С нескольких пончиков не растолстеешь.
– Спасибо, не хочу, – повторила мать, и в ее голосе чувствовалась ярость от того, что отец посмел принести эти пончики в дом.
Я выбрал пончик с шоколадной глазурью, чем вызвал одобрение отца.
Он ласково взял мой подбородок в свою лапищу и легонько потряс его. Его пальцы пахли диковинно: резкий запах хлорки. Краем глаза я заметил, что и манжеты его сорочки в той же пудре.
– Молодчина. Пончик – дело недурное.
– Не прикасайся к мальчику, Клод!
– Не прикасаться к моему сыну? Это что еще такое?
Ее голубые глаза блестели как сталь из-под полуприкрытых век.
– Бен, забирай пончик – и иди к себе.
– Но я еще не...
– Бен!!!
– А как же хлопья?
Отец смиренно промолвил:
– Иди, Бен, иди.
Моя мать была женщиной миниатюрной и ростом чуть выше полутора метров. Однако отец, здоровенный детина, подчинялся ей беспрекословно.
Ему, похоже, даже нравилось подчиняться ей.
У него на этот случай была любимая шутка: будто мало в мире хлюпиков, ей подай командовать Клодом Трумэном, человеком-зверем!
Я пошел восвояси. Но далеко не ушел, остался подслушивать в гостиной.
– ...моего дома!
– Что-о?!
– Я сказала, вон из моего дома! Проваливай!
– Энн, что я такого сделал?
– Клод, у тебя в волосах – сахарная пудра. Мы живем в маленьком городке. Ты хочешь выставить меня на всеобщее позорище?
– На... на позорище?
– Клод, не надо! Не надо говорить со мной, словно я дурочка и словно я одна в городе не знаю, что происходит. Я не дурочка, Клод!
В то время я, конечно, не до конца понимал происходящее. Но уже тогда я осознавал всю хрупкость взаимоотношений отца и матери. Задним числом мне кажется, что я понимал это чуть ли не с младенчества.
С одной стороны, взрывной характер отца, его приступы слепой агрессии, его «кобелиные привычки», его непомерное эго.
С другой стороны, сильная личность матери, нетерпимой и бескомпромиссной.
Брак таких двух людей не мог быть стабильным.
Он мог быть счастливым или хотя бы не совсем несчастливым, но прочным – никогда.
Порой отец и мать казались влюбленными молодоженами: по воскресеньям после полудня исчезали наверх, в свою спальню, днями ворковали и нежничали друг с другом, целовались в губы и пересмеивались, то и дело намекая на какие-то пикантные подробности своей супружеской жизни.
В другие времена нельзя было не чувствовать враждебного напряжения между ними.
Узы их брака скрипели и стонали, как канаты лебедки, поднимающей непосильный вес.
Подростком я даже воображал, что настоящая любовь и должна быть такой: не что-то однородное, с постоянным градусом, а что-то вечно мятущееся – между жаром и льдом, между сюсюканьем и криком.
От избытка любопытства я приоткрыл дверь на добрую ладошку, чтобы ничего не пропустить, – и был тут же обнаружен.
Отец увидел мои широко распахнутые глаза, проклятущий пончик в руке – и его настроение переменилось. Он как-то весь обмяк и устыдился. К моему величайшему удивлению, он капитулировал перед матерью сразу и безоговорочно, спросил только:
– Когда я могу вернуться?
– Когда я буду к этому готова.
– Энн, не мучь меня. Скажи прямо – когда?
– Как минимум через неделю. А там посмотрим.
– Энн, куда мне податься-то? Я вымотан.
– Иди в участок. Или еще куда – мне плевать куда. Только не в кондитерскую.
После того как отец ушел, мать взяла злосчастную коробку, и мы пошли в кондитерскую – вернуть пончики.
Отцова подружка Лиз Лофгрен стояла в то утро за прилавком. Мать дождалась момента, когда в магазинчике никого больше не было, и заявила Лиз: держись подальше от шерифа Трумэна, если не хочешь неприятностей.
Лиз сперва сделала вид, что решительно не понимает, о чем речь. Но мать сказала:
– Ты действительно хочешь иметь меня своим врагом?
И Лиз вдруг все поняла и со всем согласилась.
Энн Уилмот Трумэн была воспитана в Бостоне, и бостонский дух из нее так никогда и не выветрился. Даже в ее голосе сохранился легкий акцент, особенное бостонское «р». А в разговоре она иногда удивляла архаичными словечками и выражениями – все из того же Бостона ее детства и юности. Но самое главное, чем она была «ушиблена» с того времени, так это своим отцом – Джо Уилмотом.
Джо выбился в люди самостоятельно, ценой немалых усилий. Начал он с самого низа, продавцом в бакалейной лавке, который был рад скромной комнатке в самом бедном районе Бостона. В тридцатые и сороковые годы он стал владельцем сети бостонских бакалейных лавок. Достижение впечатляющее и вознесло его из трущоб в собственный дом в пригороде.
