Но так уж вышло, что на этом прекрасном факультете студентов знают в лицо лишь военные да физкультурник Дорош.
— Дай-ка, если, конечно, не против, — говорит Голован, протягивая руку. На что ты променял круговую оборону?
Димка отдаст тетрадь.
— Стихи… — задумчиво тянет подполковник. — Свидетели живые. Гляди-ка, о войне. Ты что, с родителями на фронте был?
— Мать работала в полевом госпитале, И прочие моменты.
— Прочие. Вижу. Ишь как перечеркал! А прочесть можешь? Или для девушки бережешь?
Они одни сидят в аудитории, перед ними макет, изображающий кусочек земли с высоты птичьего полета, а в открытую дверь виден ствол пушки. У Голована очень усталое лицо. Димка слышал, что у него на фронте была то ли невеста, то ли жена и она погибла в Восточной Пруссии накануне Победы. Димка читает негромко:
Мамочка, я виноват перед вами бессчетно. Как прежде.
Обещаю, не делаю. Вот они вам, сыновья!
Клятвы только, слова. Все пустые надежды.
Ну ничуть на войне не взрослею. Такой у вас я.
Говорят, будто завтра приедет один с аппаратом.
Замполит обещал. Значит, будет.
Толковый майор. Мы уже причесались. Заштопались. Все аккуратом.
Лишь бы он в контратаку опять не попер.
…Обошлось! Целый день тишина. Хоть разматывай леску.
Как в Вяземах. И — босыми — к церкви на пруд.
Правда, ротный пугал: «Скорее меняйте подвеску!
Те опомнились. Слышно — за лесом моторы ревут».
А фотограф приехал. К тому ж оказался проворным.
Нас вплотную расщелкал. Такой «мессершмитт»!
Мы на танке, вы видите. Витька в моторном,
Он копается. Пашка на, башне сидит.
Да, в Полесье весна. Мы уже в гимнастерках.
И в пилотках. Совсем, по жаре, налегке.
Извините, «бэу». Видно — локти протерты.
Это ползали мы, ремонтируясь, в вязком песке.
Было б лучше при шляпе. Костюмчик по росту.
Полботиночки тоже смотреться должны.
И чтоб рядом красивая. Платье в полоску,
Но фотографы будут и после войны.
А теперь уж — как есть. Но на фоне фруктового сада!
Обгорели на солнце. Поджарились малость в газах.
Ну, а так ничего. Посмотрите — ребята что надо,
Только Рафик влюбленный последнее время зачах.
Вот и слово сдержал. Но опять почему-то сдается,
Будто снова пред вами кругом виноват.
Видно, очень уж был непослушен. И это зачтется.
Это я понимаю, когда озираюсь из башни назад.
Ну, зачем я хватал в поведении частые «плохи»
И зачем помидоры соседские спелые рвал?
И зачем из рогатки я кошку убил у старухи Евдохи?
В этом я виноват. Это я хорошо осознал
Сколько жалоб соседских! Я их до сих пор разбираю.
А учительша Вера ходила к нам сколько домой!
Вы ремнем не умели. Отцовским, на вешалке, с краю.
Был бы батя, он врезал. По день по седьмой.
Это танк. Ну, красавец он — как на картинке.
И совсем от войны он пока не устал.
Только портят немного на башне щербинки,
Да болванка по борту чиркнула, расплавив металл.
Это дом на колесах. Спокойный, могучий, надежный,
Хоть и дразнит пехота, что гроб монолитный. Мура!
Только чуть разболтался. Глотаем мы пыли дорожной.
Ну, а так ничего. Дали газу — вперед. И ура!
Меж собою, конечно, зовем его ласково — Васей.
И когда выпиваем (но редко!), то ставим стакан на броню.
И он с нами во всем, как товарищ хороший, согласен.
Дважды нам попадало. Но он не поддался огню.
А еще посылаю вот эту. Я краской немного подправил.
Это просто открытка. Девчонку не знаю. Ничья.
Просто очень мне нравится. Как-то нашел да оставил.
Пусть висит да дождется. А то разорву сгоряча.
Я не хуже других. Вон у Рафика девушка Лела,
Тоже нравится — только по-дружески — мне.
Боевая подруга! На фронт прилететь захотела.
Но, нельзя. Да и как нас разыщешь в огне?
А красивая эта моя? Правда, жаль, что не знаю.
Только вдруг повезет. Ведь не зря говорят про судьбу.
И на станции или в толпе я ее повстречаю.
И по родинке вспомню. По той, что на лбу.
Сохраните ее. Под стеклом. Ну, скажите, невеста.
Буду думать и я. И ребятам немного привру.
Здесь нам как познакомиться? Не с кем. Не место.
Говорят, разобьем их. И в этом году. К ноябрю.
И приписка: Федосья Иванна, простите.
Мы в бою. И нет сил. Отбиваем фашистский навал.
Больше писем не будет. И карточек, мама, не ждите.
Вы крепитесь. Он смертию храбрых. Вчера. Наповал.
Мы вас любим. Мы с вами навечно. Без лести!
Мы за Петю воюем. И с ним до Берлина дойдем.
