Слово, пере-
веденное нами «змей», означает ползающее животное.
Любовь Сафо бескрылая — она еще только змей. Что до
прилагательного «необоримый» (против которого бес-
сильна механика), в нем на греческом языке чувствуется
трепет «Ьото ГаЬег» (кузнеца своего счастья), бессиль-
ного унять эту непокоренную силу. Если бы передать
греческие слова на старофранцузском языке, вышло бы:
Эрос — зверь, не попадающийся в капкан («Ьё1е ^и'оп
гГегп'р}ёйе раз»).
Зверь ползающий, чудовище, сила властная и не-
рассуждающая— таков Эрос, овладевший членами
Сафо.
Вот еще метафора, позаимствованная в мире сил при-
роды.
Словно ветер, с горы на дубы налетающий.
Эрос души потряс нам...
(Там же, стр. 170, 12)
Любовь, изведанная Сафо, похожа на ураган, кото-
рый оставил ее растерзанной и поверженной, не дав ей
ни опомниться, ни что-либо понять. Эта слепая, отнима-
ющая все чувства сила грозит исторгнуть у Сафо душу.
Страсть, столь же опасная для человека, как зверь
или гром, подобная гневному божеству, познается лишь
тем, кто повержен ею в прах.
... И все же Сафо не бежит этих гроз. Там, за далью
непогоды, сияет неомраченное, ясное небо. В этом опу-
стошенном сердце поселились золотые грезы.
У всякой страсти есть свой предмет. От нее исходит
радость или боль — страсти нас либо влекут к нему, ли-
бо от него удаляют. Мы отдаем&я страданию так же,
как доверяем ночи, которая возвратит нам день.
Но каков предмет страсти Сафо? Эти поиски уводят
нас в самую таинственную область ее поэзии. И самую
неисследованную, несмотря на грубые гипотезы, которы-
ми усеяла путь к ней антипоэзия (я имею в виду фило-
логию).
Дело совершенно не в том, чтобы уточнить имя или
пол этого предмета. То, что Сафо нам не открывает и мы
порой случайно узнаем по какому-нибудь родовому окон-
чанию (если только рвение филолога, пекущегося о до-
бродетели, не изменило это изобличающее окончание),
нам не следует искать между строк, пытаясь проникнуть
в текст. В этом нет нужды. Текст, взятый сам по себе,
открывает нам поэтические горизонты, более обширные,
чем те исторические соображения, которые мы бы могли
извлечь из наших сведений о гражданском состоянии
или установлении факта сексуальной извращенности.
Что же представляет собою предмет, сумевший воз-
будить страсть? Перечтем снова несколько строк из сти-
хотворения, о котором мы уже так много говорили.
. . . . . . . . . твой звучащий нежно
• Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться...
Не нужно ничего другого — достаточно звука, достиг-
нувшего уха, чтобы запылали тело и душа.
Лишь тебя увижу...
Достаточно услышать звук голоса, мельком увидеть
любимый образ, чтобы страсть вспыхнула с неистовой
силой. Поражает сопоставление 'Незначительности при-
чины с силой и напряженностью следствия. Это стихотво-
рение Сафо захватывает такие большие, просторы стра-
сти, но как мало позволяет она увидеть из того, что се
возбудило! Нам с исчерпывающей полнотой дано знать о
ее страданиях, мы увидели, как они последовательно за-
хватили все ее члены. Но мы узнаем лишь о голосе и сме-
хе того, кого она любит. Однако и этот оставшийся для
нас неясным предмет страсти подчиняет нас своему обая-
нию. «Как, — скажут нам, — столько страдать из-за таких
пустяков?» Но мы знаем, что дело здесь не в пустяках.
( Во всех фрагментах Сафо, где выражается страсть и
размеры которых позволяют проследить процесс поэти-
ческого творчества, можно видеть, как всякое страстное
движение и поэзия, которую оно порождает, противопо-
ставлены попытке описать, перечислить качества люби-
мого предмета. Каждый раз нужно и достаточно что-
бы как-то проявилась всего одна черточка любимого
предмета, и все существо поэта тотчас на нее отзывает-
ся. В ответ на этот зов и в разгар этого смятения откры-
вается поэтический источник.
Зов этот — всего лишь мимолетный жест, походка от-
сутствующей, сияние исчезнувшего лица, нежные очер-
тания груди, увитое цветами чело, грациозно поднятая
рука. Бывает, что это даже отсутствие грации:
Было время, — тебя, о Аттида, любила я.
Ты казалась ребенком невзрачным и маленьким.
(Там же, стр. 172, 19 и 20)
Оказывается, достаточно отъезда этого неуклюжего
ребенка, покидающего дом Сафо для соперничающей
школы Андромеды, чтобы вызвать вспышку страсти,
упомянутую выше и которую мы здесь видим по отноше-
нию к ее предмету.
Эрос вновь меня мучит истомчивый, —
Горько-сладостный, необоримый змей.