Вместо того чтобы наслаждаться заслуженным богатством, Джо чувствовал себя не в своей тарелке. Он ощущал себя чужаком среди своих соседей, богатых и респектабельных не в первом поколении. Все эти породистые англосаксы, в именах которых был не в диковинку довесок «младший» или «третий», одевались с иголочки, играли как боги в теннис и обладали чем-то, чего за деньги не купишь. Его больше всего убивало то, как они относятся к жизни – словно эти особняки на тенистых улицах, эти зеленые лужайки и теннисные площадки принадлежат им по праву рождения. Словно иначе они и не могли бы жить. За неимением более подходящего слова, Джо называл это «класс». У него самого «класс» отсутствовал. Для Джо богатство не было естественным состоянием. Он помнил, каким трудом это все наживалось. Разумеется, такова печальная участь почти всякого нувориша любого калибра. Чтобы иметь «класс», надо с ним родиться. Или быть отчаянно самоуверенным – тоже с рождения, как Гетсби. Человек, у которого никогда «класса» не было, никак не может поверить, что этот «класс» у него теперь есть. Он-то себя знает как облупленного. Словом, причина беды – слабое воображение, которое не позволяет вжиться в новый образ, вообразить себя другим человеком.
Как всякий выскочка, который не стал своим в новом окружении, Джо направил все усилия на то, чтобы «своей» стала его дочь.
В конце концов, то был Бостон эпохи Джо Кеннеди-старшего – Гетсби не из книжки, а во плоти.
А тот Кеннеди точно знал: «класс» обретает только второе поколение.
Джо Уилмот послал Энни в дорогую частную школу.
Он понимал: образование там, мягко говоря, неполное. И восполнял его тем, что поощрял ее самостоятельные занятия: дарил монетки по пять – десять центов, если она читала что-нибудь по-настоящему сложное вроде стихов Уильяма Йетса или романов Джеймса Джойса или разучивала за роялем пьесы Моцарта.
Взятки за прилежную дополнительную учебу не прекратились и тогда, когда она повзрослела.
Энни окончила престижный Винзор, потом не менее престижный Редклиф, провела семестр в Париже. Но по-прежнему всегда могла получить от отца доллар-другой, а то и куда больше, если радовала его выученной наизусть строфой из Шекспира или другим интеллектуальным достижением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
– Спасибо, не хочу, – повторила мать, и в ее голосе чувствовалась ярость от того, что отец посмел принести эти пончики в дом.
Я выбрал пончик с шоколадной глазурью, чем вызвал одобрение отца.
Он ласково взял мой подбородок в свою лапищу и легонько потряс его. Его пальцы пахли диковинно: резкий запах хлорки. Краем глаза я заметил, что и манжеты его сорочки в той же пудре.
– Молодчина. Пончик – дело недурное.
– Не прикасайся к мальчику, Клод!
– Не прикасаться к моему сыну? Это что еще такое?
Ее голубые глаза блестели как сталь из-под полуприкрытых век.
– Бен, забирай пончик – и иди к себе.
– Но я еще не...
– Бен!!!
– А как же хлопья?
Отец смиренно промолвил:
– Иди, Бен, иди.
Моя мать была женщиной миниатюрной и ростом чуть выше полутора метров. Однако отец, здоровенный детина, подчинялся ей беспрекословно.
Ему, похоже, даже нравилось подчиняться ей.
У него на этот случай была любимая шутка: будто мало в мире хлюпиков, ей подай командовать Клодом Трумэном, человеком-зверем!
Я пошел восвояси. Но далеко не ушел, остался подслушивать в гостиной.
– ...моего дома!
– Что-о?!
– Я сказала, вон из моего дома! Проваливай!
– Энн, что я такого сделал?
– Клод, у тебя в волосах – сахарная пудра. Мы живем в маленьком городке. Ты хочешь выставить меня на всеобщее позорище?
– На... на позорище?
– Клод, не надо! Не надо говорить со мной, словно я дурочка и словно я одна в городе не знаю, что происходит. Я не дурочка, Клод!
В то время я, конечно, не до конца понимал происходящее. Но уже тогда я осознавал всю хрупкость взаимоотношений отца и матери. Задним числом мне кажется, что я понимал это чуть ли не с младенчества.
С одной стороны, взрывной характер отца, его приступы слепой агрессии, его «кобелиные привычки», его непомерное эго.
С другой стороны, сильная личность матери, нетерпимой и бескомпромиссной.
Брак таких двух людей не мог быть стабильным.
Он мог быть счастливым или хотя бы не совсем несчастливым, но прочным – никогда.
