никто не психовал и не злобствовал.
Я четко помню, как стоял у плиты и жарил бекон. Уже тогда я понимал, что нашей семье дано лишь одно такое утро — утро, когда все нормальны, все добры и знают, что любят друг друга, ничего не требуя взамен, и что вскоре (как это и случилось) мы все сдвинемся умом и разойдемся в разные стороны, что неизбежно происходит со всякой семьей по истечении энного количества лет.
Внимая всеобщим шуткам и подкармливая собаку кусочками яичницы, я едва не плакал. Я терзался ностальгией по событию, которое в этот самый момент происходило на моих глазах. Все это время в мои руки впивались иголочки кипящего жира, но я даже не вскрикивал. Для меня эти иголочки были столь же приятны, как щипки, которыми, бывало, награждали меня сестры, пытаясь вытянуть из меня, которую из них я люблю больше, — эти-то легкие уколы и запах бекона я и возьму с собой; это будет моим воспоминанием о Земле.
Тобиасу невтерпеж. Он подался вперед, как ребенок, сидящий в магазинной тележке и тянущийся за упаковкой сладких кукурузных палочек:
— Я знаю, какое у меня воспоминание! Теперь знаю!
— Ну так расскажи нам, — говорит Элвисса.
— Значит, это самое… (одному богу известно, что это будет). Когда-то каждое лето в Такома-парке (округ Вашингтон — я же знал, что он родом с востока) мы с отцом налаживали коротковолновый приемник, оставшийся с пятидесятых годов. На закате мы протягивали через сад проволоку и привязывали к липе — получалась антенна. Мы перебирали все частоты, и если пояс Ван-Аллена не создавал помех, ловилось буквально все: Йоханнесбург, «Радио-Москау», Япония, Пенджаб. Но чаще всего мы принимали сигналы из Южной Америки, всякую там забавную музыку призраков — болеро-самбу по трансляции из ресторанов Эквадора, Каракаса или Рио. Звук был тихий-тихий, но чистый. Как-то вечером мама вышла на террасу в розовом сарафане, держа в руках полный стеклянный кувшин лимонада. Отец подхватил ее, и они закружились под самбу — мама даже лимонад не поставила. Она взвизгивала, но ей было приятно. Мне кажется, она наслаждалась легким привкусом риска, который придавала танцу опасность разбить кувшин. Стрекотали сверчки, за гаражом гудели провода высоковольтной линии, и только мне, мне одному принадлежали мои в ту минуту совсем юные родители — они и эта тихая музыка, похожая на рай: далекая, отчетливая, ускользающая сквозь пальцы, она пришла из того неведомого места, где вечно стоит лето, где красивые люди только и делают, что танцуют, и куда, даже если очень захочется, невозможно позвонить по телефону. Вот что для меня Земля.
УЛЬТРАКРАТКОВРЕМЕННАЯ НОСТАЛЬГИЯ: тоска по совсем недавнему прошлому: «Боже, как же все было хорошо еще на прошлой неделе!»
Да, кто бы мог подумать, что Тобиас способен на такое? Придется нам провести повторную экспертизу его личности.
— А теперь ты рассказывай — ты же обещала, — говорит Тобиас Элвиссе. Та приуныла, точно речь шла о каком-то пари, которое она сдуру заключила, а теперь жалеет.
— Хорошо-хорошо, расскажу, — бурчит она. — Клэр говорила, что вы иногда рассказываете истории, так что надеюсь, вы меня не посчитаете за идиотку. Только пусть никто не острит, ладно?
— Спокойно, — говорю я. — Это и есть наше основное правило.
ПОМЕНЯЙ ЦВЕТ
Элвисса приступает к рассказу.
— Эту историю я назвала «Мальчик с глазами колибри». Пожалуйста, сядьте поудобнее и расслабьтесь, я уже рассказываю. Все началось в Таллахесси, Флорида, где я росла. Жил по соседству мальчик Кертис; он был лучшим другом моего брата Мэтта. Моя мать звала его Кертис-ленивец, потому что по жизни он шел неспешным шагом, говорил редко, а все только молча жевал своими квадратными челюстями сандвичи с болонской колбасой, да еще, если у него появлялось такое желание, дальше всех отбивал бейсбольный мяч. Молчал он просто офигительно. И все-все умел. Я, разумеется, влюбилась в Кертиса по уши в тот самый момент, когда грузовик с нашими вещами подъехал к нашему новому дому и я впервые увидела его — он лежал на соседском газоне и курил сигарету. Мать, как заметила, чуть в обморок не упала — ему, насколько я помню, тогда и пятнадцати не было. Я сразу же начала подражать ему во всем. Чисто внешне — я скопировала его прическу (и по сей день чувствую, что мои волосы в некотором роде принадлежат ему), нестираные футболки, немногословность и походку пантеры. То же самое проделал и мой брат. И мы трое провели вместе энный период (который я и посейчас считаю самым счастливым временем в своей жизни), гуляя по нашему микрорайону, который почему-то так и остался недостроенным. Мы играли в войну внутри длиннющих домов, обжитых пальмами, и ризофорой, и всякими зверюшками: в розовых ваннах на перинках из листьев лежали робкие броненосцы, воробьи влетали и вылетали в парадные двери, распахнутые прямо в раскаленное добела флоридское небо; дымчатые испанские лишайники затеняли окна. Мать, разумеется, цепенела при одной мысли об аллигаторах, но Кертис-ленивец заявил, что одной рукой уложит любого хищника, который вздумает на меня напасть. Естественно, после этого я с нетерпением ждала встречи с хищником.
