Стоило мне тихонько забраться к нему на колени, когда он, сидя в глубоком кресле, слушал Жоржа Брассанса, и прошептать «папочка, я тебя люблю», как все его большое тело испускало радостный вздох, лицо рас­цветало улыбкой, и он нежно прижимал меня к себе, бормоча «девочка моя, красавица моя, любовь моя, жизнь моя». Он хватался за меня как за спасательный круг. Его отчаяние, его неспособность быть достой­ным родителем находили выход в этих тесных отцов­ских объятиях. Он знал, что может на меня положить­ся. Я вела себя как совсем маленький ребенок, чтобы еще больше его растрогать, млела, ласкалась, увлекала его за собой к далеким цветущим лугам, со смехом умоляла: «еще, папулечка, еще», и чувствовала как от этих сладких слов постепенно таяла его злость, его обида на себя самого, на нее, на весь этот мир, не пони­мавший и не принимавший его правил игры и всегда застигавший его на месте преступления. Я мурлыкала, жалась к нему, торжествуя: «моя взяла».
Мать не поддавалась на мои уловки. «Я прекрас­но вижу куда ты клонишь», – бросала она, едва зави­дев меня. Я старалась держаться на расстоянии. Мы смотрели друг на друга с подозрением. Мать назы­вала меня Форца и сажала на дальний конец стола.
Так происходило, когда Джемми жил с нами. Когда его не было, мать обычно относилась ко мне довольно ласково.
Мои братья и сестра раз и навсегда решили остав­лять родительские ссоры без внимания. Они затыка­ли уши, закрывали глаза, за едой сидели тише воды ниже травы, и проглотив последнюю ложку, вы­скальзывали из комнаты стайкой молчаливых ин­дейцев. Они старались как можно реже показывать­ся родителям на глаза, и ничто не могло пробить броню их безразличия.
Когда папа ушел от нас, ушел окончательно и бесповоротно, было уже поздно что-то менять. Мы все свыклись со своими ролями, и мне пришлось ос­таться прелестным игрунчиком, чарующим людей и танцующим перед грозным врагом в надежде со­хранить свой скальп. И только на самом дне моего подсознания затаились гнев и ярость, гнетущее ощущение беспомощности, неспособности прими­рить своих близких и глубокое недоверие к прекрас­ному чувству под названием «любовь», которое так сильно походило на войну.
Лето шло, и новый Бигбосс уверенно входил в на­шу жизнь. Вслед за отцом после месячного пребыва­ния в Штатах на альпийскую дачу приехал сын. Арманы упорно говорили «стейтс», и губы расплывались в неестественной гримасе, в этом слове слышалась тай­на, причастность к кругу избранных. Мать вторила от­цу с сыном, и словечко «стейтс» прочно закрепилось в ее лексиконе. Теперь оно звучало в нашем доме посто­янно, стало необходимой принадлежностью любого разговора, стоило кому-то его произнести, и глаза вос­торженных собеседников загорались подобно звездам на американском флаге. В Штатах Арман-младший отпраздновал свой двадцать четвертый день рожде­ния. Он был старше меня на десять лет.
Впрочем, разница в возрасте совершенно меня не впечатляла: мальчик был на редкость невзрачным. Он разом потратил всю свою энергию, чтобы не пой­ти по стопам отца и выучиться на дантиста. Сил на повседневную жизнь у него попросту не осталось. Он был не из тех, кто рожден блистать и сражать, он с трудом владел собственным телом. Бледный, ху­денький, кареглазый шатен, весь усеянный мелкими красными прыщами, со впалой грудью и сутулыми плечами, он напоминал здание, которое вот-вот рух­нет. Он так стеснялся самого себя, что всем своим ви­дом словно просил прощения у окружающих. Он без конца проводил ладонью по волосам, чесал лоб, дер­гал за штанину шортов и нервно грыз воротник ру­башки. От смущения он постоянно хихикал, без вся­кой причины заливался озорным детским смехом, что в устах взрослого мужчины звучало совершенно нелепо. Он слепо подчинялся отцу и как послушная супруга беспрекословно выполнял все его просьбы.
Мы с Арманами были неразлучны. Полному слия­нию двух наших семейств мешал только дядюшка. Он стал единственным препятствием на пути моей матери. Она видеть его больше не могла, и ничуть не пыталась этого скрывать. После его пребывания в комнате мать настежь распахивала окна, исступленно перестирывала свои простыни и рубашки, чтобы из­бавиться от ненавистного запаха, набрасывалась на него, когда он ковырялся в зубах или клал локти на стол. Раньше он мирно зевал на заднем плане, теперь же мешал осуществлению планов первостепенных. Мать не могла придумать как от него избавиться, и уже готова была отчаяться. Чем больше она раздра­жалась, тем более заискивающе он на нее поглядывал, краснел, заикался, тушевался, но не уступал врагу ни дюйма заветной территории. Он давно все понял, и по ночам, лежа на своей раскладушке по соседству с котельной, размышлял, как бы ему справиться с кон­курентом и опять воцарится в своем глубоком кресле.
Решив исключить дядюшку из игры безо всяких объяснений, мать совершила тактическую ошибку. Лавочник по натуре, он тут же взбунтовался и при­нялся подсчитывать убытки. Часами просиживая в своем углу, он не просто дулся: мысленно пробегая пальцами по калькулятору, он в очередной раз под­водил итоговую черту, кровь в его венах начинала бурлить, и он втихую замышлял страшную месть.
Мы от него прятались, на цыпочках выскальзы­вали из дома, оставляя в гордом одиночестве. Мы бродили по горным склонам, спали в домиках для туристов, мать велела нам поглубже вдыхать све­жий воздух, а сама крепко сжимала руку своего спутника. Арман-младший преследовал нас с сестрой, хватал за руки, прижимал к себе, противно ды­шал в шею, заговорщицки поглядывая на наших братьев. Но те только усмехались и без конца спра­шивали: «Не пора ли нам остановиться?».
Мы ели фондю с белым вином. Мама закрывала глаза, и мы опустошали свои бокалы. Будущий дан­тист усердно меня спаивал, а я и не думала сопро­тивляться. Он надеялся воспользоваться ситуацией, шуровал руками под белой в красную клетку ска­тертью, пытаясь меня потрогать. Я пыхтя, боролась с ним, изо всех сил отталкивала его любопытные руки, вскидывала глаза в надежде найти поддержку. Однако никто не спешил прийти на помощь. Старшая сестра легко отвадила незадачливого ухажера и под­мигивала мне: «Ну же, теперь твоя очередь», старший брат давился от смеха и вскидывал палец в непристой­ном жесте, мама, томно облокотившись о своего Анри, играла с его пальчиками, целовала их один за дру­гим, и каждому придумывала ласковое прозвище. После кофе все пили ликер. Братья и сестра засыпали вповалку прямо на скамье…
Я оставалась одна, но бояться мне было нечего. Я знала, что если когда-нибудь мне придется защи­щаться всерьез, вся эта семейная, почти супружес­кая идиллия взорвется в два счета.
Я надеялась, что до этого еще далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59