Димка только и ждет секунды, когда можно будет встать, сказать «спасибо» и сделать вид, будто его ждет самое спешное дело, а не мучительное хождение по выстуженным улицам.
***
— Чой-то ты какой-то вызябший весь? — спрашивает Марья Ивановна у Димки.
Еще бы не вызябший — после хождения по городу несколько часов подряд у Димки зуб на зуб на зуб не попадает. Правда, отлегло немного от сердца. Не может быть, чтобы этот мудрый и красивый город, просто так, не раздумывая, выплюнул Димку, как косточку. Он принял его в себя — и так легко расстанется? В «Полбанке» еще почти пусто — несколько забежавших с рынка продрогших торговцев торопливо, обжигаясь, рвут зубами плотную кожуру сарделек. Арматура возится у печи. Да Инквизитор, появившийся сегодня необычно рано, машет, машет в воздухе ручками — чертит Димке пригласительные знаки. Марья Ивановна без лишних слов, взяв в крепкую руку черпак, наливает полную миску борща:
— Ешь, Студент, согревайся.
Димка идет за столик к Инквизитору и, по-собачьи сгорбившись над миской, жадно хлебает борщ. Старик ждет, пока Димка насытится, потягивает свой любимый «сухарик» — светлое грузинское.
— А ты сегодня в альма-матер не был, — говорит он.
— Почему? — спрашивает Димка.
— Да просто я чувствую. Не выгнали, нет?
— Нет.
— Ну и ладно. Ешь, Студент, ешь.
Марья Ивановна, закатав рукава и положив неохватные свои руки на прилавок, спрашивает у Димки ласково, насколько может быть ласковым ее прокуренный и выстуженный банно-прачечными фронтовыми сквозняками голос:
— А что, Иван Федорович скоро будет?
Она всегда называет Гвоздя по имени-отчеству — Солидный же мужик, бригадир, семью вытягивает. — Не будет его сегодня, — бурчит Димка.
Марья Ивановна мрачнеет — догадывается. Инквизитор качает печально головой:
— Ох-хо-хо… Веселие Руси.
За соседним столиком у рыночных, терзающих сардельки, — серьезный разговор.
— А я тебе говорю, это был чистый недогон. Знаешь, когда последнее капает из змеевика, — градусов уже двадцать, пацанам дают как слабое…
— Горит же! Сам видел.
— Горит, конечно. Потому что карбид добавлен. На вкус не возьмешь, а ты спиртометром проверь — и покажет. Недогон и есть. Она на нем капитал составила — по сто целковых за пол-литра.
Инквизитор веселеет. Его розовенький, капелькой застывший носик морщится, в мудрых глазках проблескивает озорство юного бесенка.
— Ах ты ж, мудрецы какие!
— Кто? — недоумевает Димка.
— Да все вокруг. Недогон, карбид. Удивительно изобретательный народ. Диву даюсь.
— Да что ж здесь удивительного?
— В карбиде-то? В карбиде ничего. Но какие химики, а? Из дерьма — конфетку. Вот что замечательно. Устойчивость какая! И уж каких правил и законов на Руси не было — управлялись. Обход находили. Против дикого Востока — выстаивали, против цивилизованного Запада — тоже. Не читают вам лекций на такую тему, а?
— Нет.
— Ну да, конечно. Тема островата. Называется устойчивость народа к внешним воздействиям. Но вот по устойчивости летательных аппаратов есть курс, а по устойчивости народа нет. А зря. Народный характер надо не переделывать, а использовать его лучшие свойства, прощая дурные. Иначе крах…
Этот загадочный Инквизитор — обо всем у него есть собственное мнение. Сегодня Гвоздя нет — и он, кажется, склонен отпустить вожжи, удариться в философию.
— Все вознамериваются, вот уже лет сто, крестьянина переделать. Душу собственника забрать, а душу труженика оставить. Как это — душу пополам, а? Эдак-то без хлебца по миру пойдем… Эх!
Он машет рукой, вздыхает и, похоже, решает сам себя застопорить. И бурчит чуть слышно:
— «Жить — так на воле, умирать — так дома. Волково поле, желтая солома»… Между прочим, одна моя знакомая сочинила. Великой стати дама. Ну, да, впрочем, ты ее привык больше ругать, наверно. Непатриотическая особа. Не читают вам этих стихов?
— Нет. — Димка кхекает в тарелку. Инквизитор знает, должно быть, поболее его профессоров, стыдно за свой храм науки.
— Да знают и они, знают! — словно отгадав мысли Димки, говорит Инквизитор и ладошками своими чертит в воздухе круги и овалы, изображающие огромные запасы знаний у профессора. — Но одно дело вещать с кафедры, другое — болтать с одиноким студентом, без третьего-лишнего. Да и кто беседует-то с тобой? Одинокий старикашка, одичавший от антабуса.
Он смеется мелким козьим — или бесовским? — смехом.
