– Вот это был бы кайф!
– Миллион баксов тоже был бы кайф, – заметила Лиза Коди.
– Особенно в этом месте, – прибавила Лиза.
Мы все дружно вздохнули.
КОМУ ВЕРИТЕ, ЕМУ ИЛИ МНЕ?
Врач утверждает, что расспрашивал меня три часа. Лично я считаю, что это продолжалось всего минут двадцать. Двадцать минут – столько прошло с того момента, когда я переступила порог его кабинета, до того момента, когда он решил отослать меня в МакЛин. Вполне возможно, что я провела у него еще где-то с часик, пока он звонил в больниц, моим родителям, вызывал такси. Полтора часа – самое большее, что я могу ему признать.
Ведь не может быть так, чтобы был прав и он, и я. Да и вообще, разве это важно, кто из нас прав?
Для меня важно. Но оказывается, что я совсем даже и не права.
В руках у меня одно неоспоримое доказательство; это рубрика «время приема в отделение», заполненная медсестрой в приемной карточке. На основании картотеки можно реконструировать много чего. Так вот, меня приняли в тринадцать тридцать.
Я уже говорила, что из дому вышла очень рано. Но в моем понятии «рано» могло означать, к примеру, девять утра. К тому времени граница между днем и ночью для меня начала стираться, что, впрочем, было одной из главных тем болтовни врачей.
Я сказала, что в кабинете очутилась еще д восьми часов утра, но, как мне кажется, и здесь могла ошибиться.
Могу согласиться с тем, что из дому вышла в восемь утра, час заняла поездка, так что н встречу ко врачу я попала в девять. Через двадцать минут было двадцать минут десятого.
А теперь перенесемся во времени: к поездке на такси. Трасса от Ньютона до Бельмонт занимает где-то полчаса. Помню, что минут пятнадцать я ожидала в административном здании, чтобы подписать согласие на прием в больницу. К этому следует прибавить еще и следующие бюрократические пятнадцать минут, прошедшие на заполнении медсестрой приемной карточки. Следовательно – такси, плюс ожидание, плюс приемная карточка вместе дают целый час, и это означает, что если меня приняли в половину второго, то в больницу я отправилась в половину первого дня.
Выходит, все ясно – между двадцатью минутами десятого и половиной первого у нас имеется трехчасовая беседа врача!
Только мне все время кажется, что права я. Я права относительно того, с чем следует по-настоящему считаться.
В этот момент вы верите ему.
Только погодите, не так шустро. У меня имеется еще одно неоспоримое доказательство. Я имею в виду заметку, сделанную непосредственно врачом, который прослеживает мой случай. Врача, который внимательно проштудировал историю моей болезни, прежде чем отсылать меня к медсестре. В верхнем правом углу читаю отмеченное время приема: одиннадцать тридцать.
Отнимем полчаса, затраченные на бюрократические формальности, и имеем одиннадцать часов. Отнимем полчаса поездки на такси из Ньютона в Бельмонт, и имеем уже десять тридцать. Теперь отнимем тот час, в течение которого врач названивал в больницу и моим родителям, что даст нам половину десятого. Предполагая, что я действительно вышла из дома в восемь и приехала на встречу в девять, как и было договорено, то оказывается, что врач беседовал со мной всего лишь полчаса.
Пожалуйста, ведь между девятью и половиной десятого имеется только тридцать минут, ведь правда? Про десять минут спорить не стану.
Ну, так что, теперь верите, наверное, мне.
СКОРОСТЬ И ЛИПКОСТЬ
Безумие проявляется в двух основных вариантах: как медленное и как скорое.
Здесь не имеется в виду ни неожиданность вспышки болезни, ни период ее продолжительности. Я имею в виду исключительно чистое качество безумия, самое обыкновенное, будничное измерение пребывания сумасшедшим.
Для этого имеется масса наименований: депрессия, мания, кататония, раздраженность, страх, беспокойство. Только все они говорят мало чего.
Доминирующим качеством медленного варианта является липкость.
Весь твой предшествующий опыт набухает. Восприятие напухшее и отупелое. Время течет никуда не спеша, медленно, по каплям истекая через забитый фильтр набухшего восприятия. Температура тела понижена. Пульс заторможенный. Иммунная система полусонная. Во всем организме нет ни искорки жизни. Безусловные рефлексы ослаблены; если ударить молоточком по коленной чашечке, то ноге совершенно не хочется двигаться с места.
Липкость проявляется даже на клеточном уровне. Точно так же, как и скорость.
