Показывали французскую картину, называющуюся Les Enfants du Paradis . В тот вечер в прозрачном, освежающем декабрьском воздухе весь Кембридж казался раем. На запруженных, ярко освещенных неоновыми рекламами улицах прохожие делали праздничные покупки. Сыпался мелкий снежок, и нежные снежинки терялись в светлых волосах моего будущего мужа. Они вместе ходили в школу – брат моего приятеля, над которым уже висел рок, и он. На праздники в Кембридж он приехал из Орегона.
Я уселась между ними на балконе, где можно было курить. Мой будущий муж положил свою руку на моей ладони еще задолго до сцены, в которой Баптиста теряет в толпе свою Гаранс. И он продолжал держать меня за руку и тогда, когда мы уже выходили из кино. Брат моего приятеля тактично оставил нас двоих – в морозном, заснеженном вечернем Кембридже.
Мой будущий муж не хотел оставлять меня одну. До сих пор еще действовала прелесть фильма, а Кембридж в тот вечер был прелестным, наполненным жизнью и кучей различных возможностей городом. Ночь мы провели вместе, в квартире, которую одолжил мне коллега.
Потом он вернулся в Рид в Орегоне, а я вернулась к продаже чесночниц и формочек для выпекания булочек. Довольно скоро будущее начало закрываться передо мной, и я быстро о нем позабыла.
Зато он вовсе обо мне не забыл. Окончив университет, весной он возвратился в Кембридж и нашел меня в больнице. При этом он сказал, что летом выезжает в Париж, но мне напишет. Заверял, что написать не забудет.
Лично я все эти обещания серьезными не считала. Перед ним открывалось будущее, передо мной – нет.
Когда он возвратился из Парижа, у меня было не самое лучшее время. Нас покидала Торри, меня мучил страх за собственные кости, меня не оставлял вопрос, сколько же времени я провела в стоматологическом кресле. Мне не хотелось с ним встречаться, поэтому заявила медсестре, что у меня паршивое настроение.
– Даже не паршивое, я взбешена.
Но мы поговорили по телефону. Он переезжал в Энн Эрбор. Лично на меня это никакого впечатления не произвело.
В Энн Эрбор ему не понравилось. Через месяцев восемь он возвратился и снова захотел встретиться со мной.
У меня же был период получше, мне дали кучу привилегий. Мы ходили в кино, готовили обед у него на квартире, в семь часов вечера в телевизионных известиях наблюдали за подсчетом тел во Вьетнаме, а в половину двенадцатого мне вызывали такси, и я возвращалась в больницу.
Летом того же года на дне лифтовой шахты обнаружили тело брата моего приятеля. Лето было жаркое, труп уже частично разложился. В этом месте его будущее закончилось – на дне шахты, в жаркий день.
Как-то в сентябре я вернулась в больницу раньше обычного, еще до одиннадцати. В комнате были Джорджина и Лиза.
– Он спросил, не стану ли я его женой, – сообщила.
– И что ты на это ответила? – поинтересовалась Джорджина.
– Он спросил, не стану ли я его женой, – повторила я.
Когда я говорила это во второй раз, то чувствовала себя еще больше ошеломленной.
– Ну а ему! Что ты ответила ему?
– Я сказала: да.
– Ты и вправду хочешь за него выйти? – спросила Лиза.
– Вправду, – подтвердила я, хотя и не была абсолютно уверена в этом.
– А что потом?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, что будет потом, когда вы уже поженитесь?
– Не знаю, – ответила я. – Я об этом не думала.
– Так лучше подумай, – посоветовала мне Лиза.
Я попробовала. Закрыла глаза и подумала о нас, как мы сидим на кухне, помешиваем в кастрюлях, режем овощи, подумала о похоронах нашего приятеля, о том, как мы идем в кино.
– А ничего, – сказала я. – Тишина. Просто не знаю. Все так, как будто я неожиданно оторвалась от скалы. – Я рассмеялась. – Смею предполагать, что когда я выйду замуж, моя жизнь остановится.
Она не остановилась. И спокойной тоже не была. В конце концов я его бросила. И сделала это сознательно. Точно так же, как Гаранс потеряла Баптисту в толпе. Я чувствовала, что мне нужно побыть одной. Мне хотелось вступить в будущее самостоятельно.
РАЗУМ И МОЗГ
Вне зависимости от того, как мы это называем – разум, душа или характер – нам хотелось бы думать, что обладаем чем-то большим, чем только «оживляющее» нас сборище нейронов.
Только большая часть того, что мы называем разумом, это просто мозг. Память – это особое отражение клеточных изменений, происходящих в соответственных местах внутри головы. Настроение – это эффект действия такой, а не иной кучи нейронных переключателей. Избыток ацетилхолина, недостаток серотонина – и у тебя депрессия.