— Так что ты не очень горюй, Студент, если тебя и выгнали. Ведь случилось что-то сегодня, а, случилось?
Димка хмурится. Не любит он издевки и подтруниванья Инквизитора. Никогда не понять, в чем он серьезен, в чем нет.
— А я ведь тоже однажды… в некий день, представьте, оставил альма-матер, — шепчет Димке на ухо старик. — И не очень давно. И, самое удивительное, не жалею нисколько.
— Как это — не очень давно? — недоумевает Димка. Для его летящих восемнадцати лет возраст у старика библейский, и учиться он должен был чуть ли не во времена Ломоносова. Но Инквизитор довольно похохатывает, хлопает в ладоши радостно:
— Ах, Студент, логику надо внимательно изучать. Силлогизм ошибочный строишь! Кто у вас там логику читает? Если я оставил университет, стало быть, полагаешь, был студентом. А если доцентом? И выше, а?
Он подмигивает Димке, весь морщится от смеха, оглядывается.
— И вот тогда-то выяснилось, — шепчет он, склонясь к Димке и хватая его за рукав сухими цепкими пальчиками, — что мне надо многому учиться… и я стал. Лучше б, конечио, как товарищ Горький — в юности, в детстве. Но детство мое выдалось абажурное,теплое, а потом — сразу на кафедру полез. Учить других. Ах, Студент, ты вот пишешь — может и получится что-нибудь, но ты мой опыт учти. Жизни не бойся. Опасная штука жизнь, очень опасная, да ведь другой настоящей школы нет.
«Не бойся, — думает Димка. — Это хорошо говорить, когда уже все прошел, когда сидишь в шалмане и наслаждаешься беседой. А как мне сейчас не бояться?» Он вздрагивает от хлопка двери озирается: вышел кто-то из рыночных да ворвались, как всегда шумя и споря, Яшка с Биллиардистом. Это у них дружба такая лютая — впору разнимать. А Инквизитор, продолжая ноготком вести по самому больному, не догадываясь о положении Димки, все толкует тоненьким своим голоском:
— Да ведь если тебя по-настоящему не било, не ломало, что поймешь-то, а? Человек тянется к покою, абажуру, к литерному пайку, это понятно, это извинительно и славно, да ведь кожа толстеет от покой, от тепла…
Он по— детски как-то всхлипывает, вытирает пальцами нос.
— А ведь я из страха оставил свою кафедру. Именно ради покоя, именно! Потому что, в сущности, здесь, — он обводит ладошкой шалман, — здесь покой. Иллюзорный, конечно.
— Как это из страха? — перебивает его Димка. Перед кем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
***
— Чой-то ты какой-то вызябший весь? — спрашивает Марья Ивановна у Димки.
Еще бы не вызябший — после хождения по городу несколько часов подряд у Димки зуб на зуб на зуб не попадает. Правда, отлегло немного от сердца. Не может быть, чтобы этот мудрый и красивый город, просто так, не раздумывая, выплюнул Димку, как косточку. Он принял его в себя — и так легко расстанется? В «Полбанке» еще почти пусто — несколько забежавших с рынка продрогших торговцев торопливо, обжигаясь, рвут зубами плотную кожуру сарделек. Арматура возится у печи. Да Инквизитор, появившийся сегодня необычно рано, машет, машет в воздухе ручками — чертит Димке пригласительные знаки. Марья Ивановна без лишних слов, взяв в крепкую руку черпак, наливает полную миску борща:
— Ешь, Студент, согревайся.
Димка идет за столик к Инквизитору и, по-собачьи сгорбившись над миской, жадно хлебает борщ. Старик ждет, пока Димка насытится, потягивает свой любимый «сухарик» — светлое грузинское.
— А ты сегодня в альма-матер не был, — говорит он.
— Почему? — спрашивает Димка.
— Да просто я чувствую. Не выгнали, нет?
— Нет.
— Ну и ладно. Ешь, Студент, ешь.
Марья Ивановна, закатав рукава и положив неохватные свои руки на прилавок, спрашивает у Димки ласково, насколько может быть ласковым ее прокуренный и выстуженный банно-прачечными фронтовыми сквозняками голос:
— А что, Иван Федорович скоро будет?
Она всегда называет Гвоздя по имени-отчеству — Солидный же мужик, бригадир, семью вытягивает. — Не будет его сегодня, — бурчит Димка.
Марья Ивановна мрачнеет — догадывается. Инквизитор качает печально головой:
— Ох-хо-хо… Веселие Руси.
За соседним столиком у рыночных, терзающих сардельки, — серьезный разговор.
— А я тебе говорю, это был чистый недогон. Знаешь, когда последнее капает из змеевика, — градусов уже двадцать, пацанам дают как слабое…
— Горит же! Сам видел.
— Горит, конечно. Потому что карбид добавлен. На вкус не возьмешь, а ты спиртометром проверь — и покажет. Недогон и есть. Она на нем капитал составила — по сто целковых за пол-литра.