В отличие от липкой спячки в клетках, скорость дает каждому тромбоциту и каждому мышечному волоконцу собственный разум, средства, служащие для получения знаний и комментирования собственного поведения. Восприятие ужасно огромное, а помимо чрезмерности восприятия имеются и лишние мысли о чрезмерности восприятия и о факте самого обладания ею. Пищеварение может тебя убить. Я имею в виду то, что постоянное размышление о происходящем пищеварительном процессе может лишить тебя всех остальных мыслей и в буквальной степени привести к смерти. А ведь пищеварение – это всего лишь бессознательный, невольный придаток к мышлению, так что истинной проблемой теперь становится само мышление.
Возьмем мысль, любую, не имеет ни малейшего значения какую. Мне надоело торчать перед дежуркой медсестер – вот, пожалуйста, совершенно разумная мысль. Но вот что делает с подобной мыслью скорость.
Прежде всего, следует предложение разложить на составляющие: «Мне надоело» – хмм, правда надоело? То есть, вызывает сонливость? В связи с этим проверяешь на симптомы сонливости каждый фрагмент тела, и в тот момент, когда это делаешь, начинается бомбардировка различными картинами засыпания: голова опадает на подушку, голова камнем падает на подушку, глаза сонно щурятся, глаза склеиваются, голова падает на грудь, Малыш Немо протирает глаза ото сна, морское чудище, ой-ой-ой, морское чудище; если тебе повезет, чудище может тебя не заметить, и тогда можно будет дремать далее. Снова глубоко зарыться в подушку; воспоминания о том, как в пять лет болела свинкой – втиснутые в подушку набрякшие щеки и боль при глотании. Все, хватит. Возвращайся ко сну.
Однако мысль о глотании ужасно искушает тебя, и тут ты начинаешь разбираться со ртом. Ты уже проходила это раньше и знаешь, что делишки идут здесь паршивенько. Имеется в виду язык. Достаточно подумать о нем хотя бы мимолетом, и он тут же делается необратимым, назойливым и чужеродным. Ну почему он такой огромный? И почему по бокам покрыт корочкой? Недостаток витаминов? А могла бы ты убрать собственный язык? Неужто без него твоя ротовая полость не доставляла бы тебе столько хлопот? В ней было бы столько свободного места. А вот сейчас язык просто великанский, любая его клеточка тоже великанская. Он превратился в чудовищно громадное и вспучивающееся чужеродное тело у тебя во рту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
– Миллион баксов тоже был бы кайф, – заметила Лиза Коди.
– Особенно в этом месте, – прибавила Лиза.
Мы все дружно вздохнули.
КОМУ ВЕРИТЕ, ЕМУ ИЛИ МНЕ?
Врач утверждает, что расспрашивал меня три часа. Лично я считаю, что это продолжалось всего минут двадцать. Двадцать минут – столько прошло с того момента, когда я переступила порог его кабинета, до того момента, когда он решил отослать меня в МакЛин. Вполне возможно, что я провела у него еще где-то с часик, пока он звонил в больниц, моим родителям, вызывал такси. Полтора часа – самое большее, что я могу ему признать.
Ведь не может быть так, чтобы был прав и он, и я. Да и вообще, разве это важно, кто из нас прав?
Для меня важно. Но оказывается, что я совсем даже и не права.
В руках у меня одно неоспоримое доказательство; это рубрика «время приема в отделение», заполненная медсестрой в приемной карточке. На основании картотеки можно реконструировать много чего. Так вот, меня приняли в тринадцать тридцать.
Я уже говорила, что из дому вышла очень рано. Но в моем понятии «рано» могло означать, к примеру, девять утра. К тому времени граница между днем и ночью для меня начала стираться, что, впрочем, было одной из главных тем болтовни врачей.
Я сказала, что в кабинете очутилась еще д восьми часов утра, но, как мне кажется, и здесь могла ошибиться.
Могу согласиться с тем, что из дому вышла в восемь утра, час заняла поездка, так что н встречу ко врачу я попала в девять. Через двадцать минут было двадцать минут десятого.
А теперь перенесемся во времени: к поездке на такси. Трасса от Ньютона до Бельмонт занимает где-то полчаса. Помню, что минут пятнадцать я ожидала в административном здании, чтобы подписать согласие на прием в больницу. К этому следует прибавить еще и следующие бюрократические пятнадцать минут, прошедшие на заполнении медсестрой приемной карточки. Следовательно – такси, плюс ожидание, плюс приемная карточка вместе дают целый час, и это означает, что если меня приняли в половину второго, то в больницу я отправилась в половину первого дня.
Выходит, все ясно – между двадцатью минутами десятого и половиной первого у нас имеется трехчасовая беседа врача!
