Я прикончил Бениту и Франсиско очень быстро. Мы находились неподалеку от Шавиша, и меня в немалой степени воодушевило то, что туда было нетрудно добраться, чтобы сразу избавиться от их жира. Жалко, что мне пришло в голову продать Шосе Эдрейре одеяло в красную, синюю и зеленую клетку, которое они везли в котомке с одеждой, составлявшей все их достояние, и что Шосе оставил его у себя: одной уликой было бы меньше. Но спешка всегда влечет за собой подобные промахи, а мысли о Барбаре постоянно толкали меня на безрассудство. Достаточно было мне тогда представить себе, как Бенита ткет это лоскутное одеяло на старом ткацком станке, мечтая о приключениях, которых в действительности, как мне ни жаль, хватило лишь на отрезок пути от Соутело Верде до Корго-до-Бой, ибо она всегда казалась мне мечтательницей, всячески старавшейся улучшить не только свое существование, но и жизнь других людей. Так вот, если бы я тогда подумал об этом, то, несомненно, не стал бы продавать проклятое одеяло, по крайней мере так близко от ее дома; но я постоянно ощущал где-то совсем рядом присутствие Барбары, что помрачало мой рассудок, как говорил старик-священник из Регейро, пытаясь таким образом оправдать свои любовные похождения.
Смерть, которую я им уготовил, ничем особенно не отличалась от всех прочих, и я воздержусь от рассказа о ней, ибо это не имеет непосредственного отношения к моей цели, о которой скоро поведаю.
Из-за упорства Барбары, настойчиво требовавшей письменных вестей от Мануэлы или Бениты, не довольствуясь устными весточками, которые я передавал ей якобы от них, в конце концов мне пришлось написать письмо, чтобы разделаться с третьей из этих дерзких сестер. Я долго и тщательно обдумал письмо, решив не ставить там никакой подписи, дабы впоследствии не допустить ошибки, приписав его другой сестре, не той, которой я приписал его первоначально. Тем не менее я постарался достаточно ясно дать в нем понять, что оно написано не лично Мануэлой, а мною под ее диктовку, и привел в нем сведения, которые сам же в свое время и представлял в качестве достоверных и правдивых в тех весточках, что я ранее сочинял, делая вид, будто через меня покойница передавала их своей младшей сестре Барбаре.
Я изменил свой почерк, испытав при этом заметное неудовольствие, ибо всегда гордился своей каллиграфией, равно как и умением излагать мысли, что, разумеется, вовсе не свойственно бродячим торговцам, но вполне соответствует моему уму и усердию в учебе, которыми так гордился приходской священник, мой старый учитель. В случае, о котором идет речь, я исказил не только почерк, но и манеру изложения. Я писал левой рукой, чтобы буквы получались не слишком ровными и четкими, но, поскольку я одинаково владею как правой, так и левой рукой, это не очень-то послужило моему замыслу. Тем не менее когда я продемонстрировал Барбаре результат своих усилий, то добился двух вещей, а именно: того, чтобы письмо сохранилось, причем вплоть до настоящего момента, когда оно фигурирует в качестве вещественного доказательства на процессе, — это первое; и того, чтобы Хосефа, узнав о его содержании, прониклась горячим желанием присоединиться к Мануэле и Петре, к Бените и Франсиско, — это второе.
Я воспроизвожу его здесь, избавляя возможного читателя этих воспоминаний от неудобств, связанных с орфографическими ошибками, и слегка подправив нелепую пунктуацию, которую я изобретал с таким удовольствием, но полностью сохраняя общий тон изложения, сделавший письмо, вне всякого сомнения, более правдоподобным, по крайней мере я так думаю. Итак, вот оно:
22 июня 1850 г.
Моя дражайшая и любезнейшая сестрица! Премного буду я рада, ежели по получении сего письма моего пребываешь ты в столь же добром здравии, коего я и себе желаю. Мы, слава Богу, здоровы, а посему приказывай нам чего токо пожелаешь, все сделаю с превеликим удовольствием. Прислала мне сорок вар полотна, за что я премного благодарна, ибо и знать не знала, что так она ловка полотно выбирать. Ты ей скажи, что здесь его получилось шестьдесят, потому у меня осталось двадцать. Сестрица, Петра уже заняла твое место, но теперь я уж урожай снимаю, потому как мы хотим обе воротиться до дому. Знай же, что нам знатно повезло в королевской лотерее, аж на тридцать две тыщи реалов, но Мануэла с ним в доле. Мне уж ведомо, что ты была в отлучке и ничего не сделала, потому как была далеко. Он мне сказал, что ты дом продала, с чем тебя поздравляю, но ты не печалься, потому как, ежели даст Бог здравия, я тебе все твои труды оплачу. Знай же, что дон Хенаро тебе тоже королевской лотереи прикупил. Моли Бога, чтоб удача тебе была. Мы думаем домой воротиться на мулах. Скажи ей, что я говорю, коли может, пускай пошлет то, что я прошу, через того, о ком ей ведомо, а коль нужда прижмет, пусть заложит землю. Дай ему девять дуро, доколе мы не воротились, и не тревожься, прибыль выходит немалая. Я бы велела, чтоб Пепин с ним приехал, но больно уж далеко ему, да и не в охотку, потому как надобно ему тута быть для закупок ихних никак не опосля ноября, а добро бы обеи сюда сподобились, когда мы тута уже добро времечко живем, и пущай оне мерки твои в длину и в ширь везут. Никому не должно ведомо быть о переписке нашей. Тут уж столько о вас говорено, что дон Хенаро уж тебя ждет-не дождется.
Мне тогда впервые пришло в голову назвать имя дона Хенаро.
Упоминание о королевской лотерее и о таком количестве вар полотна, а также намеки на дела, которые показались ей весьма прибыльными, в немалой степени способствовали тому, что Хосефа страстно возжелала присоединиться к своим далеким сестрам и стала настойчиво требовать, чтобы я взял ее с собой. Ее упорство было ничуть не меньше того, что проявляла Барбара, когда требовала от меня вестей или ловила на противоречиях. Но такие уж эти сестры, и те, что ушли в лучший мир, и те, что еще живы. Может быть, именно это и заставляло меня так сильно желать их и привело меня к гибели.
То, о чем я хочу теперь рассказать, случилось не так давно; я хорошо помню день, когда помог Хосефе отправиться на тот свет. Первого января 1851 года я увез ее из дома. В то время Хосефа была уже не первой молодости, в ту пору ей бы не хватило всего двух лет до возраста Мануэлы, кабы она еще жила, кабы не схватилась тогда за нож. Мария, еще одна их сестра, проехала вместе с нами две или три лиги по дороге на Корречоусо, пока было еще темно, поскольку отправились мы рано поутру. Она сопровождала нас, пока Хосефа не велела ей повернуть назад, когда мы были между Ребордечао и тем самым Корречоусо, на горе, которую мы зовем Петада дас Паредес, поскольку осел, на котором ехала Мария, не смог бы взобраться по горной круче так проворно и ловко, как того требовалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37