Ты ж, Аттида, и вспомнить не думаешь
Обо мне. К Андромеде стремишься ты.
(Там же, стр. 172, 21-22)
/ Страсть и поэзия Сафо отвечают на самые мимолет-
ные призывы, на то, что можно было бы назвать «зна-
ками». Эта поэзия знаков — символизм в первоначаль-
ном значении этого слова — составляет полную проти-
воположность поэзии описательной. Знак не есть при-
знак. Поэзия описательная всегда несколько сходна с пе-
речислением примет в паспорте. Описывая черты лица
или делая обзор элементов пейзажа, она порой забыва-
ет, что люди и вещи открываются нам гораздо более в
неожиданном жесте, в случайном ракурсе, чем в анализе
их составных частей. Влюбленная Сафо испытывает
страдание и наслаждение при одном воспоминании о
походке или тембре голоса: по этим черточкам у любов-
ника создается чувство неповторимости его возлюблен-
ной. Их достаточно, чтобы она целиком предстала перед
ним. Все его существо откликается на зов одной-един-
ственной черточки. Признак связывает нас с предметом,
подчиняет нас ему. В этом подчинении наша радость.
Ничего так не увеличивает власть любимого предме-
та над душой Сафо, как его отсутствие. Она пишет:
. . . . . . . . . приходит
Нынче всё далекая мне на память
Анактория.
Девы поступь милая, блеском взоров
Озаренный лик мне дороже...
(Там же, стр. 174, 28)
Анактория отсутствует. Два ее образа поражают по-
этессу-любовницу. Вокруг нее роем вьются воспоминания.
Но поэт не регистратор образов. Лишь один или немно-
гие из них пронзают его своим жалом. Отныне эти обра-
зы— избранники. Именно они отдают поэтессе-любов-
нице существо, составляющее предмет ее желаний. Два
образа Анактории предстают перед Сафо: милая поступь
(или «вожделенная»); лицо, озаренное изменчивым сия-
нием звезд, лицо — яркое, как звезда.
Достаточно двух черт — и отсутствие подруги стано-
вится присутствием...
Иной раз зов отсутствующей странно и таинственно
звучит в ночи. В ночном безмолвии, когда уходит осяза-
емая реальность, когда тело и душа, покоясь на одино-
ком ложе, отягчены сожалениями и желаниями, тогда
приближается в незримых волнах, разыскивая свой путь
к сердцу в потемках, голос, голос, ставший одновремен-
но светом.
1 2 3 4 5 6
веденное нами «змей», означает ползающее животное.
Любовь Сафо бескрылая — она еще только змей. Что до
прилагательного «необоримый» (против которого бес-
сильна механика), в нем на греческом языке чувствуется
трепет «Ьото ГаЬег» (кузнеца своего счастья), бессиль-
ного унять эту непокоренную силу. Если бы передать
греческие слова на старофранцузском языке, вышло бы:
Эрос — зверь, не попадающийся в капкан («Ьё1е ^и'оп
гГегп'р}ёйе раз»).
Зверь ползающий, чудовище, сила властная и не-
рассуждающая— таков Эрос, овладевший членами
Сафо.
Вот еще метафора, позаимствованная в мире сил при-
роды.
Словно ветер, с горы на дубы налетающий.
Эрос души потряс нам...
(Там же, стр. 170, 12)
Любовь, изведанная Сафо, похожа на ураган, кото-
рый оставил ее растерзанной и поверженной, не дав ей
ни опомниться, ни что-либо понять. Эта слепая, отнима-
ющая все чувства сила грозит исторгнуть у Сафо душу.
Страсть, столь же опасная для человека, как зверь
или гром, подобная гневному божеству, познается лишь
тем, кто повержен ею в прах.
... И все же Сафо не бежит этих гроз. Там, за далью
непогоды, сияет неомраченное, ясное небо. В этом опу-
стошенном сердце поселились золотые грезы.
У всякой страсти есть свой предмет. От нее исходит
радость или боль — страсти нас либо влекут к нему, ли-
бо от него удаляют. Мы отдаем&я страданию так же,
как доверяем ночи, которая возвратит нам день.
Но каков предмет страсти Сафо? Эти поиски уводят
нас в самую таинственную область ее поэзии. И самую
неисследованную, несмотря на грубые гипотезы, которы-
ми усеяла путь к ней антипоэзия (я имею в виду фило-
логию).
Дело совершенно не в том, чтобы уточнить имя или
пол этого предмета. То, что Сафо нам не открывает и мы
порой случайно узнаем по какому-нибудь родовому окон-
чанию (если только рвение филолога, пекущегося о до-
бродетели, не изменило это изобличающее окончание),
нам не следует искать между строк, пытаясь проникнуть
в текст. В этом нет нужды. Текст, взятый сам по себе,
открывает нам поэтические горизонты, более обширные,
чем те исторические соображения, которые мы бы могли
извлечь из наших сведений о гражданском состоянии
или установлении факта сексуальной извращенности.