В наших «войнушках» я всегда была сестрой Мейерси должна была перевязывать раны Кертиса, которые с течением времени стали подозрительно часто концентрироваться в области паха и нуждаться во все более изощренном лечении. Заброшенная супружеская спальня в глубоком тылу Забытого микрорайона стала нашим походным госпиталем. Мэтта посылали домой за пайком — пакетиками воздушного риса и солеными палочками «Космические». Тем временем я должна была подвергать пах Кертиса ритуальным лечебным процедурам, которые он изобретал сам. В их названиях отражалось пристрастие к бульварной прессе: «Трипольский массаж а-ля Херши» или «Грязевая ванна ханойской путаны». Кертис читал только журнал «Солдат удачи»; ну а мне названия этих процедур ничего не говорили, и только много лет спустя при воспоминаниях о тех днях стали вызывать смех.
В этой сказочной болотистой комнате меня лишили девственности, но проделано это было так нежно, что даже сейчас я считаю, что мне здорово повезло — по сравнению с тем, что рассказывали про свою дефлорацию очень многие мои подруги. Я отчаянно привязалась к Кертису, как может привязаться разве что юная невеста старшего школьного возраста. Когда его семья переехала (мне было пятнадцать), я две недели ничего не ела. Разумеется, он даже не черкнул мне открытки, да я и не ждала, это было не в его стиле. Без него я долго-долго ходила как потерянная. Но жизнь продолжалась.
Прошло, должно быть, лет четырнадцать, прежде чем воспоминания о Кертисе обрели статус безболезненных; я вспоминала его лишь изредка — ощутив знакомый запах пота, исходящий от какого-нибудь незнакомца в лифте, или видя мужчин с похожей мускулатурой — чаще всего то были парни, что стоят на обочинах автострад с картонками, на которых написано «Работаю за еду».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Я четко помню, как стоял у плиты и жарил бекон. Уже тогда я понимал, что нашей семье дано лишь одно такое утро — утро, когда все нормальны, все добры и знают, что любят друг друга, ничего не требуя взамен, и что вскоре (как это и случилось) мы все сдвинемся умом и разойдемся в разные стороны, что неизбежно происходит со всякой семьей по истечении энного количества лет.
Внимая всеобщим шуткам и подкармливая собаку кусочками яичницы, я едва не плакал. Я терзался ностальгией по событию, которое в этот самый момент происходило на моих глазах. Все это время в мои руки впивались иголочки кипящего жира, но я даже не вскрикивал. Для меня эти иголочки были столь же приятны, как щипки, которыми, бывало, награждали меня сестры, пытаясь вытянуть из меня, которую из них я люблю больше, — эти-то легкие уколы и запах бекона я и возьму с собой; это будет моим воспоминанием о Земле.
Тобиасу невтерпеж. Он подался вперед, как ребенок, сидящий в магазинной тележке и тянущийся за упаковкой сладких кукурузных палочек:
— Я знаю, какое у меня воспоминание! Теперь знаю!
— Ну так расскажи нам, — говорит Элвисса.
— Значит, это самое… (одному богу известно, что это будет). Когда-то каждое лето в Такома-парке (округ Вашингтон — я же знал, что он родом с востока) мы с отцом налаживали коротковолновый приемник, оставшийся с пятидесятых годов. На закате мы протягивали через сад проволоку и привязывали к липе — получалась антенна. Мы перебирали все частоты, и если пояс Ван-Аллена не создавал помех, ловилось буквально все: Йоханнесбург, «Радио-Москау», Япония, Пенджаб. Но чаще всего мы принимали сигналы из Южной Америки, всякую там забавную музыку призраков — болеро-самбу по трансляции из ресторанов Эквадора, Каракаса или Рио. Звук был тихий-тихий, но чистый. Как-то вечером мама вышла на террасу в розовом сарафане, держа в руках полный стеклянный кувшин лимонада. Отец подхватил ее, и они закружились под самбу — мама даже лимонад не поставила. Она взвизгивала, но ей было приятно. Мне кажется, она наслаждалась легким привкусом риска, который придавала танцу опасность разбить кувшин. Стрекотали сверчки, за гаражом гудели провода высоковольтной линии, и только мне, мне одному принадлежали мои в ту минуту совсем юные родители — они и эта тихая музыка, похожая на рай: далекая, отчетливая, ускользающая сквозь пальцы, она пришла из того неведомого места, где вечно стоит лето, где красивые люди только и делают, что танцуют, и куда, даже если очень захочется, невозможно позвонить по телефону. Вот что для меня Земля.
