Жидкокристаллический дисплей компьютера спутниковой навигации, коротковолновый радиоприемник, Лоран-С — радиолокационная система, в которой я так и не смогла разобраться. Красные цифры эхолота. Навигационный гидролокатор. Креномер. Секстан на штативе. Приборная доска. Машинный телеграф. Вращающиеся стеклоочистительные устройства. Радиопеленгатор. Авторулевой. Две панели с вольтметрами и контрольными лампочками. И надо всем этим — настороженное, непроницаемое лицо Лукаса. Из УКВ-радиоприемника доносится постоянный треск. Не глядя, он протягивает руку и выключает его. Становится тихо.
— Вы на борту, потому что нам была необходима горничная. Стюардесса, как это теперь называется. И не по какой другой причине. В прошлый раз мы беседовали о приеме на работу, и ни о чем ином.
В болтающихся сапогах и в слишком большом свитере я чувствую себя маленькой девочкой, которую отчитывают. Он даже не смотрит на меня.
— Нам не сообщили, куда мы плывем. Об этом мы узнаем позже. До этого момента мы просто плывем прямо на север.
В нем что-то изменилось. Это его сигареты. Их нет. Может быть, он вообще не курит в море. Может быть, он уходит в море, чтобы освободиться от власти игорных столов и сигарет.
— Штурман Сонне покажет вам судно и расскажет о ваших служебных обязанностях. Они состоят в небольшой уборке. Вы также будете отвечать за стирку белья на судне. Кроме этого вы иногда будете подавать еду офицерам.
Почему же он все-таки взял меня с собой?
Когда я дохожу до двери, он окликает меня, голос его тих и полон горечи.
— Вы слышали, что я сказал? Да? Вы понимаете, что мы плывем, неизвестно куда?
Сонне ждет меня у дверей. Молодой, правильный, коротко стриженый. Мы спускаемся на один ярус, на шлюпочную палубу. Он поворачивается ко мне и, понизив голос, серьезно говорит.
— В этом плавании у нас на борту представители судовладельца. Они живут в каютах на шлюпочной палубе. Вход туда категорически запрещен. Если только вас не попросят обслуживать за столом. И ни в каком другом случае. Никакой уборки, никаких мелких поручений.
Мы продолжаем спускаться вниз. На прогулочной палубе находится прачечная, сушильня, кладовая для белья. На верхней палубе, где находится моя каюта, расположены жилые помещения, рабочие помещения старшего механика и электрика, кают-компании, камбуз. На второй палубе холодильник и морозильник для продуктов, кладовые, две мастерские, помещение для углекислотной сварки. Все это находится в надстройке и под ней, далеко впереди помещается машинное отделение, танки, коридоры и трюм.
Я иду за ним на верхнюю палубу. По коридору мимо моей собственной каюты. В задней части по правому борту находится кают-компания. Он толкает дверь, и мы заходим.
Не спеша, я оглядываю помещение, в котором насчитываю 11 человек: пять датчан, шесть азиатов. Трое мужчин похожи на маленьких мальчиков.
— Смилла Ясперсен. новая стюардесса.
Так было всегда. Я стою в одиночестве в дверях, передо мной сидят все остальные. Это может быть школа, это может быть университет, это может быть любое другое скопление людей. Совсем не обязательно они откровенно настроены против меня, может быть, я им даже безразлична, но почти всегда возникает ощущение, что им не очень-то хочется лишнего беспокойства.
— Верлен, наш боцман. Хансен и Морис. Они втроем отвечают за работы на палубе. Мария и Фернанда, судовые помощники.
Это две женщины.
В дверях камбуза стоит большой, грузный человек с рыжеватой бородой, в белом костюме повара.
— Урс. Наш кок.
Во всех чувствуется послушание и дисциплина. За исключением Яккельсена. Он прислонился к стене с сигаретой в зубах под табличкой “Курить воспрещается”. Один его глаз прикрыт от дыма, в то время как другим глазом он задумчиво разглядывает меня.
— Это Бернард Яккельсен, — говорит штурман. Он на мгновение замолкает.
— Он тоже работает на палубе.
Яккельсен не обращает на него никакого внимания.
— Ясперсен должна поддерживать наши каюты в порядке, — говорит он. — Ей будет чем заняться, выгребая за одиннадцатью членами экипажа и четырьмя офицерами. У меня, например, просто мания ронять все на пол.
Из-за того, что резиновые сапоги мне велики, носки с меня сползли. Нельзя вести достойное человека существование в носках, которые морщат. Да к тому же еще, если ты устал и тебе страшно. А они смеются. И это совсем не добрый смех. Но от тощей фигурки исходит превосходство, которому все покоряются.
Я теряю самообладание и, схватив его нижнюю губу, крепко сдавливаю ее. Она оттопыривается. Когда он хватается за кисть моей руки, я, взяв левой рукой его мизинец, отгибаю назад верхний сустав. С визгом, похожим на женский, он падает на колени. Я надавливаю сильнее.
— Знаешь, как я буду убирать в твоей каюте, — говорю я. — Я открою иллюминатор. А потом представлю себе, что передо мной большой шкаф. И все туда положу. А затем смою соленой водой.
Потом я отпускаю его и отступаю в сторону. Но он и не пытается схватить меня. Он медленно встает и подходит к вставленной в рамку фотографии “Кроноса” на фоне столообразного айсберга в Антарктиде. Он с отчаянием смотрит на свое отражение в стекле.
— Синяк, черт возьми, появился синяк. Никто кроме нас не пошевельнулся.
Выпрямившись, я оглядываю их всех. В Гренландии не принято говорить “извините”. По-датски это слово я так и не выучила.
В своей каюте я придвигаю стол к самой двери и плотно засовываю гренландский словарь Бугге под ручку. Потом я ложусь спать. Я твердо надеюсь, что сегодня ночью собака оставит меня в покое.

2

Половина седьмого, но они уже позавтракали, и в кают-компании никого нет, кроме Верлена. Я выпиваю стакан сока и иду за ним к складу рабочей одежды. Он окидывает меня беспристрастным взглядом и выдает мне стопку вещей.
То ли дело в рабочей одежде, то ли в обстановке, то ли в цвете его кожи. Но на мгновение я чувствую потребность в контакте.
— Какой у тебя родной язык?
— У вас, — поправляет он мягко, — какой у вас родной язык?
В его датском чувствуется слабый подъем тона на каждом слове, словно в фюнском диалекте.
Мы смотрим друг другу в глаза. В одном из нагрудных карманов у него лежит полиэтиленовый пакетик с вареным рисом. Из него он достает горсточку, кладет в рот, медленно и тщательно пережевывает, глотает и трет ладони одну об другую.
— Боцман, — добавляет он. Потом он поворачивается и уходит. Нет ничего более гротескного на свете, чем холодная европейская вежливость в выходцах из стран третьего и четвертого мира.
В своей каюте я переодеваюсь в рабочую одежду. Он дал мне нужный размер. Если рабочая одежда вообще может быть подходящего размера. Я пытаюсь надеть пояс поверх халата. Теперь я больше не похожа на почтовый мешок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126