Понравилось ли ей услышанное или нет, было неизвестно. Но она мысленно сказала себе: «Если правда, что сказывала по секрету Макарьевна, якобы больной гость совсем загадка живая, то, конечно, надо его задержать. Любопытно, что из этого выйдет».
Макарьевна, вызванная тоже на совет, твердила одно:
– Грех. Грех. Вспомните притчу евангельскую.
«Да. Примета верная и хорошая. Чужой покойник в доме – благодать!» – думал капитан.
Иные люди, да в ином месте, да в иное время, без сомнения, при таких обстоятельствах, далеко незаурядных, постарались бы как можно скорей сбыть с рук подобных гостей, но капитан, супруга его и Макарьевна решили вместе совершенно обратно.
– Пускай у нас помрет, Бог с ним. Дело Богу угодное. Отпоем и похороним! – сказали они: капитан искренно, а капитанша и Макарьевна «себе на уме».
Сходил сам пандур поглядеть на молодого купчика и подивился. Молодец чудно очень дышал, будто собака, пробежавшая несколько верст. Не хватало только, чтобы он язык высунул и вывесил. Вид раненого был совсем жалкий, и, конечно, ему неделю, а может, и всего дня четыре остается жить. Может, Макарьевна и впрямь права, утверждая, что это узрешиха. Если капитан такого слова никогда не слыхал, то все-таки опасное положение больного было несомненно.
«Может быть, у него все ребра переломаны, – подумал капитан, – Оттого и грудь болит, и вздохнуть не может».
Когда было решено, что Пастухов с сыном останутся в усадьбе, то старику просто сказали: «пока не оправится немножко молодец…» Сыну ничего не сказали. А сами хозяева с приживалкой повторяли:
– Пока не помрет.
И все были довольны, но менее всех старик Пастухов. Он, конечно, благодарил, но имел вид растерянный от неудачи. Понятно, много любил он единственного сына, но дела его были настолько важны, денежные и торговые, что он на третий же день не усидел и, объяснившись с капитаном, собрался уезжать, препоручив сына добрым людям. А добрые люди, капитан и Макарьевна, горячо обещались купцу не отходить ни на шаг и всячески беречь больного и ухаживать за ним.
– И всего-то еще на каких-нибудь три-четыре дня ухода, – говорила Макарьевна. – Приедет старик через пять дней или шесть и попадет уж как раз к похоронам.
Старик Пастухов простился с сыном и уехал, а больной остался умирать в доме пандура. Макарьевна почти не отходила от него и сидела в кресле около его постели целыми днями, а ночью укладывалась спать на полу, подостлав матрац.
Капитан часто среди дня приходил посидеть с больным; но беседовать много было нельзя. Молодой купчик был слишком слаб и еле ворочал языком и все дышал, как борзая после погони за зайцем.
– Вот век живи, век учись! – думал и часто говорил жене капитан. – Узрешиха?! И не слыхивал.
Жена, однако, на это ни разу не отозвалась ни единым словом, а про себя думала:
«Дура Макарьевна. Нешто можно этак шутить. Скажи-ка вот кому это слово раза три, да повразумительнее, как раз и догадается человек».
VI
День за день прошла целая неделя. Старик Пастухов не возвращался, никакого доктора не присылал. Капитан начал даже тревожиться, не случилось ли чего с Пастуховым. Может быть, разбойники убили на дороге. Он передал свои опасения жене и Макарьевне.
Женщины отнеслись к этому безучастно.
– Нам-то что же? – сказала Макарьевна. – Мы и без старика свое дело сделали отлично.
– Какое дело? – спросил пандур.
Аннушка будто оторопела, а Макарьевна, улыбаясь, объяснила:
– Еще спрашиваете – какое? Выходили молодца его… Он скоро совсем поправится и может уезжать… Ну хоть через неделю.
Действительно, у гостя вряд ли были переломаны ребра, потому что он давно уже дышал как следует, и только слабость удерживала его в постели.
Конечно, капитану захотелось, ввиду выздоровления больного, поскорее сбыть его с рук. Ревнивцу было неприятно иметь в доме даже хворого молодца и красавца. Жена видела купчика только раз, когда его перенесли из кабинета в постель, но теперь… Теперь «глупые мысли» одолевали капитана. Он за все это время, по давнишнему обычаю, всякий день выезжал из дому на час и два и по хозяйству, и ради дозора в лесной даче, где участились за зиму порубки.
«Неужто за мое отсутствие жена решится навестить больного в его комнате?» – спрашивал себя ревнивец, но тотчас же отвечал себе, что это подозрение совершенно нелепо с его стороны.
Однако изредка Кузьма Васильевич на всякие лады заговаривал и беседовал с женой о больном, надеясь, что она по молодости и женской непонятливости проболтается и себя выдаст в чем-нибудь.
Но ни разу ничего подобного не случилось.
Однажды капитан прямо спросил вдруг у жены:
– А ведь, поди, любопытен тебе красавец молодец, что лежит у нас в доме?
Аннушка удивленно поглядела на мужа.
– Да и Макарьевна небось масла в огонь подливает. День-деньской о нем тебе живописует.
– Тут ли он, нет ли, мне совсем любопытствия нет! – сурово отозвалась капитанша.
– Ну… А все-таки красавец! – задорно вымолвил он.
– Не приметила.
– Как не приметила? Зачем душой кривишь!
– Удивительно! – воскликнула вдруг Анна Семеновна, как бы говоря сама с собою, а не с мужем. – Стало быть, встренув всякого мужика, всякого холопа, должна дворянка разглядывать – красавец он или урод.
Капитан просиял, настолько эти слова были ответом на его помышления.
– Да, правда твоя. Купецкий сын…
– Лавочник! А отец его вольноотпущенный одной рязанской помещицы, – объявила капитанша.
– Он сам это сказывал? Макарьевне?
– Да… А вы спрашиваете еще, красавец ли?
И Аннушка, будто совсем разобиженная, надула свои маленькие и хорошенькие алые губки. Капитан полез целоваться, как бы прося прощения, но жена только позволила себя поцеловать, сама же дать поцелуй наотрез отказалась.
После этого объяснения прошло дня два, и капитан по-прежнему спокойно отлучался из дому, зная, что обычное, но глупое и непонятное женское любопытство в жене не существует и она не пойдет сидеть у постели «лавочника» ради того, чтобы с ним болтать. На третий день капитан проснулся ранее обыкновенного и тотчас, не будя жену, встал, оделся и вышел в столовую… Он был сумрачен. И немудрено было ему подняться не в духе. Он видел сон или, вернее, видел всякую чертовщину.
Ему приснилось, что больной купчик ходит по его дому, но не в длиннополом кафтане, а в генеральском мундире и, обняв, даже облапив его маленькую Аннушку, целует ее и говорит ей, указывая на него, капитана: «Наплевать нам на него! Он ведь собака на сене!»
Пуще всего волновало и злило Кузьму Васильевича это выражение. Как могло таковое присниться.
«Не в бровь, а прямо в глаз! А кто же этот неуч и дурак? Никто. Сновидение дурацкое. Стало быть, сам же он этакое на себя взвел, пока спал. Чудны сны бывают».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14