С колыбели был я богохульным либертеном, кровожадным развратником. Я путешествовал по свету с одной лишь целью: отрыть доселе неведомые методы обращения с плотью. Покинув родную Литву, первым делом я отправился в Китай, где стал учеником императорского палача и выучил наизусть двенадцатитоновую гамму пыток, столь же красочных, сколь и отвратительных. Когда мои уроки подошли к концу, я привязал своего наставника к стволу цветущего абрикосового дерева — так, чтобы розовые лепестки осыпались на его все возрастающие увечья, пока я с невероятной учтивостью острым как бритва ножом вырезал из его живой плоти крохотных устриц, — пытка, известная под наименованием «рассечение», наводящий ужас лин чжи. До чего жуткое зрелище являл он собою! Абрикосовое дерево проливало над ним слезы из пахучих цветов, то была скорбь Природы — броская, но бесполезная.
Потом я посетил остальные азиатские страны, где среди прочих злодейств, слишком, надо сказать, многочисленных, чтобы о них упоминать, ампутировал едва заметные груди обитательницам дома гейш в изысканно наводненном колоколами городе Киото. Затем я оттиснул свой геральдический знак на восковых затычках, вставленных во вместительные анусы королевских евнухов сиамского двора. Потом посетил Европу и в воздаяние за свои злодейства был приговорен к сожжению на костре в Испании, к повешению за шею в Англии и к переламыванию костей на колесе в особо негостеприимной Франции, где, будучи осужден на смерть in absentia судебными инстанциями Прованса, заочно подвергся символической казни на главной площади Экса.
Я сбежал в Северную Америку; здесь, как я знал, мои зверства пройдут незамеченными, и в Квебеке нанял себе слугу, Ляфлера, чей прелюбопытный носик ввалился внутрь под бременем наследственного сифилиса. Такой молоденький, а лицо уже совершенно разрушено жутким наследством никогда им лично не просмакованных былых удовольствий. Вдвоем мы объехали многие штаты. Я дал кое-какие показания на процессе в Салеме, штат Массачусетс, благодаря которым восемнадцать ни в чем не повинных душ было приговорено к смертной казни. Потом спровоцировал восстание рабов на плантациях Алабамы, за которым последовало кровавое — и без разбору — возмездие; всех их привязали к тюкам хлопка и подожгли улюлюкающие люди из ку-клукс-клана. А потом в насквозь продушенном борделе в Новом Орлеане я задушил ногами мулатку-проститутку как раз в тот момент, когда она пыталась выманить из моего члена фимиам, льстясь своим ртом, который формой, цветом и фактурой напоминал перезревшую сливу.
После чего я стал объектом мести со стороны ее разъяренного сутенера, черномазого, наделенного более чем сверхчеловеческой бесчеловечностью, в котором я сразу распознал своего близнеца. Вот почему я не могу позволить ему себя догнать — слишком хорошо я знаю, что сделает он со мной, если ему это удастся. Поэтому Ляфлер и я проехали через перешеек континента, через пустыни, которые доставили мне наслаждение, поскольку были чудовищно бесплодны и не могло идти и речи, чтобы здесь обосновалась жизнь, через джунгли, насквозь отравленные ненавистью к смуглым человеческим опарышам, изо всех сил пытающимся выжить в этом зеленом гноящемся мясе, и наконец через те вставшие на дыбы горы, которые сейчас лежат позади нас, — ничего более иссушенного и враждебного я не видывал даже в степях Центральной Азии. Подкрепившись, мы направляемся теперь к побережью, поскольку я чувствую, как во мне шевелится странное желание вернуться к тем горным пикам, где я родился и, возможно, попытаюсь умереть. Если, конечно, меня до тех пор не заполучит мстительный сутенер. Что было бы ужасом превыше всякого разумения.
Когда наступил полдень, он купил для меня в харчевне пива, хлеба и сыра. Он не задал мне ни единого вопроса и даже, казалось, не спрашивал самого себя, что поделывает этот чужак в его компании; насколько я понял, он уже рассматривал меня как часть своего окружения. Я предпринял несколько попыток догадаться, какой могла бы быть уготованная мне роль. Должен ли я стать зрителем, чей наблюдающий взгляд призван удостоверять его действия? Не требовал ли его нарциссизм постоянного свидетеля? Или же у него были на меня другие планы — не подразумевалось ли, что я стану для него еще одним развлечением? Скрывающийся под маской бессловесный прислужник и я составляли его маленький мирок. Если один являлся наемной жертвой, для чего же нанят другой? Но мне начинало казаться, что его слуга более самостоятелен, чем граф о том подозревал. Что-то в самой стати и манерах слуги наводило на мысль, что он сознательно контролирует свое рабское поведение. Подчас, когда он заводил свое нытье, он выглядел слишком уж подчеркнуто униженным. Возможно, впрочем, он просто не до конца еще освоился со своим положением. Что же должно было стать со мной, когда я узнаю, каково мое положение?
Но хотя граф и представил мне весьма подробную автобиографию, я все еще подозревал, что на самом деле он может оказаться Доктором, и посему знал, что должен путешествовать с ним вместе, что бы ни случилось. Да и к тому же он был совершенно замечателен! Казалось, отбрасываемая им тень так же прочна, как свинец. Мы ехали весь день, пока наконец не добрались до уединенного перекрестка, на котором граф внезапно заявил:
— Я знаю, я узнаю это место! Нам нужно повернуть направо!
На дорожном знаке, указывающем на север, значилась лишь выведенная выцветшей краской надпись: К ДОМУ АНОНИМНОСТИ, а за ним через едва тронутые весенним расцветом прерии тянулся до самого горизонта заброшенный путь, заросший терновником и усыпанный розовыми весенними цветочками. На всем его протяжении не было видно никаких признаков строений. Солнце скрылось, небо стало свинцово-серым. Из-за того что все вокруг было плоско и уныло, небо выглядело раздувшимся и вспученным, оно занимало настолько больше места, чем земля под ним, что казалось удушающей нас прозрачной подушкой. День не выполнил радужных обещаний утра, воздух казался пропитан дурными предзнаменованиями. Но Ляфлер повернул лошадей на север, хотя они и были загнаны настолько, что пена клочьями летела с их спин, а глаза бешено вращались в орбитах, угрожающе поблескивая белками. Граф был крайне возбужден. Он то громко вскрикивал, то бормотал что-то себе под нос, когда мы свернули на заброшенную дорогу, а в это время тучи в небесах тяжко громоздились друг на друга и первые тяжелые дождевые капли брызнули нам в лицо.
— Быстрее! Быстрее!
Кони выгнули свои угольно-черные спины и заржали под кнутом Ляфлера. Потом мы увидели на обочине пугало, и, хотя в раскинувшемся окрест голом поле не было ничего, что следовало бы охранять, в руках оно сжимало лук и стрелы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92