И знаете почему? Потому что смысл, он вечен… И только Бог знает, что это такое.
СТИХИ IN CAMERA
ТАКТИКА
Никогда не оглядывайся
назад.
Там, сзади,
война
столетняя и тысячелетняя —
любая.
Не оглядывайся назад.
Там смерть
прикидывается
Мнемозиной.
Там человек
бьется в беспамятстве
за свое право
называться
смертным.
ГРАФА 23
Когда я просил слова, мне давали честное слово, что когда-нибудь слово дадут. Меня клятвенно заверяли, что это случится, если я, наконец, буду хорошо себя вести и перестану помышлять о побеге. А представители разных народов и народностей, по обыкновению, шли бесконечной чередой, чтобы осудить меня и лишить последнего слова. Моего последнего слова в защиту Церкви.
Ах, если бы я перечислил вам все их обвинения, у вас бы сразу крыша поехала, а некоторые из вас, не умея чинить крыши, обязательно дали бы дуба. Что касается меня, то я к насилию привык. Сколько раз, например, меня засовывали в смирительную рубашку, чтобы стереть с моего лба крест Пепельной среды. Но и в смирительной рубашке я просил Бога только о том, чтобы Он не оставил меня. И Бог не дал мне сойти с ума, когда все на это очень надеялись.
— Счеты, счеты! — кричали все, затыкая мне рот кляпом из свежих газет и журналов.
Доброжелателей, как известно, всюду хватает, но когда они собираются в гильдию, то это уже чересчур.
Да, больше всего меня угнетали кривляющиеся доброжелатели, которым всегда есть что сказать о Католической Церкви. И они говорили… Говорили, лучась улыбками, о тайных пороках алтарных мальчиков и о собственных мгновениях любви, прерванных колокольным звоном; о вероломстве испанского трона и звериной хитрости итальянских епископов; о Варфоломеевской ночи и всех прочих ночах; о Папе Римском и снова о Папе Римском. Они сомневались в чудесах Господних и гневно осуждали Непорочное Зачатие.
И я, почти уже со всем смирившийся, ощутил такое сердцебиение и такое головокружение, такой прилив дурной католической крови, что проглотил кляп и, подавляя тошноту, успел все-таки сказать последнее слово:
— Оставьте моего Бога и мою Церковь в покое!
СТИХИ IN CAMERA
ШИФРОВКА
И теперь, как прежде,
тоже
надо приходить, уходить,
полоскать рот,
чистить уши,
ждать, что тебя
вычислят,
тоже
ждать, что тебя отпустят,
впустят, дадут выйти на связь,
тоже
подвергаться риску быть
понятным,
надевать очки
со стеклами,
через которые не различить
врага и многое
другое.
Я и теперь
проводник теней,
неуловимых ощущений,
мимолетностей,
я и теперь
связной между этим и
тем светом,
завербовавшими меня
с момента рождения,
впрочем,
как и других…
(Далее зашифровано.)
ГРАФА 24
И была ночь. Была мрачная, беззвездная ночь, когда я начал молиться архангелу Михаилу. И молился я так:
— Святой архангел Михаил, славнейший Предводитель небесного воинства, защити меня от всех темных сил и их лукавства! А Сатану и его приспешников низвергни в ад, дабы они не могли смущать душу мою. Аминь.
И было утро, готовящееся стать ненастным днем, последним днем моей жизни, когда я увидел одну-единственную звезду на небе. Но что это была за звезда! Господи, что это была за звезда!.. Она мигала как маяк, и я пошел по сырой от слез тропе к моей звезде из тюремной камеры. Я шел по тропе, ведущей на Небо, задыхаясь и падая. А когда дошел, когда оказался на Небе и взглянул вниз, то увидел в зале суда своего ангела-хранителя, с улыбкой выслушивающего смертный приговор Василию Скобкину.
— Разве все кончено? — спросил я его сверху.
А он, продолжая улыбаться, ответил:
— Мертвое уже не может быть проблемой.
Май 1997
ПРОКОФЬЕВ
музыкальное повествование в 14 опусах
Памяти утерянных романов
«Шостакович», «Могучая кучка» и «Кристоф Виллибалъд Глюк»
PETER AND THE WOLF, OP.67
Это была даже не тень, а нечто само собой не разумеющееся. Итак, это была тень нечто. И стал я делать вид, что оно, это нечто, меня не касалось, поскольку я ничего не видел, хотя смутно ощущал краем сознания. Тогда тень нечто, в ответ на мои уловки, принялась сгущаться и вырисовываться… Чтобы не лицезреть, во что превращается мой кошмар, я воззвал к запасной части сознания, сильно надеясь, что оно не так слабоумно, как его близнец, плавающий в облаках и тучах. Но все было бесполезно. Запасное сознание отправило меня в ночную Москву двадцатилетней давности и обслюнявило воспоминанием об абсолютно лысом композиторе Прокофьеве в тяжелом кожаном пальто, зачем-то протирающим вдохновенной десницей мемориальную доску на доме, где он когда-то жил, трудился и умер. Снег падал на его мраморную голову и не таял. Я еще тогда подумал, что лысые не заплетают косичек… А потом он вошел во мрак подворотни и растворился среди переживших его музыковедов.