УЛЬТРАКРАТКОВРЕМЕННАЯ НОСТАЛЬГИЯ: тоска по совсем недавнему прошлому: «Боже, как же все было хорошо еще на прошлой неделе!»
Да, кто бы мог подумать, что Тобиас способен на такое? Придется нам провести повторную экспертизу его личности.
— А теперь ты рассказывай — ты же обещала, — говорит Тобиас Элвиссе. Та приуныла, точно речь шла о каком-то пари, которое она сдуру заключила, а теперь жалеет.
— Хорошо-хорошо, расскажу, — бурчит она. — Клэр говорила, что вы иногда рассказываете истории, так что надеюсь, вы меня не посчитаете за идиотку. Только пусть никто не острит, ладно?
— Спокойно, — говорю я. — Это и есть наше основное правило.
ПОМЕНЯЙ ЦВЕТ
Элвисса приступает к рассказу.
— Эту историю я назвала «Мальчик с глазами колибри». Пожалуйста, сядьте поудобнее и расслабьтесь, я уже рассказываю. Все началось в Таллахесси, Флорида, где я росла. Жил по соседству мальчик Кертис; он был лучшим другом моего брата Мэтта. Моя мать звала его Кертис-ленивец, потому что по жизни он шел неспешным шагом, говорил редко, а все только молча жевал своими квадратными челюстями сандвичи с болонской колбасой, да еще, если у него появлялось такое желание, дальше всех отбивал бейсбольный мяч. Молчал он просто офигительно. И все-все умел. Я, разумеется, влюбилась в Кертиса по уши в тот самый момент, когда грузовик с нашими вещами подъехал к нашему новому дому и я впервые увидела его — он лежал на соседском газоне и курил сигарету. Мать, как заметила, чуть в обморок не упала — ему, насколько я помню, тогда и пятнадцати не было. Я сразу же начала подражать ему во всем. Чисто внешне — я скопировала его прическу (и по сей день чувствую, что мои волосы в некотором роде принадлежат ему), нестираные футболки, немногословность и походку пантеры. То же самое проделал и мой брат. И мы трое провели вместе энный период (который я и посейчас считаю самым счастливым временем в своей жизни), гуляя по нашему микрорайону, который почему-то так и остался недостроенным. Мы играли в войну внутри длиннющих домов, обжитых пальмами, и ризофорой, и всякими зверюшками: в розовых ваннах на перинках из листьев лежали робкие броненосцы, воробьи влетали и вылетали в парадные двери, распахнутые прямо в раскаленное добела флоридское небо; дымчатые испанские лишайники затеняли окна. Мать, разумеется, цепенела при одной мысли об аллигаторах, но Кертис-ленивец заявил, что одной рукой уложит любого хищника, который вздумает на меня напасть. Естественно, после этого я с нетерпением ждала встречи с хищником.
В наших «войнушках» я всегда была сестрой Мейерси должна была перевязывать раны Кертиса, которые с течением времени стали подозрительно часто концентрироваться в области паха и нуждаться во все более изощренном лечении. Заброшенная супружеская спальня в глубоком тылу Забытого микрорайона стала нашим походным госпиталем. Мэтта посылали домой за пайком — пакетиками воздушного риса и солеными палочками «Космические». Тем временем я должна была подвергать пах Кертиса ритуальным лечебным процедурам, которые он изобретал сам. В их названиях отражалось пристрастие к бульварной прессе: «Трипольский массаж а-ля Херши» или «Грязевая ванна ханойской путаны». Кертис читал только журнал «Солдат удачи»; ну а мне названия этих процедур ничего не говорили, и только много лет спустя при воспоминаниях о тех днях стали вызывать смех.
В этой сказочной болотистой комнате меня лишили девственности, но проделано это было так нежно, что даже сейчас я считаю, что мне здорово повезло — по сравнению с тем, что рассказывали про свою дефлорацию очень многие мои подруги. Я отчаянно привязалась к Кертису, как может привязаться разве что юная невеста старшего школьного возраста. Когда его семья переехала (мне было пятнадцать), я две недели ничего не ела. Разумеется, он даже не черкнул мне открытки, да я и не ждала, это было не в его стиле. Без него я долго-долго ходила как потерянная. Но жизнь продолжалась.
Прошло, должно быть, лет четырнадцать, прежде чем воспоминания о Кертисе обрели статус безболезненных; я вспоминала его лишь изредка — ощутив знакомый запах пота, исходящий от какого-нибудь незнакомца в лифте, или видя мужчин с похожей мускулатурой — чаще всего то были парни, что стоят на обочинах автострад с картонками, на которых написано «Работаю за еду».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51