Так что же остается для разума?
От недостатка серотонина до мыслей о том, что мир «стар, скучен и ничего не стоит» ведет долгий путь; еще более долгая дорога ведет к написанию пьесы о человеке, охваченном подобными мыслями… Вот где-то здесь и находится сфера действия разума. Нечто берется за перевод всего этого бормотания нейронов.
Вот только, разве этот переводчик не воплощен, не метафизичен? Не является ли это неким числом – причем, громадным – параллельно действующих различных функций мозга? Если бы всю эту сеть мельчайших, одновременных действий, которые и формируют мысль, идентифицировать, расположить по порядку и сделать из нее громадную карту, тогда «разум» можно было бы увидать.
Переводчик абсолютно уверен, что такую карту изготовить невозможно, равно как нельзя увидеть разум. «Твой разум – это я», – говорит он. – «Ты не можешь разобрать меня на дендриты и синапсы».
Он переполнен различными претензиями и правотой. Например, он говорит: «У тебя депрессия по причине стресса на работе». (И никогда не скажет: «У тебя депрессия по причине недостатка серотонина»).
Но иногда его переводам не веришь, например, когда порежешь палец, а он визжит: «Умрешь!» Иногда его претензии слишком неправдоподобны, когда, к примеру, он утверждает, будто бы «двадцать пять шоколадных пирожных вполне заменят тебе хороший обед».
Частенько он сам не знает, о чем говорит. Когда же наконец решаешь, что он ошибается, тогда, собственно, кто или что предпринимает это решение? Какой-то другой, чрезвычайный, стоящий выше переводчик?
А собственно, почему останавливаться только на двоих? В этом и таится проблема всей модели. Она не имеет конца. Каждый переводчик нуждается в начальнике, перед которым следует отчитаться.
Но, при рассмотрении данной модели нечто определяет суть нашего восприятия сознания. Имеется мысль, но одновременно имеется размышление о этой мысли, и вам не кажется, что это были две одинаковые вещи. Мысль и размышление о мысли должны быть отражением совершенно различных сторон функционирования мозга.
Имеется в виду то, что мозг обращается к самому себе, и, обращаясь к самому себе, модифицирует собственное восприятие. Чтобы построить новую версию такой не-совсем-фальшивой-модели следует представить первого переводчика в качестве зарубежного корреспондента, высылающего сообщения из мира – при этом, в данном случае, мир означает все то, что находится снаружи или внутри нашего тела, не исключая таких вещей, как уровень серотонина в нашем мозгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Я уселась между ними на балконе, где можно было курить. Мой будущий муж положил свою руку на моей ладони еще задолго до сцены, в которой Баптиста теряет в толпе свою Гаранс. И он продолжал держать меня за руку и тогда, когда мы уже выходили из кино. Брат моего приятеля тактично оставил нас двоих – в морозном, заснеженном вечернем Кембридже.
Мой будущий муж не хотел оставлять меня одну. До сих пор еще действовала прелесть фильма, а Кембридж в тот вечер был прелестным, наполненным жизнью и кучей различных возможностей городом. Ночь мы провели вместе, в квартире, которую одолжил мне коллега.
Потом он вернулся в Рид в Орегоне, а я вернулась к продаже чесночниц и формочек для выпекания булочек. Довольно скоро будущее начало закрываться передо мной, и я быстро о нем позабыла.
Зато он вовсе обо мне не забыл. Окончив университет, весной он возвратился в Кембридж и нашел меня в больнице. При этом он сказал, что летом выезжает в Париж, но мне напишет. Заверял, что написать не забудет.
Лично я все эти обещания серьезными не считала. Перед ним открывалось будущее, передо мной – нет.
Когда он возвратился из Парижа, у меня было не самое лучшее время. Нас покидала Торри, меня мучил страх за собственные кости, меня не оставлял вопрос, сколько же времени я провела в стоматологическом кресле. Мне не хотелось с ним встречаться, поэтому заявила медсестре, что у меня паршивое настроение.
– Даже не паршивое, я взбешена.
Но мы поговорили по телефону. Он переезжал в Энн Эрбор. Лично на меня это никакого впечатления не произвело.
В Энн Эрбор ему не понравилось. Через месяцев восемь он возвратился и снова захотел встретиться со мной.
У меня же был период получше, мне дали кучу привилегий. Мы ходили в кино, готовили обед у него на квартире, в семь часов вечера в телевизионных известиях наблюдали за подсчетом тел во Вьетнаме, а в половину двенадцатого мне вызывали такси, и я возвращалась в больницу.