Какие неотложные дела у него к ним остались? Что за любовь двигала им — к трем апельсинам или к Пете, родственнику Ивана-царевича?
И заскакал Петя на Сером Волке по географии моей страны, разбрасывая налево и направо африканские апельсины, пока не столкнулся со мной, стоящим на обочине жизни наедине с собственным сознанием.
SUMMER DAY SUITE, OP. 65A
В Озверятник я попал не по собственному желанию, а по необходимости. Посудите сами: мне уже было почти за сорок, а меня все не печатали и заставляли жить там, куда даже Макар не часто наведывался со своими телятами. Жил я там, жил, а потом один столичный составитель генеалогических древ посовещался со своим спиритом и сказал мне следующее:
— Езжай, Вася, к озвереям, они тебя напечатают.
Так я попал туда, куда не ступала нога честного человека. Печатать там меня, конечно, никто не стал, поскольку в Озверятнике еще не изобрели печатного станка. В Озверятнике даже колеса еще не изобрели, поэтому я, притворившись Эйнштейном, изобрел его заново. А затем я так долго ходил с проектом колеса по различным инстанциям, что на меня десять раз плюнули и, вконец озверев, стерли все мои данные из памяти всеозверятниковского компьютера.
Теперь меня нет, но иногда я думаю, что нет Озверятника с озвереями. Еще я иногда думаю, что нет ни меня, ни озвереев, но есть антиозвереи. И со всем этим надо считаться. Только кому с этим считаться? Кому считаться со мной, если весь мир занят восхвалением необыкновенных способностей озвереев?
Так что я миру не жалуюсь, а жалуюсь тому свету, где, по слухам, озвереев практически нет. И тихие мои жалобы уносит вездесущий Макар, чтобы было над чем смеяться телятам на другом краю Ойкумены.
THE UGLY DUCKLING, OP. 18
Некто в плаще Просперо прошел мимо меня, задрапировав всю свою неопределенность. «Кто ты, доктор Зорге?» — хотел спросить я, но не спросил, так как доктора все равно никогда правды не говорят. Не страдают изуверы правдивостью, и весь тут сказ, а если вы мне не верите, сами узнавайте о своих болезнях у коновалов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
СТИХИ IN CAMERA
ТАКТИКА
Никогда не оглядывайся
назад.
Там, сзади,
война
столетняя и тысячелетняя —
любая.
Не оглядывайся назад.
Там смерть
прикидывается
Мнемозиной.
Там человек
бьется в беспамятстве
за свое право
называться
смертным.
ГРАФА 23
Когда я просил слова, мне давали честное слово, что когда-нибудь слово дадут. Меня клятвенно заверяли, что это случится, если я, наконец, буду хорошо себя вести и перестану помышлять о побеге. А представители разных народов и народностей, по обыкновению, шли бесконечной чередой, чтобы осудить меня и лишить последнего слова. Моего последнего слова в защиту Церкви.
Ах, если бы я перечислил вам все их обвинения, у вас бы сразу крыша поехала, а некоторые из вас, не умея чинить крыши, обязательно дали бы дуба. Что касается меня, то я к насилию привык. Сколько раз, например, меня засовывали в смирительную рубашку, чтобы стереть с моего лба крест Пепельной среды. Но и в смирительной рубашке я просил Бога только о том, чтобы Он не оставил меня. И Бог не дал мне сойти с ума, когда все на это очень надеялись.
— Счеты, счеты! — кричали все, затыкая мне рот кляпом из свежих газет и журналов.
Доброжелателей, как известно, всюду хватает, но когда они собираются в гильдию, то это уже чересчур.
Да, больше всего меня угнетали кривляющиеся доброжелатели, которым всегда есть что сказать о Католической Церкви. И они говорили… Говорили, лучась улыбками, о тайных пороках алтарных мальчиков и о собственных мгновениях любви, прерванных колокольным звоном; о вероломстве испанского трона и звериной хитрости итальянских епископов; о Варфоломеевской ночи и всех прочих ночах; о Папе Римском и снова о Папе Римском. Они сомневались в чудесах Господних и гневно осуждали Непорочное Зачатие.
И я, почти уже со всем смирившийся, ощутил такое сердцебиение и такое головокружение, такой прилив дурной католической крови, что проглотил кляп и, подавляя тошноту, успел все-таки сказать последнее слово:
— Оставьте моего Бога и мою Церковь в покое!
СТИХИ IN CAMERA
ШИФРОВКА
И теперь, как прежде,
тоже
надо приходить, уходить,
полоскать рот,
чистить уши,
ждать, что тебя
вычислят,
тоже
ждать, что тебя отпустят,
впустят, дадут выйти на связь,
тоже
подвергаться риску быть
понятным,
надевать очки
со стеклами,
через которые не различить
врага и многое
другое.
