Она как бы присутствует при последо-
вательном расстройстве действий своих органов, и ей
приходится безумствовать и умирать с каждым из них.
И она умирает с сердцем, которое перестает биться, с
горлом, неспособным издать звук, и вдруг пересохшим
языком; огонь распространяется по жилам, глаза отка-
зываются видеть, в ушах только шум крови, все тело ее
начинает дрожать и приобретает оттенок трупа... Теперь,
после того как она присутствовала при том, как страсть
выводит из с*роя один ее орган за другим, ей остается
умереть самой. Когда завладевшая ею болезнь посте-
пенно покорила все ее существо, она оказывается лицом
к лицу с чистым самосознанием, лишенным своей есте-
ственной опоры. Болезнь овладевает ею. Она — как это
ни парадоксально — проникается сознанием своей смерти
(слова «вот-вот как-будто» сни-мают с утверждения от-
тенок нелепости). Последние стихи гласят:
...и вот-вот как-будто
С жизнью прощусь я...
Нигде искусство Сафо не проявилось более обнажен-
но, чем в этой оде. Нигде ее поэзия не имеет такого
странно физиологического характера. В самом деле —
это факт. В ней приводится лишь точное перечисление
физических признаков желания. В этих стихах почти нет
прилагательных — тех прилагательных, которые в лю-
бовной лирике так хорошо драпируют сентиментальны-
ми складками чисто физическое явление. Здесь одни
существительные и глаголы: поэзия предметов и
событий.
Душе тут почти не отводится места. Тело могло бы
призвать на помощь душу, переложить на нее бремя
своих страданий. Могла ведь Сафо придумать себе ка-
кое-нибудь эмоциональное прибежище от физической
боли — ревность, ненависть или печаль разлуки: мо-
ральная боль могла бы послужить морфием. Обстоя-
тельства благоприятствовали подобному бегству. Один
филолог обнаружил, что причиной возникновения поэмы
послужил отъезд из дома муз подруги, выходившей за-
муж. В первых стихах, очевидно, описан жених, который
сидит рядом с предметом страсти Сафо. Но в поэме нет
явно выраженной грусти расставания. Сафо не вынаши-
вает в своем сердце это нежное чувство. Она не старает-
ся опьянить себя своим горем, чтобы забыть о своей
пытке. Она целиком занята страданием своего тела.
В своей любви она выделила лишь эту ослепляющую и
оглушающую грозу, бушующую у нее в крови...
Сафо нечего скрывать: ее искусство — прямота и
искренность. Оно правдиво. Она не стыдится ни одного
из своих внутренних ощущений. Она говорит: язык и
уши; она говорит: пот и дрожь. Ее искусство переносит
в антиподы приятного: нет ничего приятного в том, что-
бы обливаться потом. Сафо обливается *ютом; она не
стыдится этого, но и не хвастает — она просто конста-
тирует.
Сафо не описывает и предмет своей страсти. Он для
нее недосягаем; нам лишь названы коротко и с безу-
пречной точностью явления, которые вызваны им. К
чему же должно привести представленное здесь дра-
матическое действие? Исход один, и он не оставляет
сомнения: страсть должна полубить того, кем она
овладела.
Перед нами во мраке горит огонь. Поэт зажег его в
центре огромной зоны тьмы. В его искусстве нас ничто
не отвлекает от этого пламени — ни постороннее чувст-
во, ни описание любимого существа — одинокое и всепо-
беждающее пламя горит, выполняя свое дело смерти.
Этот свет, окруженный тьмою,— страсть Сафо.
Историку литературы тут можно прийти в восторг —
он соприкасается с абсолютным началом. Еврипид, Ка-
тулл и Расин говорили о любви языком Сафо. Она не
говорила ничьим языком. Она вся целиком нова.
Тщетно прислушиваться к более древним голосам
любви.
Андромаха говорит Гектору:
Гектор, ты все мне теперь — и отец, и любезная матерь,
Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!
(Ил., VI, 429—430)
Парис обращается к Елене:
Ныне почием с тобой и взаимной любви насладимся.
Пламя такое в груди у меня никогда не горело;
Даже в тот счастливый день, как с тобою из Спарты веселой
Я с похищенной бежал на моих кораблях быстролетных,
И на Кранае с тобой сочетался любовью и ложем.
Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный.
(Ил., III, 441-446)
Архилох — к Необуле:
Тенью волосы
На плечи ниспадали ей и на спину...
. . . . . . старик влюбился бы
В ту грудь, в те мирром пахнущие волосы...
(В. Вересаев, Эллинские поэты, стр. 143, 31
и 32)
Мимнерм вспоминает о Нанно: '••
Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость?
Я бы хотел умереть, раз перестанут манить
Тайные встречи меня, и обьятья, и страстное ложе.
Сладок лишь юности цвет и для мужей, и для жен.