Порой отец и мать казались влюбленными молодоженами: по воскресеньям после полудня исчезали наверх, в свою спальню, днями ворковали и нежничали друг с другом, целовались в губы и пересмеивались, то и дело намекая на какие-то пикантные подробности своей супружеской жизни.
В другие времена нельзя было не чувствовать враждебного напряжения между ними.
Узы их брака скрипели и стонали, как канаты лебедки, поднимающей непосильный вес.
Подростком я даже воображал, что настоящая любовь и должна быть такой: не что-то однородное, с постоянным градусом, а что-то вечно мятущееся – между жаром и льдом, между сюсюканьем и криком.
От избытка любопытства я приоткрыл дверь на добрую ладошку, чтобы ничего не пропустить, – и был тут же обнаружен.
Отец увидел мои широко распахнутые глаза, проклятущий пончик в руке – и его настроение переменилось. Он как-то весь обмяк и устыдился. К моему величайшему удивлению, он капитулировал перед матерью сразу и безоговорочно, спросил только:
– Когда я могу вернуться?
– Когда я буду к этому готова.
– Энн, не мучь меня. Скажи прямо – когда?
– Как минимум через неделю. А там посмотрим.
– Энн, куда мне податься-то? Я вымотан.
– Иди в участок. Или еще куда – мне плевать куда. Только не в кондитерскую.
После того как отец ушел, мать взяла злосчастную коробку, и мы пошли в кондитерскую – вернуть пончики.
Отцова подружка Лиз Лофгрен стояла в то утро за прилавком. Мать дождалась момента, когда в магазинчике никого больше не было, и заявила Лиз: держись подальше от шерифа Трумэна, если не хочешь неприятностей.
Лиз сперва сделала вид, что решительно не понимает, о чем речь. Но мать сказала:
– Ты действительно хочешь иметь меня своим врагом?
И Лиз вдруг все поняла и со всем согласилась.
Энн Уилмот Трумэн была воспитана в Бостоне, и бостонский дух из нее так никогда и не выветрился. Даже в ее голосе сохранился легкий акцент, особенное бостонское «р». А в разговоре она иногда удивляла архаичными словечками и выражениями – все из того же Бостона ее детства и юности. Но самое главное, чем она была «ушиблена» с того времени, так это своим отцом – Джо Уилмотом.
Джо выбился в люди самостоятельно, ценой немалых усилий. Начал он с самого низа, продавцом в бакалейной лавке, который был рад скромной комнатке в самом бедном районе Бостона. В тридцатые и сороковые годы он стал владельцем сети бостонских бакалейных лавок. Достижение впечатляющее и вознесло его из трущоб в собственный дом в пригороде.
Вместо того чтобы наслаждаться заслуженным богатством, Джо чувствовал себя не в своей тарелке. Он ощущал себя чужаком среди своих соседей, богатых и респектабельных не в первом поколении. Все эти породистые англосаксы, в именах которых был не в диковинку довесок «младший» или «третий», одевались с иголочки, играли как боги в теннис и обладали чем-то, чего за деньги не купишь. Его больше всего убивало то, как они относятся к жизни – словно эти особняки на тенистых улицах, эти зеленые лужайки и теннисные площадки принадлежат им по праву рождения. Словно иначе они и не могли бы жить. За неимением более подходящего слова, Джо называл это «класс». У него самого «класс» отсутствовал. Для Джо богатство не было естественным состоянием. Он помнил, каким трудом это все наживалось. Разумеется, такова печальная участь почти всякого нувориша любого калибра. Чтобы иметь «класс», надо с ним родиться. Или быть отчаянно самоуверенным – тоже с рождения, как Гетсби. Человек, у которого никогда «класса» не было, никак не может поверить, что этот «класс» у него теперь есть. Он-то себя знает как облупленного. Словом, причина беды – слабое воображение, которое не позволяет вжиться в новый образ, вообразить себя другим человеком.
Как всякий выскочка, который не стал своим в новом окружении, Джо направил все усилия на то, чтобы «своей» стала его дочь.
В конце концов, то был Бостон эпохи Джо Кеннеди-старшего – Гетсби не из книжки, а во плоти.
А тот Кеннеди точно знал: «класс» обретает только второе поколение.
Джо Уилмот послал Энни в дорогую частную школу.
Он понимал: образование там, мягко говоря, неполное. И восполнял его тем, что поощрял ее самостоятельные занятия: дарил монетки по пять – десять центов, если она читала что-нибудь по-настоящему сложное вроде стихов Уильяма Йетса или романов Джеймса Джойса или разучивала за роялем пьесы Моцарта.
Взятки за прилежную дополнительную учебу не прекратились и тогда, когда она повзрослела.
Энни окончила престижный Винзор, потом не менее престижный Редклиф, провела семестр в Париже. Но по-прежнему всегда могла получить от отца доллар-другой, а то и куда больше, если радовала его выученной наизусть строфой из Шекспира или другим интеллектуальным достижением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97