Я хотел создать мир. Я бы создал его на свой лад, раз уж я бог Кадон. Но меня опередили. Чем больше в бога верят, тем он сильнее как бог. Я тогда этого не знал, а тот, Другой, знал очень хорошо. Он вывел своего Авраама из Ура Халдейского и, как тот потом любил хвастаться, пообещал ему, что сделает потомство его многочисленным, как песок земной. Это, конечно, было преувеличение, однако впоследствии «семени Авраамову» и в самом деле удалось довольно сильно размножиться.
В меня же, не успевшего вывести из Ура Халдейского своего Авраама, или Бэ, или хотя бы Вэвраама (каких там, надо полагать, тоже хватало), не верит никто, и я сижу теперь на этом клочке суши, которому сам же дал имя Гефионы и который даже не имею права называть «богом забытым», потому что я-то тут. Я, бог Кадон.
Кажется, я все-таки ошибся. В моем списке недостает номера шестнадцатого. Кто же это был? Может быть, герр Воблянд (номер 13) спасся вместе с женой или еще с какой-то дорогой ему дамой? Или Гномуправ? Во всяком случае, у барона фон Харкова не было с собой баронессы, да и у г-на Рельс-Рейса тоже не было дражайшей половины. Не исключено, что эта персона была личностью столь бледной, что я не смог ее запомнить. Человек, серенький настолько, что сливался с общей серостью острова, и потому оставшийся невидимым для меня. Или это была тайная любовница г-на Эпископи? От Матрас-Епископа я, честно говоря, готов был ожидать и не такого. Я даже очень хорошо себе представляю, как он, устав от вечных причитаний своей любовницы: «Ты всегда путешествуешь только с ней! Мы никогда никуда не ездим вместе больше, чем на двое суток – в эти твои командировки… а теперь вот ты уезжаешь на целых четырнадцать дней…» и так далее, взял, правда, строго соблюдая конспирацию, в этот круиз и жену, и любовницу, денег у него было достаточно, потому что он давно монополист по производству матрасов, по крайней мере в этой своей Фульде и прилегающих к ней окрестностях. С женой он делит каюту (любовница вынуждена мириться с этим, рыдая и выслушивая: «Нет, ну иначе никак нельзя, да и кроме того, у нас с ней все равно уже давно нет ничего этакого…» – хм, кто ж в это поверит). Так что любовница едет в отдельной каюте. И как-то оно все обходится в очередной раз, потому что, хотя любовница и знает г-жу Эпископи в лицо (издали), зато та не знает ее (хотя, опять-таки, кто в это поверит?). Или, по крайней мере, делает вид, что не знает, потому что умная и понимает, что лучше иметь полмужа, чем остаться совсем на бобах, а она все-таки законная жена, и уж ей-то прятаться не от кого. На свете все возможно, однако она скорее всего действительно не знает любовницу своего мужа ни в лицо, ни по имени, и знать не хочет, а самого Матрас-Епископа давно считает способным на любую наглость, кроме откровенного нарушения светских приличий. И когда законная жена после сытного обеда позволяет себе соснуть часок в их каюте, муж тихонько удирает в каюту напротив…
Но в общем для них все закончилось хорошо если только в отношении морально-нравственного падения хоть что-то можно назвать «хорошим». Матрас-Епископ, наверное, отправился в рай? Хотя, может, и в ад. Преследовал ли его постоянный страх, что все когда-нибудь раскроется?
Когда налетел очередной шторм, это было на седьмой день, и у дам больше не было сил держаться за скалы, так что их (дам), к нашему величайшему сожалению, одну за другой сдуло ветром, как чахлую осеннюю листву, в просторы как раз в эти часы особенно разыгравшегося, ревущего, ставшего желто-коричнево-серым моря, унеся в самый эпицентр круговорота мокро-ледяных потоков, где они и исчезли навеки, то вполне возможно, что жена и любовница многолюбивого г-на Эпископи, несомые одним вихрем, встретились в полете, и любовница крикнула:
– Я любовница вашего мужа, чтоб вы знали!
А та взвизгнула в ответ:
– Сучка! – И сгинула в безднах небытия.
И профессор Рельс-Рейс, единственный из мужчин, которого сдуло в тот шторм, тоже кричал. Я не разобрал, что именно, однако Масло Барфус утверждал потом, что профессор хотел сказать: «Но ведь я миру еще пригожусь!»
Любопытно было бы узнать зачем.
Однако больше их всех мне жаль Лорну Финферли.
Сижу попеременно то на одной, то на другой вершине острова. (Примечание: так звали мой остров не всегда. Это теперь он называется островом Святой Гефионы, по-английски: Saint-Guefion Island? – а раньше был «Землей кронпринца Фердинанда».)
Как богу, мне положено иметь шесть рук, это очень удобно. Первой парой я удерживаю свои волосы. Наверное, вы тоже слышали о богах, волосы у которых были вырваны ураганами (солнечными ветрами?), царящими на этих высотах. Второй парой рук я прижимаю уши – ради большей обтекаемости на таком ветру. Третьей парой я грею пальцы ног. А еще у меня начала расти борода. Каждый день к ней прибавляется по одному волоску, зато двухметровой длины. Как он появляется, я не знаю и не чувствую, потому что обнаруживаю его, лишь когда просыпаюсь. Зато по числу этих волос я могу определить, сколько дней уже нахожусь здесь. 86 222. Первое время было, конечно, неудобно. Представьте себе: сначала на подбородке появляется один-единственный волос длиной два метра. Потом еще один на верхней губе… и так далее. Лишь со временем вся эта поросль обрела вид более достойный. Достойный бога.
Нет, я бы – Я – создал бы мир по-другому. Не так, как тот, Другой, со своим Авраамом, выведенным им из Ура Халдейского.
* * *
Откуда я знаю, что женщин, составлявших бесценное украшение нашей скромной компании, а также профессора Рельс-Рейса, считавшего себя незаменимым, унесло именно на седьмой день? Чем измерить время там, где день не отличается от ночи, а север на самом деле юг, и наоборот (размышляя об этом, я всегда испытываю чувство, будто стою на голове), где никогда не восходят ни солнце, ни луна, и где все кругом серое сплошь на сером, а часы идти не хотят… Это оттого, сообщил г-н Минимейер, считавший себя экспертом, что остров Св. Гефионы, ранее Земля кронпринца Фердинанда, представляет собой один сплошной магнит, то есть состоит из железа, пусть проржавевшего и разъеденного морской солью за веки веков. Хотя ржавчины на острове не видно, то есть там вообще нет ничего рыжего или красно-коричневого, одно серое. Живя и вынужденные жить здесь еще неизвестно сколько, мы привыкли замечать тончайшие нюансы, особенности и различия бесчисленных оттенков серого. Поэтому мы и в темно-сером тоне ложкообразного углубления в скале, служившего последним прибежищем г-же Шмольгубер, замечали или, скорее, ощущали легкий привкус желтого, неслышную мелодию желтизны, желтую серенаду осени. Мой любимый камень, на котором я чаще всего сижу, немного похож на голову носорога и отдает явно бордовым оттенком, но мягким, каким отличаются хорошие красные вина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28