(Там же, стр. 226, 1)
Задумываешься над этими разными голосами любви.
У каждого из них свой собственный оттенок. И сколь
отличен от всех, как не похож на остальные голос Са-
фо! И неясность Андромахи, и горячий и чувственный
призыв Париса к презрительно взирающей на него Еле-
не, и смелый и прямой пристальный взгляд Архилоха на
Необулу, и меланхолическое воспоминание Мимнерма о
Нанно — все это не то. Нет, Сафо одна. Знойная и за-
думчивая Сафо.
Знойная. До этого Эрос не пылал. Он горячил чувст-
ва, согревал сердце. Он вдохновлял на жертву, на неж-
ность, на сладострастие, на ложе. Но он никогда не ис-
пепелял, не губил. Всем, в кого он вселялся, он что-ни-
будь давал — мужество, наслаждение, сладость сожа-
лений... Одной Сафо он ничего не дает, но все у нее от-
нимает.
Бог, лишенный чувства. «Необоримый» и «неулови-
мый» — говорит она одним словом о нем в другом про-
изведении. Его нельзя поймать ни в какую западню.
Любовь приводит в смятение столько же, сколько и обе-
скураживает. Она сочетает противоположности: наслаж-
дение и горечь. Воображение бессильно себе ее пред-
ставить. В творениях Сафо, где сияет образ Афродиты,
Эрос не облекается в какой-нибудь человеческий образ.
В сохранившихся стихах нет ни крепкого юноши, ни
меткого стрелка. Можно подумать, что образ его еще
не был создан (что не вполне точно). Правильнее пред-
положить, что Сафо не может согласиться с таким во-
площением. Для нее Эрос —темная сила, проникающая
в ее члены и изнуряющая их: она постигает его только
через пытку, причиняемую им ее телу, и мысль ее не
способна увидеть его лицо. Невидимый и тайный посе-
лившийся в ней дух выражается метафорами. Образы,
наделяющие его поэтической жизнью, обличают приро-
ду грубую и коварную. Их она заимствует у слепых сил
физического мира или же у беспокойной поступи зверя:
Эрос вновь меня мучит истомчивый, —
Горько-сладостный, необоримый змей.
(Там же, стр. 172, 21)
Однако никакое толкование не выдерживает слиш-
ком тяжкого груза слов. Сафо дает в одном прилага-
тельном понятие о наслаждении и горечи Эроса, харак-
теризуя непостижимую 'природу божества.
1 2 3 4 5 6
вательном расстройстве действий своих органов, и ей
приходится безумствовать и умирать с каждым из них.
И она умирает с сердцем, которое перестает биться, с
горлом, неспособным издать звук, и вдруг пересохшим
языком; огонь распространяется по жилам, глаза отка-
зываются видеть, в ушах только шум крови, все тело ее
начинает дрожать и приобретает оттенок трупа... Теперь,
после того как она присутствовала при том, как страсть
выводит из с*роя один ее орган за другим, ей остается
умереть самой. Когда завладевшая ею болезнь посте-
пенно покорила все ее существо, она оказывается лицом
к лицу с чистым самосознанием, лишенным своей есте-
ственной опоры. Болезнь овладевает ею. Она — как это
ни парадоксально — проникается сознанием своей смерти
(слова «вот-вот как-будто» сни-мают с утверждения от-
тенок нелепости). Последние стихи гласят:
...и вот-вот как-будто
С жизнью прощусь я...
Нигде искусство Сафо не проявилось более обнажен-
но, чем в этой оде. Нигде ее поэзия не имеет такого
странно физиологического характера. В самом деле —
это факт. В ней приводится лишь точное перечисление
физических признаков желания. В этих стихах почти нет
прилагательных — тех прилагательных, которые в лю-
бовной лирике так хорошо драпируют сентиментальны-
ми складками чисто физическое явление. Здесь одни
существительные и глаголы: поэзия предметов и
событий.
Душе тут почти не отводится места. Тело могло бы
призвать на помощь душу, переложить на нее бремя
своих страданий. Могла ведь Сафо придумать себе ка-
кое-нибудь эмоциональное прибежище от физической
боли — ревность, ненависть или печаль разлуки: мо-
ральная боль могла бы послужить морфием. Обстоя-
тельства благоприятствовали подобному бегству. Один
филолог обнаружил, что причиной возникновения поэмы
послужил отъезд из дома муз подруги, выходившей за-
муж. В первых стихах, очевидно, описан жених, который
сидит рядом с предметом страсти Сафо. Но в поэме нет
явно выраженной грусти расставания. Сафо не вынаши-
вает в своем сердце это нежное чувство. Она не старает-
ся опьянить себя своим горем, чтобы забыть о своей
пытке. Она целиком занята страданием своего тела.
В своей любви она выделила лишь эту ослепляющую и
оглушающую грозу, бушующую у нее в крови...
