вдобавок его утешало знание о том, что под лунным флером скрывается крепкое тело; чем бы она ни была в реальности, но так или иначе она была вполне реальна.
Аннабель уже засыпала, погружалась в глубокий сон, бывший прелюдией комы, бывшей прелюдией пустоты, и ощущала, как тает ее внешний облик и очертания перестают определять ее. Ли же был совершенно свободен возлежать с любвеобильной девчонкой в траве у храма далеко на готическом севере, а когда стало так поздно, что ее отец уже наверняка храпел у себя в постели, она повела его домой. Они спустились в город, выйдя через аморальные ворота, что не разрешали и не воспрещали доступ, будто отвергали саму нравственную проблему под предлогом того, что она неверно сформулирована. У двери своей спальни Джоанна прислушалась к папашиному храпу, а Ли тем временем разделся. Все стены у нее были покрыты фотографиями популярных певцов, над кроватью висела пара лент с конкурсов красоты; мебель из апельсиновых ящиков украшали рюшечки розовато-лилового тюля, однако грязное белье, которое она поспешно пнула под кровать, доказывало, что в глубине души она все-таки шлюха.
Но шлюха чувствительная, и теперь, когда он никуда не денется с крючка, на нее напала запоздалая сдержанность. Она робко приблизилась к постели, двигаясь нечетко, точно голая девушка под водой, распустив по плечам колючую дымку волос; ей всегда нравилось протаскивать своих мальчишек домой под носом у отца, и теперь к этому удовольствию примешивался соблазн запретного плода — ее учитель! женатый человек! — однако ни с того ни с сего она оробела перед ним, поскольку снова и снова исписывала его именем задние корочки своих тетрадей из чистого наслаждения вырисовывать букву за буквой его имя, а на обложке тетради по основам гражданственности даже попробовала изобразить «Джоанна Коллинз», но быстро стерла. И теперь ей хватало соображения понимать: ни единым жестом, ни единым словом не должна она выдать того, что так юно и глупо в него втюрилась. Поэтому она прикрыла лицо ладонями и улыбнулась между пальцев едва ли не стеснительно.
И хотя Ли было нужно всего лишь чуточку утешения, он почувствовал, как тает его сердце, а от такого переживания он отвык уже давно. Он протянул к ней руки.
Она обвела пальцем татуировку у него на груди, но ничего не спросила; втроем в постели было бы для нее чересчур, и она выключила свет, чтобы не видеть, как он выставляет свое сердце напоказ и что там за имя на этом сердце. В осязаемой тьме все оказалось очень просто и удовлетворительно; они остались довольны друг другом, несмотря даже на то, что в беспомощности сна он цеплялся за нее, как утопающий, а она не догадывалась, насколько отчаянно он нуждался в любви. От этого ей стало не по себе.
Она разбудила его рано; он должен уйти от нее, пока не проснулся отец, а ей предстоит еще домашнее задание доделывать. «Боже милостивый, — подумал Ли, — я трахнул одну из моих учениц». Он прощупал совесть на предмет первых угрызений, как пробуют языком зуб, который подозревают в зарождении боли, но, сколько бы ни старался, никаких сожалений не почувствовал. Это его озадачило; он так привык к громоздкой механике греха и вины, что совершенно забыл: понятия эти и не проникали в его сознание до того, как он встретил Аннабель. С Джоанной они договорились встретиться вечером.
— А как же твоя трехнутая жена? — спросила она с легкой сдержанностью.
— Я б на твоем месте, киса, не забивал себе этим голову, — беззаботно ответил Ли. — В конце концов, это же она меня выставила, разве нет?
Он оставил Аннабель в таком очевидном здравом рассудке. Он не бросал ее, поскольку это она его отвергла. А раз следует поступать правильно, потому что это правильно, то чего ради ей пришлось бы симулировать жизнеподобие, которое ее не удовлетворяет? Теперь же трансформация достигла завершающей, невозможной стадии; теперь Аннабель вытянулась на постели, раскрашенная кукла с посиневшими конечностями, и за нее уже никто не отвечал. Ли вернулся домой только взять немного денег и кое-какую одежду. Он нашел ее в спальне. В ногах у пестрого трупа скорчился Базз.
— Я думаю, тебе стоит поставить ногу ей на шею, — произнес он. — Тогда я тебя сфотографирую со скрещенными на груди руками, понимаешь, а нога твоя будет попирать ее горло. Типа в позе победителя.
Над ее глазами уже роились мухи. Базз содрал с окон доски, но запахом газа пропиталось все, и спасать Аннабель, очевидно, было уже слишком поздно. Ли замахнулся на брата, тот грохнулся с кровати на пол. Они затеяли нудную перебранку о том, кто больше виноват, ибо исправить можно все, кроме смерти.
Послесловие
«Любовь» была написана в 1969 году, и все выведенные в ней персонажи — не совсем дети Маркса и «кока-колы», скорее — дети «Нескафе» и Государства Всеобщего Благоденствия, — чистые, идеальные продукты тех дней социальной мобильности и сексуальной вольности. Первоначально я хотела что-то написать об этой повести и о том, как я отношусь к ней сейчас, почти двадцать лет спустя, как отношусь к тому, что теперь кажется чуть ли не зловещим разгулом мужского перевоплощения, к ее ледяной трактовке безумной девушки и острому аромату несчастья. А также к витиеватому формализму ее стиля, имеющему прямое отношение к тому произведению, из которого я почерпнула замысел «Любви», — роману чувств писателя начала XIX века Бенджамена Констана «Адольф»; меня охватило желание написать некую современную, простонародную версию «Адольфа», хотя сомневаюсь, что кто-нибудь смог заметить сходство после того, как я все это размочила в эссенции английской провинциальной жизни, тройной перегонки.
Затем я подумала, что лучшим способом поговорить о повести, наверное, будет ее как-то дописать. Я сильно изменилась с 1969 года, мир — тоже; я стала милостивее, мир — безотраднее, и персонажи «Любви» уже нервно подступают к среднему возрасту, который, как они когда-то считали, никогда не наступит: они были уверены, что мир рухнет раньше.
Разумеется, я не могу воскресить Аннабель; ей не могло бы помочь даже феминистское движение, а альтернативная психиатрия только бы все ухудшила, если это возможно. Повесть заканчивается настолько категорически и таким неопровержимым утверждением, что немного бестактно вытаскивать ее мужа и деверя, всех любовников и врачей из текста — гроба Аннабель — и воскрешать их. Но такт и хороший вкус в любом случае занимают в этой повести не самое видное место.
Сначала мелкие роли.
Хотя супруга преподавателя философии появляется лишь в роли второго плана, мне кажется, я не отдала ей должного в те дни, когда считала, что матери сами во всем виноваты. Тогда я не понимала, чего она так бесится. Теперь — понимаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38