Только мне все время кажется, что права я. Я права относительно того, с чем следует по-настоящему считаться.
В этот момент вы верите ему.
Только погодите, не так шустро. У меня имеется еще одно неоспоримое доказательство. Я имею в виду заметку, сделанную непосредственно врачом, который прослеживает мой случай. Врача, который внимательно проштудировал историю моей болезни, прежде чем отсылать меня к медсестре. В верхнем правом углу читаю отмеченное время приема: одиннадцать тридцать.
Отнимем полчаса, затраченные на бюрократические формальности, и имеем одиннадцать часов. Отнимем полчаса поездки на такси из Ньютона в Бельмонт, и имеем уже десять тридцать. Теперь отнимем тот час, в течение которого врач названивал в больницу и моим родителям, что даст нам половину десятого. Предполагая, что я действительно вышла из дома в восемь и приехала на встречу в девять, как и было договорено, то оказывается, что врач беседовал со мной всего лишь полчаса.
Пожалуйста, ведь между девятью и половиной десятого имеется только тридцать минут, ведь правда? Про десять минут спорить не стану.
Ну, так что, теперь верите, наверное, мне.
СКОРОСТЬ И ЛИПКОСТЬ
Безумие проявляется в двух основных вариантах: как медленное и как скорое.
Здесь не имеется в виду ни неожиданность вспышки болезни, ни период ее продолжительности. Я имею в виду исключительно чистое качество безумия, самое обыкновенное, будничное измерение пребывания сумасшедшим.
Для этого имеется масса наименований: депрессия, мания, кататония, раздраженность, страх, беспокойство. Только все они говорят мало чего.
Доминирующим качеством медленного варианта является липкость.
Весь твой предшествующий опыт набухает. Восприятие напухшее и отупелое. Время течет никуда не спеша, медленно, по каплям истекая через забитый фильтр набухшего восприятия. Температура тела понижена. Пульс заторможенный. Иммунная система полусонная. Во всем организме нет ни искорки жизни. Безусловные рефлексы ослаблены; если ударить молоточком по коленной чашечке, то ноге совершенно не хочется двигаться с места.
Липкость проявляется даже на клеточном уровне. Точно так же, как и скорость.
В отличие от липкой спячки в клетках, скорость дает каждому тромбоциту и каждому мышечному волоконцу собственный разум, средства, служащие для получения знаний и комментирования собственного поведения. Восприятие ужасно огромное, а помимо чрезмерности восприятия имеются и лишние мысли о чрезмерности восприятия и о факте самого обладания ею. Пищеварение может тебя убить. Я имею в виду то, что постоянное размышление о происходящем пищеварительном процессе может лишить тебя всех остальных мыслей и в буквальной степени привести к смерти. А ведь пищеварение – это всего лишь бессознательный, невольный придаток к мышлению, так что истинной проблемой теперь становится само мышление.
Возьмем мысль, любую, не имеет ни малейшего значения какую. Мне надоело торчать перед дежуркой медсестер – вот, пожалуйста, совершенно разумная мысль. Но вот что делает с подобной мыслью скорость.
Прежде всего, следует предложение разложить на составляющие: «Мне надоело» – хмм, правда надоело? То есть, вызывает сонливость? В связи с этим проверяешь на симптомы сонливости каждый фрагмент тела, и в тот момент, когда это делаешь, начинается бомбардировка различными картинами засыпания: голова опадает на подушку, голова камнем падает на подушку, глаза сонно щурятся, глаза склеиваются, голова падает на грудь, Малыш Немо протирает глаза ото сна, морское чудище, ой-ой-ой, морское чудище; если тебе повезет, чудище может тебя не заметить, и тогда можно будет дремать далее. Снова глубоко зарыться в подушку; воспоминания о том, как в пять лет болела свинкой – втиснутые в подушку набрякшие щеки и боль при глотании. Все, хватит. Возвращайся ко сну.
Однако мысль о глотании ужасно искушает тебя, и тут ты начинаешь разбираться со ртом. Ты уже проходила это раньше и знаешь, что делишки идут здесь паршивенько. Имеется в виду язык. Достаточно подумать о нем хотя бы мимолетом, и он тут же делается необратимым, назойливым и чужеродным. Ну почему он такой огромный? И почему по бокам покрыт корочкой? Недостаток витаминов? А могла бы ты убрать собственный язык? Неужто без него твоя ротовая полость не доставляла бы тебе столько хлопот? В ней было бы столько свободного места. А вот сейчас язык просто великанский, любая его клеточка тоже великанская. Он превратился в чудовищно громадное и вспучивающееся чужеродное тело у тебя во рту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35