– Вполне нормальные волосы… густые… русые…
– Русые, – усмехнулся месье Заблудовский. – Я их уже двадцать пять лет крашу…
– А выглядят как натуральные, – бойко ввернул я, надеясь, что с львами и волосами будет покончено.
– Их, молодой человек, можно перекрасить… А годы никакая краска не берет. Никакая, – вздохнул он, и его вздох, как я и надеялся, стал предвестием того, ради чего он, собственно, меня и просил прийти.
– Я Ковно… «Мендлелис Заблудовскис». Не слышали?
Я не слышал, но и тут, как в случае с меховщиком Майзельсом, решил сыграть ва-банк. Провал меня не пугал. Послезавтра я все равно тю-тю – и поминай, как звали.
– Обручальные кольца, золотые цепочки, серебряные ожерелья, бриллианты… – наглел я.
– Бриллианты мой отец не держал, – сказал месье Морис и поправил очки, чтобы лучше разглядеть меня. – В тогдашнем Ковно они не шли – не было на них покупателей… Литовцы только-только свою независимость провозгласили… А евреи больше любили свои деньги в чулок класть, чем в виде бриллиантов на руках носить…
Я чувствовал себя победителем на белом коне, въезжающим через Триумфальную арку в столицу Франции (месье Морис как раз поблости и проживал). Дар ясновидения, который я по-шарлатански вдруг открыл в себе, сразу бавил меня от сонливости. Я подтянулся, приободрился.
Как ни странно, приободрился и месье Заблудовский.
– Может, чаю? – спросил он.
Нет, нет, никакого чаю! Чай уведет нас от Ковно Бог весть куда. Потом целый час возвращайся обратно.
– Спасибо.
– Я поставлю, – пробормотал месье Морис. – А то еще подумаете, что я негостеприимный хозяин…
– Что вы, что вы, – заклинал я его. – Вы замечательный хозяин. Замечательный…
– Вам какой – «Липтон» или «Высоцки»?
– «Высоцки», – прнал я свое поражение.
К моему удивлению, Морис Заблудовский справился быстро.
Мы пили чай с лимоном и какими-то шоколадными конфетами, копошившимися в разукрашенной коробке, как улитки.
– К сожалению, мне сладкого нельзя, – прихлебывая чай тонкого стакана с серебряным подстаканником, сообщил месье Морис. – Врачи запретили… Диабет… Сладкий период в моей жни кончился.
Я уже досадовал на то, что списка моих клиентов Идельсон выбрал именно его, этого зануду, а не другого литвака, и впервые усомнился в том, что их такая уж уйма, как говорил Натан.
От чая, от всей почти музейной обстановки, от роговых очков месье Мориса, как и от его гостеприимства, веяло состоятельной, ювелирно ограненной скукой, от которой снова стали слипаться глаза.
– Полвека тому мой отец… Мендель Заблудовский… перед самой Катастрофой выправил японскую ву, и мы через Токио попали в Париж… – как бы угадав мою досаду, наконец приступил к делу месье Морис. – Вы меня слушаете?
– С огромным вниманием, – искренне пронес я.
– Никто нас, Заблудовских, слава Богу, не пострадал… Все спаслись… Все, кроме жильцов нашего дома.
Я воспрянул духом, отодвинул стакан с недопитым чаем и уставился на взволнованного месье Мориса.
– Дому ву не выправишь. – Заблудовский выловил стакана лимонный ломтик, разгрыз его вставными зубами, поморщился и продолжал: – Он стоял напротив сквера Военного музея… Представляете примерно где?..
– Конечно… Я частенько езжу в Каунас. В сквере устраиваются литературные вечера…
Литературные вечера месье Мориса не интересовали.
– Я хотел у вас спросить, как он выглядит?
– Музей?
– Дом…
– Стоит, как стоял.
– Дом, молодой человек, не птица. Дом не может улететь… Хотите, я вам долью горяченького?
– Мерси…
– Я бы, наверно, его не узнал. Дом без хозяина погибает… Вы не помните, флигель – там жила моя няня – не снесли?
– Нет, не снесли.
– А медные ручки на парадных дверях?
– Никуда не делись… Потускнели только…
– Все тускнеют. И все тускнеет. Даже золото… – Голос у месье Мориса сел, и он несколько раз откашлялся, чтобы закончить предложение. – А чугунная ограда?
– Что – ограда?
– Ограды небось уже нет?
Для большей правдивости я решил пожертвовать оградой и ответил на его вопрос утвердительно.
– Ну да, – прошамкал месье Заблудовский, – у вас там только тюрьмы огорожены… – Он помолчал и вдруг выдохнул: – Я уже, видно, не доживу до того дня, когда мне его вернут… Ведь, кроме меня, никаких прямых наследников нет… Если бы вернули, я бы снова его огородил и ручки бы заменил, и фасад, как свои волосы, покрасил бы… Не суждено, однако…
– Все еще может быть, – сказал я, убежденный не в том, что ему вернут отцовскую собственность, а в том, что легче умирать с надеждой, чем с озлоблением.
– Я понимаю. Лучше было бы, если бы вернули живыми жильцов… всех, кто был убит и расстрелян… я бы все простил и больше ни у кого ничего бы не требовал. Но их не вернешь… – прохрипел он и вдруг спохватился: – Месье Идельсон, дай Бог ему здоровья, договорился со мной, что вы пробудете у меня только час… – Месье Морис глянул на свои часы с золотым браслетом. – А прошло уже целых полтора… Но я в долгу не останусь… Я всегда возвращаю то, что другим принадлежит. Всегда.
– Да вы, месье Заблудовский, не волнуйтесь… – сказал я, почти раскаиваясь за свое предубеждение против него, против его барской медлительности, против его лучезарного сапфира на властной руке.
– Если у вас есть еще минуточка, я вам что-то покажу.
– Я никуда не спешу… – заверил я его.
– Тот, кто в Париже не спешит, тот ничего в нем не добьется… – возразил месье Морис и удалился.
Он долго не возвращался, и сколько я ни гадал, зачем он ушел, ничего путного на ум не приходило. Я мысленно сравнивал месье Заблудовского с моими предыдущими собеседниками и все больше укреплялся во мнении, как опрометчивы и несправедливы заведомые оценки. Что мы знаем друг о друге, что мы знаем, повторял я про себя. Какова мера нашей общей печали? Почему только она, эта печаль, эти утраты роднят нас всех, а скоротечная радость разъединяет? Кто и когда нам вернет дом – не тот, что стоит в Каунасе, напротив Военного музея, и не тот, что расколот междоусобными распрями, как у Натана с Рашелью, а тот, что заповедал Господь Бог, – дом, в котором обитала наша душа и который мы с таким ожесточенным и самоистребительным рвением ради корысти разрушили и опустошили?
Месье Морис появился не один, а вместе со стройной женщиной в накидке и едва различимым ребенком в детской коляске.
– Гляньте! Это я. – Старик ткнул пальцем в коляску на фотографии. – А это мама, светлый ей рай… По ночам, когда не сплю, я слышу, как рессоры скрипят, как она меня баюкает… А это наш дом…
Он проводил меня дону, протянул на прощание руку и тихо сказал:
– Если Бог даст и вы еще приедете в Париж, привезите мне Ковно хоть кирпичик от стены… на могилу…
Не было для меня занятия более хлопотного, чем поиски подарков для жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17