Размышляя, я целиком углубился в себя.
- Не надо этого! - сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями.
- Чего?
Она повела рукой в воздухе.
- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль
- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? - воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением.
- Цвета вообще? - спросила она.
- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили.
- Вы сами знаете не хуже меня, - отвечала она со смехом, - иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас - когда вы испытываете такую злобу.
- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами? - спросил я.
- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны - совершенно отдельны
- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9
Она кивнула.
- Да... если они вот такие, - тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, - но преобладает не лиловый, а красный - этот зловещий цвет.
- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите?
Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца.
- Вот как я их вижу, - сказала она, указывая травяным стебельком, белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, - черный на красном.
- Кто рассказал вам про это - в самом начале? - спросил я.
- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета - скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, - потому что одни цвета причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я подросла, то стала видеть людей вот такими.
Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас.
- И все это сами? - переспросил я.
- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что другие не видят Цвета.
Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза я видел, как они резвятся там, словно бельчата.
- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,заговорила она после долгого молчания. - И над ними тоже.
- Боже упаси! Нет! - воскликнул я, резко оборвав нить своих размышлений - Человек, который смеется над ребенком - если только сам ребенок не смеется тоже, - это варвар!
- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над детьми, но я думала - думала раньше, - что, возможно, вы способны смеяться из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться?
Я не издал ни звука, но она все поняла.
- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было постыдно... непростительно.
Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом.
- До чего забавно, - произнесла она полушепотом. - До чего же это забавно.
- Но что я такого сделал?
- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете?
Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно чужой, стоял на солнцепеке.
- Нет, - сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли это видеть. - Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом - если вы позволите мне приехать еще.
- Вы приедете еще, - отозвалась она. - Непременно приедете и побродите по лесу.
- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть - в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети.
- Тут требуется не милость, а право, - отвечала она, и я стал размышлять над смыслом ее слов, как вдруг из-за поворота дороги показалась женщина, вся встрепанная, простоволосая, раскрасневшаяся, она испускала на бегу жалобные вопли, подобные мычанию. Это была уже знакомая мне языкастая толстуха, торговка сластями. Слепая женщина услышала ее и шагнула навстречу.
- Что случилось, миссис Мейдхерст? - спросила она.
Толстуха закрыла лицо передником и начала буквально ползать в пыли, вопя, что ее внук смертельно заболел, а местный доктор уехал на рыбалку, и Дженни, мать ребенка, с ума сходит, и прочее в том же роде, с повторами и причитаниями.
- Где здесь поблизости есть другой доктор? - спросил я между приступами отчаяния.
- Мэдден вам покажет. Обогните дом и захватите его с собой. А я останусь здесь. Скорее!
Она отвела толстуху в тень. Через две минуты я уже трубил во все иерихонские трубы у Дворца Красоты, и Мэдден, выйдя из буфетной, изъявил готовность помочь беде и как дворецкий, и как человек.
За четверть часа мы, беззастенчиво превышая скорость, покрыли пять миль и добрались до доктора. Он проявил большой интерес к автомобилям, и через полчаса мы высадили его у дверей торговки сластями и остановились у дороги в ожидании приговора.
- Полезная штука эти автомобили, - сказал Мэдден, теперь уже просто как человек, а не как дворецкий. -Будь у нас автомобиль, когда заболела моя малышка, ей не пришлось бы умереть.
- Что же у нее было? - спросил я.
- Круп. Миссис Мэдден отлучилась из дому. Я поехал в повозке за восемь миль и привез доктора. Когда мы приехали, она уже задохнулась. А такой автомобиль спас бы ее. Сейчас ей было бы без малого десять лет.
- Это очень печально. Из нашего разговора на днях, когда вы провожали меня до перекрестка, я понял, что вы очень любите детей.
- Сэр, вы видели их опять... сегодня утром?
- Да, но они ужасно боятся автомобилей. Мне не удалось подманить ни одного ближе чем на двадцать шагов.
Он посмотрел на меня настороженно, как разведчик рассматривает чужого - отнюдь не как слуга своего господина, который ниспослан ему богом.