Инквизитор веселеет. Его розовенький, капелькой застывший носик морщится, в мудрых глазках проблескивает озорство юного бесенка.
— Ах ты ж, мудрецы какие!
— Кто? — недоумевает Димка.
— Да все вокруг. Недогон, карбид. Удивительно изобретательный народ. Диву даюсь.
— Да что ж здесь удивительного?
— В карбиде-то? В карбиде ничего. Но какие химики, а? Из дерьма — конфетку. Вот что замечательно. Устойчивость какая! И уж каких правил и законов на Руси не было — управлялись. Обход находили. Против дикого Востока — выстаивали, против цивилизованного Запада — тоже. Не читают вам лекций на такую тему, а?
— Нет.
— Ну да, конечно. Тема островата. Называется устойчивость народа к внешним воздействиям. Но вот по устойчивости летательных аппаратов есть курс, а по устойчивости народа нет. А зря. Народный характер надо не переделывать, а использовать его лучшие свойства, прощая дурные. Иначе крах…
Этот загадочный Инквизитор — обо всем у него есть собственное мнение. Сегодня Гвоздя нет — и он, кажется, склонен отпустить вожжи, удариться в философию.
— Все вознамериваются, вот уже лет сто, крестьянина переделать. Душу собственника забрать, а душу труженика оставить. Как это — душу пополам, а? Эдак-то без хлебца по миру пойдем… Эх!
Он машет рукой, вздыхает и, похоже, решает сам себя застопорить. И бурчит чуть слышно:
— «Жить — так на воле, умирать — так дома. Волково поле, желтая солома»… Между прочим, одна моя знакомая сочинила. Великой стати дама. Ну, да, впрочем, ты ее привык больше ругать, наверно. Непатриотическая особа. Не читают вам этих стихов?
— Нет. — Димка кхекает в тарелку. Инквизитор знает, должно быть, поболее его профессоров, стыдно за свой храм науки.
— Да знают и они, знают! — словно отгадав мысли Димки, говорит Инквизитор и ладошками своими чертит в воздухе круги и овалы, изображающие огромные запасы знаний у профессора. — Но одно дело вещать с кафедры, другое — болтать с одиноким студентом, без третьего-лишнего. Да и кто беседует-то с тобой? Одинокий старикашка, одичавший от антабуса.
Он смеется мелким козьим — или бесовским? — смехом.
— Так что ты не очень горюй, Студент, если тебя и выгнали. Ведь случилось что-то сегодня, а, случилось?
Димка хмурится. Не любит он издевки и подтруниванья Инквизитора. Никогда не понять, в чем он серьезен, в чем нет.
— А я ведь тоже однажды… в некий день, представьте, оставил альма-матер, — шепчет Димке на ухо старик. — И не очень давно. И, самое удивительное, не жалею нисколько.
— Как это — не очень давно? — недоумевает Димка. Для его летящих восемнадцати лет возраст у старика библейский, и учиться он должен был чуть ли не во времена Ломоносова. Но Инквизитор довольно похохатывает, хлопает в ладоши радостно:
— Ах, Студент, логику надо внимательно изучать. Силлогизм ошибочный строишь! Кто у вас там логику читает? Если я оставил университет, стало быть, полагаешь, был студентом. А если доцентом? И выше, а?
Он подмигивает Димке, весь морщится от смеха, оглядывается.
— И вот тогда-то выяснилось, — шепчет он, склонясь к Димке и хватая его за рукав сухими цепкими пальчиками, — что мне надо многому учиться… и я стал. Лучше б, конечио, как товарищ Горький — в юности, в детстве. Но детство мое выдалось абажурное,теплое, а потом — сразу на кафедру полез. Учить других. Ах, Студент, ты вот пишешь — может и получится что-нибудь, но ты мой опыт учти. Жизни не бойся. Опасная штука жизнь, очень опасная, да ведь другой настоящей школы нет.
«Не бойся, — думает Димка. — Это хорошо говорить, когда уже все прошел, когда сидишь в шалмане и наслаждаешься беседой. А как мне сейчас не бояться?» Он вздрагивает от хлопка двери озирается: вышел кто-то из рыночных да ворвались, как всегда шумя и споря, Яшка с Биллиардистом. Это у них дружба такая лютая — впору разнимать. А Инквизитор, продолжая ноготком вести по самому больному, не догадываясь о положении Димки, все толкует тоненьким своим голоском:
— Да ведь если тебя по-настоящему не било, не ломало, что поймешь-то, а? Человек тянется к покою, абажуру, к литерному пайку, это понятно, это извинительно и славно, да ведь кожа толстеет от покой, от тепла…
Он по— детски как-то всхлипывает, вытирает пальцами нос.
— А ведь я из страха оставил свою кафедру. Именно ради покоя, именно! Потому что, в сущности, здесь, — он обводит ладошкой шалман, — здесь покой. Иллюзорный, конечно.
— Как это из страха? — перебивает его Димка. Перед кем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89