Что же представляет собою предмет, сумевший воз-
будить страсть? Перечтем снова несколько строк из сти-
хотворения, о котором мы уже так много говорили.
. . . . . . . . . твой звучащий нежно
• Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало сразу бы сердце биться...
Не нужно ничего другого — достаточно звука, достиг-
нувшего уха, чтобы запылали тело и душа.
Лишь тебя увижу...
Достаточно услышать звук голоса, мельком увидеть
любимый образ, чтобы страсть вспыхнула с неистовой
силой. Поражает сопоставление 'Незначительности при-
чины с силой и напряженностью следствия. Это стихотво-
рение Сафо захватывает такие большие, просторы стра-
сти, но как мало позволяет она увидеть из того, что се
возбудило! Нам с исчерпывающей полнотой дано знать о
ее страданиях, мы увидели, как они последовательно за-
хватили все ее члены. Но мы узнаем лишь о голосе и сме-
хе того, кого она любит. Однако и этот оставшийся для
нас неясным предмет страсти подчиняет нас своему обая-
нию. «Как, — скажут нам, — столько страдать из-за таких
пустяков?» Но мы знаем, что дело здесь не в пустяках.
( Во всех фрагментах Сафо, где выражается страсть и
размеры которых позволяют проследить процесс поэти-
ческого творчества, можно видеть, как всякое страстное
движение и поэзия, которую оно порождает, противопо-
ставлены попытке описать, перечислить качества люби-
мого предмета. Каждый раз нужно и достаточно что-
бы как-то проявилась всего одна черточка любимого
предмета, и все существо поэта тотчас на нее отзывает-
ся. В ответ на этот зов и в разгар этого смятения откры-
вается поэтический источник.
Зов этот — всего лишь мимолетный жест, походка от-
сутствующей, сияние исчезнувшего лица, нежные очер-
тания груди, увитое цветами чело, грациозно поднятая
рука. Бывает, что это даже отсутствие грации:
Было время, — тебя, о Аттида, любила я.
Ты казалась ребенком невзрачным и маленьким.
(Там же, стр. 172, 19 и 20)
Оказывается, достаточно отъезда этого неуклюжего
ребенка, покидающего дом Сафо для соперничающей
школы Андромеды, чтобы вызвать вспышку страсти,
упомянутую выше и которую мы здесь видим по отноше-
нию к ее предмету.
Эрос вновь меня мучит истомчивый, —
Горько-сладостный, необоримый змей.
Ты ж, Аттида, и вспомнить не думаешь
Обо мне. К Андромеде стремишься ты.
(Там же, стр. 172, 21-22)
/ Страсть и поэзия Сафо отвечают на самые мимолет-
ные призывы, на то, что можно было бы назвать «зна-
ками». Эта поэзия знаков — символизм в первоначаль-
ном значении этого слова — составляет полную проти-
воположность поэзии описательной. Знак не есть при-
знак. Поэзия описательная всегда несколько сходна с пе-
речислением примет в паспорте. Описывая черты лица
или делая обзор элементов пейзажа, она порой забыва-
ет, что люди и вещи открываются нам гораздо более в
неожиданном жесте, в случайном ракурсе, чем в анализе
их составных частей. Влюбленная Сафо испытывает
страдание и наслаждение при одном воспоминании о
походке или тембре голоса: по этим черточкам у любов-
ника создается чувство неповторимости его возлюблен-
ной. Их достаточно, чтобы она целиком предстала перед
ним. Все его существо откликается на зов одной-един-
ственной черточки. Признак связывает нас с предметом,
подчиняет нас ему. В этом подчинении наша радость.
Ничего так не увеличивает власть любимого предме-
та над душой Сафо, как его отсутствие. Она пишет:
. . . . . . . . . приходит
Нынче всё далекая мне на память
Анактория.
Девы поступь милая, блеском взоров
Озаренный лик мне дороже...
(Там же, стр. 174, 28)
Анактория отсутствует. Два ее образа поражают по-
этессу-любовницу. Вокруг нее роем вьются воспоминания.
Но поэт не регистратор образов. Лишь один или немно-
гие из них пронзают его своим жалом. Отныне эти обра-
зы— избранники. Именно они отдают поэтессе-любов-
нице существо, составляющее предмет ее желаний. Два
образа Анактории предстают перед Сафо: милая поступь
(или «вожделенная»); лицо, озаренное изменчивым сия-
нием звезд, лицо — яркое, как звезда.
Достаточно двух черт — и отсутствие подруги стано-
вится присутствием...
Иной раз зов отсутствующей странно и таинственно
звучит в ночи. В ночном безмолвии, когда уходит осяза-
емая реальность, когда тело и душа, покоясь на одино-
ком ложе, отягчены сожалениями и желаниями, тогда
приближается в незримых волнах, разыскивая свой путь
к сердцу в потемках, голос, голос, ставший одновремен-
но светом.
1 2 3 4 5 6