пахло хорошим одеколоном. Саша по запаху узнал его, этот негр подвозил их с Левой на «ягуаре». Значит, негры все-таки работали на госбезопасность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144