Мы сыны ваши. Брата сховали по чести.
Под сосной. Вот и план. Хоть слегка подмочило дождем.
Мы, конечно, приедем с победой в Большие Вяземы.
Мы — семья. И без мамы какие в семействе дела?
Дров попилим, поколем. И сложим рядами у дома.
На обратном с войны. Мы не знаем, какого числа.
Замолкает студент — и сидят они вдвоем в военном своем казенном, увешанном плакатами и наставлениями погребке. Димка не чувствует никакого смущения или волнения, как обычно после чтения стихов. Как будто он действительно письмо с фронта прочитал. А понравится подполковнику или нет — это не так уж важно. И еще тихо рад Димка, что не Чекарь был его первым слушателем, а этот сероволосый усталый преподаватель «войны». Наконец Голован поднимает на него глаза:
— Ты эти дела фронтовые чувствуешь, — говорит он. — Только знаешь что, не напечатают твои стихи.
Длинными руками он ерошит свои жесткие, пробитые сединой волосы, улыбается хитро, собирая вокруг глаз густую сеточку морщин.
— Я в этих делах не разбираюсь, — говорит он. — Только понимаю, что ваши эти все доценты набросятся. Чувствую. Пафоса мало, восклицательных знаков. Как будто кусочек жизни — и все. Стихи должны быть красивые. Особенно про войну.
— Я знаю, — соглашается Димка. — Но по-другому не умею. Да и мало красивого на войне.
— Мало, — соглашается подполковник. — И не так, как пишут. То есть радости всякой тоже много. Когда победишь, когда из госпиталя возвращаешься, когда друга вроде погибшего встретишь. И любовь тоже… Об этом пишут. Но о страшном — мало пишут. Страшное — оно очень простое. Вот, скажем, как человек от огнемета сгорает.
Счастлив Димка от этого тихого голоса подполковника, от его слов. Вот сидят они одни в комнате и как равные говорят о самом сокровенном. Если бы была война и он был бы моим командиром, думает Димка, я бы за него в огонь и в воду пошел. А почему — объяснить не могу. Просто верю безоговорочно в этого человека и знаю, что и он мне верит, и еще жалеет, и без, нужды рисковать чужой жизнью не будет.
— Я вас уважаю, — вырывается у Димки.
— Это за что? — Голован усмехается.
— Ну… — Димка мнется. Он не в состоянии объяснять коротко и поэтому бухает первое попавшееся: — Вот все на Зощенко нападают, а вы нет. Хоть, может, и стоит. Пошляк ведь.
— Ну, если все на одного, то уже не стоит, — хмыкает подполковник. — Кроме того, и военных уважаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Дай-ка, если, конечно, не против, — говорит Голован, протягивая руку. На что ты променял круговую оборону?
Димка отдаст тетрадь.
— Стихи… — задумчиво тянет подполковник. — Свидетели живые. Гляди-ка, о войне. Ты что, с родителями на фронте был?
— Мать работала в полевом госпитале, И прочие моменты.
— Прочие. Вижу. Ишь как перечеркал! А прочесть можешь? Или для девушки бережешь?
Они одни сидят в аудитории, перед ними макет, изображающий кусочек земли с высоты птичьего полета, а в открытую дверь виден ствол пушки. У Голована очень усталое лицо. Димка слышал, что у него на фронте была то ли невеста, то ли жена и она погибла в Восточной Пруссии накануне Победы. Димка читает негромко:
Мамочка, я виноват перед вами бессчетно. Как прежде.
Обещаю, не делаю. Вот они вам, сыновья!
Клятвы только, слова. Все пустые надежды.
Ну ничуть на войне не взрослею. Такой у вас я.
Говорят, будто завтра приедет один с аппаратом.
Замполит обещал. Значит, будет.
Толковый майор. Мы уже причесались. Заштопались. Все аккуратом.
Лишь бы он в контратаку опять не попер.
…Обошлось! Целый день тишина. Хоть разматывай леску.
Как в Вяземах. И — босыми — к церкви на пруд.
Правда, ротный пугал: «Скорее меняйте подвеску!
Те опомнились. Слышно — за лесом моторы ревут».
А фотограф приехал. К тому ж оказался проворным.
Нас вплотную расщелкал. Такой «мессершмитт»!
Мы на танке, вы видите. Витька в моторном,
Он копается. Пашка на, башне сидит.
Да, в Полесье весна. Мы уже в гимнастерках.
И в пилотках. Совсем, по жаре, налегке.
Извините, «бэу». Видно — локти протерты.
Это ползали мы, ремонтируясь, в вязком песке.
Было б лучше при шляпе. Костюмчик по росту.
Полботиночки тоже смотреться должны.
И чтоб рядом красивая. Платье в полоску,
Но фотографы будут и после войны.
А теперь уж — как есть. Но на фоне фруктового сада!
Обгорели на солнце. Поджарились малость в газах.
Ну, а так ничего. Посмотрите — ребята что надо,
Только Рафик влюбленный последнее время зачах.
Вот и слово сдержал. Но опять почему-то сдается,
Будто снова пред вами кругом виноват.
Видно, очень уж был непослушен. И это зачтется.