Сафо нечего скрывать: ее искусство — прямота и
искренность. Оно правдиво. Она не стыдится ни одного
из своих внутренних ощущений. Она говорит: язык и
уши; она говорит: пот и дрожь. Ее искусство переносит
в антиподы приятного: нет ничего приятного в том, что-
бы обливаться потом. Сафо обливается *ютом; она не
стыдится этого, но и не хвастает — она просто конста-
тирует.
Сафо не описывает и предмет своей страсти. Он для
нее недосягаем; нам лишь названы коротко и с безу-
пречной точностью явления, которые вызваны им. К
чему же должно привести представленное здесь дра-
матическое действие? Исход один, и он не оставляет
сомнения: страсть должна полубить того, кем она
овладела.
Перед нами во мраке горит огонь. Поэт зажег его в
центре огромной зоны тьмы. В его искусстве нас ничто
не отвлекает от этого пламени — ни постороннее чувст-
во, ни описание любимого существа — одинокое и всепо-
беждающее пламя горит, выполняя свое дело смерти.
Этот свет, окруженный тьмою,— страсть Сафо.
Историку литературы тут можно прийти в восторг —
он соприкасается с абсолютным началом. Еврипид, Ка-
тулл и Расин говорили о любви языком Сафо. Она не
говорила ничьим языком. Она вся целиком нова.
Тщетно прислушиваться к более древним голосам
любви.
Андромаха говорит Гектору:
Гектор, ты все мне теперь — и отец, и любезная матерь,
Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!
(Ил., VI, 429—430)
Парис обращается к Елене:
Ныне почием с тобой и взаимной любви насладимся.
Пламя такое в груди у меня никогда не горело;
Даже в тот счастливый день, как с тобою из Спарты веселой
Я с похищенной бежал на моих кораблях быстролетных,
И на Кранае с тобой сочетался любовью и ложем.
Ныне пылаю тобою, желания сладкого полный.
(Ил., III, 441-446)
Архилох — к Необуле:
Тенью волосы
На плечи ниспадали ей и на спину...
. . . . . . старик влюбился бы
В ту грудь, в те мирром пахнущие волосы...
(В. Вересаев, Эллинские поэты, стр. 143, 31
и 32)
Мимнерм вспоминает о Нанно: '••
Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость?
Я бы хотел умереть, раз перестанут манить
Тайные встречи меня, и обьятья, и страстное ложе.
Сладок лишь юности цвет и для мужей, и для жен.
(Там же, стр. 226, 1)
Задумываешься над этими разными голосами любви.
У каждого из них свой собственный оттенок. И сколь
отличен от всех, как не похож на остальные голос Са-
фо! И неясность Андромахи, и горячий и чувственный
призыв Париса к презрительно взирающей на него Еле-
не, и смелый и прямой пристальный взгляд Архилоха на
Необулу, и меланхолическое воспоминание Мимнерма о
Нанно — все это не то. Нет, Сафо одна. Знойная и за-
думчивая Сафо.
Знойная. До этого Эрос не пылал. Он горячил чувст-
ва, согревал сердце. Он вдохновлял на жертву, на неж-
ность, на сладострастие, на ложе. Но он никогда не ис-
пепелял, не губил. Всем, в кого он вселялся, он что-ни-
будь давал — мужество, наслаждение, сладость сожа-
лений... Одной Сафо он ничего не дает, но все у нее от-
нимает.
Бог, лишенный чувства. «Необоримый» и «неулови-
мый» — говорит она одним словом о нем в другом про-
изведении. Его нельзя поймать ни в какую западню.
Любовь приводит в смятение столько же, сколько и обе-
скураживает. Она сочетает противоположности: наслаж-
дение и горечь. Воображение бессильно себе ее пред-
ставить. В творениях Сафо, где сияет образ Афродиты,
Эрос не облекается в какой-нибудь человеческий образ.
В сохранившихся стихах нет ни крепкого юноши, ни
меткого стрелка. Можно подумать, что образ его еще
не был создан (что не вполне точно). Правильнее пред-
положить, что Сафо не может согласиться с таким во-
площением. Для нее Эрос —темная сила, проникающая
в ее члены и изнуряющая их: она постигает его только
через пытку, причиняемую им ее телу, и мысль ее не
способна увидеть его лицо. Невидимый и тайный посе-
лившийся в ней дух выражается метафорами. Образы,
наделяющие его поэтической жизнью, обличают приро-
ду грубую и коварную. Их она заимствует у слепых сил
физического мира или же у беспокойной поступи зверя:
Эрос вновь меня мучит истомчивый, —
Горько-сладостный, необоримый змей.
(Там же, стр. 172, 21)
Однако никакое толкование не выдерживает слиш-
ком тяжкого груза слов. Сафо дает в одном прилага-
тельном понятие о наслаждении и горечи Эроса, харак-
теризуя непостижимую 'природу божества.
1 2 3 4 5 6