- Не знаю, в чем тут дело, - сказал он тихо, со вздохом.
Мы все еще ждали. Легкий ветерок с моря колыхал леса, простиравшиеся далеко окрест, а придорожные травы, за лето запорошенные белесой пылью, клонились и шелестели, как волны на отмели.
Из соседней хижины выбежала женщина, вытирая с рук мыльную пену.
- Я подслушивала на заднем дворе, - сказала она оживленно. - Он говорит, Артур безнадежно плох. Слыхали, как он сейчас кричал? Безнадежно плох. Мое такое мнение, мистер Мэдден, что на той неделе придет черед Дженни бродить по лесу.
- Простите, сэр, но как бы ваш плащ не упал, - сказал Мэдден почтительно.
1 2 3 4 5 6 7 8
- Не надо этого! - сказала она вдруг и закрыла глаза ладонями.
- Чего?
Она повела рукой в воздухе.
- Вот этого! Оно. . оно сплошь лиловое и черное. Не надо! Этот цвет причиняет боль
- Но позвольте, откуда вы знаете цвета? - воскликнул я, потому что это было для меня истинным откровением.
- Цвета вообще? - спросила она.
- Нет. Те Цвета, которые вы сейчас себе представили.
- Вы сами знаете не хуже меня, - отвечала она со смехом, - иначе вы не задали бы такого вопроса. В мире их вовсе не существует. Оно внутри вас - когда вы испытываете такую злобу.
- Вы говорите про тусклое лиловатое пятно, будто портвейн смешан с чернилами? - спросил я.
- Я никогда не видела ни чернил, ни портвейна, но цвета эти не смешанные. Они отдельны - совершенно отдельны
- Вы говорите про черные полосы и зубцы на лиловом фоне9
Она кивнула.
- Да... если они вот такие, - тут она снова нарисовала пальцем зигзаг в воздухе, - но преобладает не лиловый, а красный - этот зловещий цвет.
- А какие цвета сверху... ну, того, что вы видите?
Она медленно наклонилась вперед и описала на коврике очертания самого Яйца.
- Вот как я их вижу, - сказала она, указывая травяным стебельком, белый, зеленый, желтый, красный, лиловый, а когда человека, как вот сейчас вас, охватывает злоба или ненависть, - черный на красном.
- Кто рассказал вам про это - в самом начале? - спросил я.
- Про цвета? Никто. В детстве я часто спрашивала, какие бывают цвета - скажем, на скатертях, и занавесях, и коврах, - потому что одни цвета причиняют мне боль, а другие приносят радость. Мне объясняли. А когда я подросла, то стала видеть людей вот такими.
Она снова очертила то Яйцо, видеть которое дано лишь немногим из нас.
- И все это сами? - переспросил я.
- Все сама. Некому было мне помочь. И только потом я узнала, что другие не видят Цвета.
Она прислонилась к древесному стволу, сплетая и расплетая случайно сорванные травинки. Дети, прятавшиеся в лесу, подкрались ближе. Краем глаза я видел, как они резвятся там, словно бельчата.
- Теперь я уверена, что вы никогда не станете надо мной смеяться,заговорила она после долгого молчания. - И над ними тоже.
- Боже упаси! Нет! - воскликнул я, резко оборвав нить своих размышлений - Человек, который смеется над ребенком - если только сам ребенок не смеется тоже, - это варвар!
- Право, я говорила не о том. Вы никогда не стали бы смеяться над детьми, но я думала - думала раньше, - что, возможно, вы способны смеяться из-за них. А теперь прошу извинения... Над чем вам хочется смеяться?
Я не издал ни звука, но она все поняла.
- Над тем, что вы еще вздумали просить у меня прощения. Если бы вы пожелали исполнить свой долг, будучи опорой государства и владелицей здешних земель, вам пришлось бы притянуть меня к суду за то, что я вторгся в чужие владения, еще на днях, когда я вломился в ваши леса. С моей стороны это было постыдно... непростительно.
Прижавшись затылком к стволу, женщина эта, которая умела видеть обнаженную душу, посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом.