Летом того же года на дне лифтовой шахты обнаружили тело брата моего приятеля. Лето было жаркое, труп уже частично разложился. В этом месте его будущее закончилось – на дне шахты, в жаркий день.
Как-то в сентябре я вернулась в больницу раньше обычного, еще до одиннадцати. В комнате были Джорджина и Лиза.
– Он спросил, не стану ли я его женой, – сообщила.
– И что ты на это ответила? – поинтересовалась Джорджина.
– Он спросил, не стану ли я его женой, – повторила я.
Когда я говорила это во второй раз, то чувствовала себя еще больше ошеломленной.
– Ну а ему! Что ты ответила ему?
– Я сказала: да.
– Ты и вправду хочешь за него выйти? – спросила Лиза.
– Вправду, – подтвердила я, хотя и не была абсолютно уверена в этом.
– А что потом?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, что будет потом, когда вы уже поженитесь?
– Не знаю, – ответила я. – Я об этом не думала.
– Так лучше подумай, – посоветовала мне Лиза.
Я попробовала. Закрыла глаза и подумала о нас, как мы сидим на кухне, помешиваем в кастрюлях, режем овощи, подумала о похоронах нашего приятеля, о том, как мы идем в кино.
– А ничего, – сказала я. – Тишина. Просто не знаю. Все так, как будто я неожиданно оторвалась от скалы. – Я рассмеялась. – Смею предполагать, что когда я выйду замуж, моя жизнь остановится.
Она не остановилась. И спокойной тоже не была. В конце концов я его бросила. И сделала это сознательно. Точно так же, как Гаранс потеряла Баптисту в толпе. Я чувствовала, что мне нужно побыть одной. Мне хотелось вступить в будущее самостоятельно.
РАЗУМ И МОЗГ
Вне зависимости от того, как мы это называем – разум, душа или характер – нам хотелось бы думать, что обладаем чем-то большим, чем только «оживляющее» нас сборище нейронов.
Только большая часть того, что мы называем разумом, это просто мозг. Память – это особое отражение клеточных изменений, происходящих в соответственных местах внутри головы. Настроение – это эффект действия такой, а не иной кучи нейронных переключателей. Избыток ацетилхолина, недостаток серотонина – и у тебя депрессия.
Так что же остается для разума?
От недостатка серотонина до мыслей о том, что мир «стар, скучен и ничего не стоит» ведет долгий путь; еще более долгая дорога ведет к написанию пьесы о человеке, охваченном подобными мыслями… Вот где-то здесь и находится сфера действия разума. Нечто берется за перевод всего этого бормотания нейронов.
Вот только, разве этот переводчик не воплощен, не метафизичен? Не является ли это неким числом – причем, громадным – параллельно действующих различных функций мозга? Если бы всю эту сеть мельчайших, одновременных действий, которые и формируют мысль, идентифицировать, расположить по порядку и сделать из нее громадную карту, тогда «разум» можно было бы увидать.
Переводчик абсолютно уверен, что такую карту изготовить невозможно, равно как нельзя увидеть разум. «Твой разум – это я», – говорит он. – «Ты не можешь разобрать меня на дендриты и синапсы».
Он переполнен различными претензиями и правотой. Например, он говорит: «У тебя депрессия по причине стресса на работе». (И никогда не скажет: «У тебя депрессия по причине недостатка серотонина»).
Но иногда его переводам не веришь, например, когда порежешь палец, а он визжит: «Умрешь!» Иногда его претензии слишком неправдоподобны, когда, к примеру, он утверждает, будто бы «двадцать пять шоколадных пирожных вполне заменят тебе хороший обед».
Частенько он сам не знает, о чем говорит. Когда же наконец решаешь, что он ошибается, тогда, собственно, кто или что предпринимает это решение? Какой-то другой, чрезвычайный, стоящий выше переводчик?
А собственно, почему останавливаться только на двоих? В этом и таится проблема всей модели. Она не имеет конца. Каждый переводчик нуждается в начальнике, перед которым следует отчитаться.
Но, при рассмотрении данной модели нечто определяет суть нашего восприятия сознания. Имеется мысль, но одновременно имеется размышление о этой мысли, и вам не кажется, что это были две одинаковые вещи. Мысль и размышление о мысли должны быть отражением совершенно различных сторон функционирования мозга.
Имеется в виду то, что мозг обращается к самому себе, и, обращаясь к самому себе, модифицирует собственное восприятие. Чтобы построить новую версию такой не-совсем-фальшивой-модели следует представить первого переводчика в качестве зарубежного корреспондента, высылающего сообщения из мира – при этом, в данном случае, мир означает все то, что находится снаружи или внутри нашего тела, не исключая таких вещей, как уровень серотонина в нашем мозгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35