Я и теперь
проводник теней,
неуловимых ощущений,
мимолетностей,
я и теперь
связной между этим и
тем светом,
завербовавшими меня
с момента рождения,
впрочем,
как и других…
(Далее зашифровано.)
ГРАФА 24
И была ночь. Была мрачная, беззвездная ночь, когда я начал молиться архангелу Михаилу. И молился я так:
— Святой архангел Михаил, славнейший Предводитель небесного воинства, защити меня от всех темных сил и их лукавства! А Сатану и его приспешников низвергни в ад, дабы они не могли смущать душу мою. Аминь.
И было утро, готовящееся стать ненастным днем, последним днем моей жизни, когда я увидел одну-единственную звезду на небе. Но что это была за звезда! Господи, что это была за звезда!.. Она мигала как маяк, и я пошел по сырой от слез тропе к моей звезде из тюремной камеры. Я шел по тропе, ведущей на Небо, задыхаясь и падая. А когда дошел, когда оказался на Небе и взглянул вниз, то увидел в зале суда своего ангела-хранителя, с улыбкой выслушивающего смертный приговор Василию Скобкину.
— Разве все кончено? — спросил я его сверху.
А он, продолжая улыбаться, ответил:
— Мертвое уже не может быть проблемой.
Май 1997
ПРОКОФЬЕВ
музыкальное повествование в 14 опусах
Памяти утерянных романов
«Шостакович», «Могучая кучка» и «Кристоф Виллибалъд Глюк»
PETER AND THE WOLF, OP.67
Это была даже не тень, а нечто само собой не разумеющееся. Итак, это была тень нечто. И стал я делать вид, что оно, это нечто, меня не касалось, поскольку я ничего не видел, хотя смутно ощущал краем сознания. Тогда тень нечто, в ответ на мои уловки, принялась сгущаться и вырисовываться… Чтобы не лицезреть, во что превращается мой кошмар, я воззвал к запасной части сознания, сильно надеясь, что оно не так слабоумно, как его близнец, плавающий в облаках и тучах. Но все было бесполезно. Запасное сознание отправило меня в ночную Москву двадцатилетней давности и обслюнявило воспоминанием об абсолютно лысом композиторе Прокофьеве в тяжелом кожаном пальто, зачем-то протирающим вдохновенной десницей мемориальную доску на доме, где он когда-то жил, трудился и умер. Снег падал на его мраморную голову и не таял. Я еще тогда подумал, что лысые не заплетают косичек… А потом он вошел во мрак подворотни и растворился среди переживших его музыковедов.
Какие неотложные дела у него к ним остались? Что за любовь двигала им — к трем апельсинам или к Пете, родственнику Ивана-царевича?
И заскакал Петя на Сером Волке по географии моей страны, разбрасывая налево и направо африканские апельсины, пока не столкнулся со мной, стоящим на обочине жизни наедине с собственным сознанием.
SUMMER DAY SUITE, OP. 65A
В Озверятник я попал не по собственному желанию, а по необходимости. Посудите сами: мне уже было почти за сорок, а меня все не печатали и заставляли жить там, куда даже Макар не часто наведывался со своими телятами. Жил я там, жил, а потом один столичный составитель генеалогических древ посовещался со своим спиритом и сказал мне следующее:
— Езжай, Вася, к озвереям, они тебя напечатают.
Так я попал туда, куда не ступала нога честного человека. Печатать там меня, конечно, никто не стал, поскольку в Озверятнике еще не изобрели печатного станка. В Озверятнике даже колеса еще не изобрели, поэтому я, притворившись Эйнштейном, изобрел его заново. А затем я так долго ходил с проектом колеса по различным инстанциям, что на меня десять раз плюнули и, вконец озверев, стерли все мои данные из памяти всеозверятниковского компьютера.
Теперь меня нет, но иногда я думаю, что нет Озверятника с озвереями. Еще я иногда думаю, что нет ни меня, ни озвереев, но есть антиозвереи. И со всем этим надо считаться. Только кому с этим считаться? Кому считаться со мной, если весь мир занят восхвалением необыкновенных способностей озвереев?
Так что я миру не жалуюсь, а жалуюсь тому свету, где, по слухам, озвереев практически нет. И тихие мои жалобы уносит вездесущий Макар, чтобы было над чем смеяться телятам на другом краю Ойкумены.
THE UGLY DUCKLING, OP. 18
Некто в плаще Просперо прошел мимо меня, задрапировав всю свою неопределенность. «Кто ты, доктор Зорге?» — хотел спросить я, но не спросил, так как доктора все равно никогда правды не говорят. Не страдают изуверы правдивостью, и весь тут сказ, а если вы мне не верите, сами узнавайте о своих болезнях у коновалов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39