- До чего забавно, - произнесла она полушепотом. - До чего же это забавно.
- Но что я такого сделал?
- Вам не понять... и все же вы понимаете Цвета. Ведь понимаете?
Она говорила со страстью, решительно ничем не оправданной, и, когда она поднялась, я уставился на нее в замешательстве. Дети собрались в кружок за кустом куманики. Одна головка склонилась над чем-то совсем крошечным, и по движениям худеньких плеч я понял, что они приложили пальчики к губам. У них тоже была своя потрясающе важная детская тайна. Один лишь я, безнадежно чужой, стоял на солнцепеке.
- Нет, - сказал я и покачал головой, как будто мертвые глаза могли это видеть. - Что бы там ни было, я еще не понимаю. Быть может, пойму потом - если вы позволите мне приехать еще.
- Вы приедете еще, - отозвалась она. - Непременно приедете и побродите по лесу.
- Надеюсь, дети тогда уже привыкнут ко мне и позволят с ними поиграть - в виде особой милости. Вы же знаете, каковы дети.
- Тут требуется не милость, а право, - отвечала она, и я стал размышлять над смыслом ее слов, как вдруг из-за поворота дороги показалась женщина, вся встрепанная, простоволосая, раскрасневшаяся, она испускала на бегу жалобные вопли, подобные мычанию. Это была уже знакомая мне языкастая толстуха, торговка сластями. Слепая женщина услышала ее и шагнула навстречу.
- Что случилось, миссис Мейдхерст? - спросила она.
Толстуха закрыла лицо передником и начала буквально ползать в пыли, вопя, что ее внук смертельно заболел, а местный доктор уехал на рыбалку, и Дженни, мать ребенка, с ума сходит, и прочее в том же роде, с повторами и причитаниями.
- Где здесь поблизости есть другой доктор? - спросил я между приступами отчаяния.
- Мэдден вам покажет. Обогните дом и захватите его с собой. А я останусь здесь. Скорее!
Она отвела толстуху в тень. Через две минуты я уже трубил во все иерихонские трубы у Дворца Красоты, и Мэдден, выйдя из буфетной, изъявил готовность помочь беде и как дворецкий, и как человек.
За четверть часа мы, беззастенчиво превышая скорость, покрыли пять миль и добрались до доктора. Он проявил большой интерес к автомобилям, и через полчаса мы высадили его у дверей торговки сластями и остановились у дороги в ожидании приговора.
- Полезная штука эти автомобили, - сказал Мэдден, теперь уже просто как человек, а не как дворецкий. -Будь у нас автомобиль, когда заболела моя малышка, ей не пришлось бы умереть.
- Что же у нее было? - спросил я.
- Круп. Миссис Мэдден отлучилась из дому. Я поехал в повозке за восемь миль и привез доктора. Когда мы приехали, она уже задохнулась. А такой автомобиль спас бы ее. Сейчас ей было бы без малого десять лет.
- Это очень печально. Из нашего разговора на днях, когда вы провожали меня до перекрестка, я понял, что вы очень любите детей.
- Сэр, вы видели их опять... сегодня утром?
- Да, но они ужасно боятся автомобилей. Мне не удалось подманить ни одного ближе чем на двадцать шагов.
Он посмотрел на меня настороженно, как разведчик рассматривает чужого - отнюдь не как слуга своего господина, который ниспослан ему богом.
- Не знаю, в чем тут дело, - сказал он тихо, со вздохом.
Мы все еще ждали. Легкий ветерок с моря колыхал леса, простиравшиеся далеко окрест, а придорожные травы, за лето запорошенные белесой пылью, клонились и шелестели, как волны на отмели.
Из соседней хижины выбежала женщина, вытирая с рук мыльную пену.
- Я подслушивала на заднем дворе, - сказала она оживленно. - Он говорит, Артур безнадежно плох. Слыхали, как он сейчас кричал? Безнадежно плох. Мое такое мнение, мистер Мэдден, что на той неделе придет черед Дженни бродить по лесу.
- Простите, сэр, но как бы ваш плащ не упал, - сказал Мэдден почтительно.
1 2 3 4 5 6 7 8