Это я понимаю, когда озираюсь из башни назад.
Ну, зачем я хватал в поведении частые «плохи»
И зачем помидоры соседские спелые рвал?
И зачем из рогатки я кошку убил у старухи Евдохи?
В этом я виноват. Это я хорошо осознал
Сколько жалоб соседских! Я их до сих пор разбираю.
А учительша Вера ходила к нам сколько домой!
Вы ремнем не умели. Отцовским, на вешалке, с краю.
Был бы батя, он врезал. По день по седьмой.
Это танк. Ну, красавец он — как на картинке.
И совсем от войны он пока не устал.
Только портят немного на башне щербинки,
Да болванка по борту чиркнула, расплавив металл.
Это дом на колесах. Спокойный, могучий, надежный,
Хоть и дразнит пехота, что гроб монолитный. Мура!
Только чуть разболтался. Глотаем мы пыли дорожной.
Ну, а так ничего. Дали газу — вперед. И ура!
Меж собою, конечно, зовем его ласково — Васей.
И когда выпиваем (но редко!), то ставим стакан на броню.
И он с нами во всем, как товарищ хороший, согласен.
Дважды нам попадало. Но он не поддался огню.
А еще посылаю вот эту. Я краской немного подправил.
Это просто открытка. Девчонку не знаю. Ничья.
Просто очень мне нравится. Как-то нашел да оставил.
Пусть висит да дождется. А то разорву сгоряча.
Я не хуже других. Вон у Рафика девушка Лела,
Тоже нравится — только по-дружески — мне.
Боевая подруга! На фронт прилететь захотела.
Но, нельзя. Да и как нас разыщешь в огне?
А красивая эта моя? Правда, жаль, что не знаю.
Только вдруг повезет. Ведь не зря говорят про судьбу.
И на станции или в толпе я ее повстречаю.
И по родинке вспомню. По той, что на лбу.
Сохраните ее. Под стеклом. Ну, скажите, невеста.
Буду думать и я. И ребятам немного привру.
Здесь нам как познакомиться? Не с кем. Не место.
Говорят, разобьем их. И в этом году. К ноябрю.
И приписка: Федосья Иванна, простите.
Мы в бою. И нет сил. Отбиваем фашистский навал.
Больше писем не будет. И карточек, мама, не ждите.
Вы крепитесь. Он смертию храбрых. Вчера. Наповал.
Мы вас любим. Мы с вами навечно. Без лести!
Мы за Петю воюем. И с ним до Берлина дойдем.
Мы сыны ваши. Брата сховали по чести.
Под сосной. Вот и план. Хоть слегка подмочило дождем.
Мы, конечно, приедем с победой в Большие Вяземы.
Мы — семья. И без мамы какие в семействе дела?
Дров попилим, поколем. И сложим рядами у дома.
На обратном с войны. Мы не знаем, какого числа.
Замолкает студент — и сидят они вдвоем в военном своем казенном, увешанном плакатами и наставлениями погребке. Димка не чувствует никакого смущения или волнения, как обычно после чтения стихов. Как будто он действительно письмо с фронта прочитал. А понравится подполковнику или нет — это не так уж важно. И еще тихо рад Димка, что не Чекарь был его первым слушателем, а этот сероволосый усталый преподаватель «войны». Наконец Голован поднимает на него глаза:
— Ты эти дела фронтовые чувствуешь, — говорит он. — Только знаешь что, не напечатают твои стихи.
Длинными руками он ерошит свои жесткие, пробитые сединой волосы, улыбается хитро, собирая вокруг глаз густую сеточку морщин.
— Я в этих делах не разбираюсь, — говорит он. — Только понимаю, что ваши эти все доценты набросятся. Чувствую. Пафоса мало, восклицательных знаков. Как будто кусочек жизни — и все. Стихи должны быть красивые. Особенно про войну.
— Я знаю, — соглашается Димка. — Но по-другому не умею. Да и мало красивого на войне.
— Мало, — соглашается подполковник. — И не так, как пишут. То есть радости всякой тоже много. Когда победишь, когда из госпиталя возвращаешься, когда друга вроде погибшего встретишь. И любовь тоже… Об этом пишут. Но о страшном — мало пишут. Страшное — оно очень простое. Вот, скажем, как человек от огнемета сгорает.
Счастлив Димка от этого тихого голоса подполковника, от его слов. Вот сидят они одни в комнате и как равные говорят о самом сокровенном. Если бы была война и он был бы моим командиром, думает Димка, я бы за него в огонь и в воду пошел. А почему — объяснить не могу. Просто верю безоговорочно в этого человека и знаю, что и он мне верит, и еще жалеет, и без, нужды рисковать чужой жизнью не будет.
— Я вас уважаю, — вырывается у Димки.
— Это за что? — Голован усмехается.
— Ну… — Димка мнется. Он не в состоянии объяснять коротко и поэтому бухает первое попавшееся: — Вот все на Зощенко нападают, а вы нет. Хоть, может, и стоит. Пошляк ведь.
— Ну, если все на одного, то уже не стоит, — хмыкает подполковник. — Кроме того, и военных уважаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89