В фургоне теперь слышались
только восторженные ругательства Рудольфа, остальные молчали, Анька лежала
с закрытыми глазами и, поверьте, мне очень не хотелось слезать с нее.
Вольки позерние! - прокричал в очередной раз ирландец свое любимое, и тут
я как-то совершенно непроизвольно прикоснулся ртом к ее маленькому лобику.
Она никак не отреагировала на это, только открыла глаза и посмотрела в
потолок.
Вставали смешно - Саша гнал грузовик очень старательно. Леня сзади
что-то бормотал по поводу того, какие они все косые, он был очень испуган,
Рудольф кричал, что Саша просто молодец, настоящий пацан, Федя молчал и
курил одну за другой, что случалось с ним крайне редко. Я думал об Аньке и
о том, догадается ли Саша не ехать до второго кольца. За окном мелькали
какие-то темные деревни, полное отсутствие всякой жизни, удивительно, как
серьезно они подошли к делу на этот раз. Никакого шоу. Чего нам стоило
раньше сидеть за пивом у телевизора и с интересом, именно с интересом, не
со страхом наблюдать передвижение танков по Садовому кольцу. Теперь
обошлось почти без танков, только солдатами, но солдаты были какие-то
специальные, они не вступали в разговоры и сразу начали стрелять. Смех
прекратился в первый же день, когда они стали расстреливать торговцев на
рынках, где продавали дешевую одежду и всякую такую азиатскую ерунду. Мы -
люди циничные, наблюдали еще дней пять, пока не стало ясно, что все это
вряд ли быстро и хорошо закончится. А страшно было с самого начала -
потому что никто ничего не объяснял, никаких необходимостей и наведений
общественного порядка. Если бы телевизор сказал, что расстреляли таких-то
и таких-то за неподчинение, житье без регистрации, наркотики или еще
что-нибудь подобное, то никто ничего бы не заметил - разве что в Москве.
Но не сказали ничего. В конце первой недели, когда закрыли все наши
любимые работы, мы съехались к Пете в его тесную квартирку и начали пить.
Дела к тому времени обстояли уже столь плохо, что мы не могли купить ящик
водки сразу. Всем пришлось разбрестись по разным концам Москвы и брать по
одной в руки. Солдаты стояли в каждом магазине и никто не избежал проверки
документов. Зачем водка - день рождения. Мы не могли без этого в такое
время. А на склады идти не хотели.
В первый вечер нашего сборища напились до потери рефлексов - никто не
хотел думать о том, что будет завтра. Мы просто тратили деньги и наблюдали
- не по телевизору, а в окна, звонили знакомым, крутили приемник. Кстати,
приемник был тоже бесполезен - в эфире царил свист и шум - ничего, кроме
аэродромных позывных. На четвертый день сидения Рудольф ушел и вернулся
только через двое суток, трезвый как стекло и красный от возбуждения. Он
рассказал о лагере в Лужниках, на стадионе, куда его засунули, как
иностранца. К тому же у него нашли хэш и хотели расстрелять сразу, но
наряд попался из молоденьких, робкий, они отобрали траву и отвезли его на
стадион. Там он просидел сутки, нашел какого-то студента, говорящего
по-английски и пошедшего в солдаты из страха (а мы-то туда как раз из-за
страха и не шли). Солдат рассказал, что им позволено стрелять по желанию,
что патроны не учитываются, что два дня назад перестали убирать трупы с
Тверской, а на малой спортивной арене каждый день уничтожают по тысяче
человек, в основном приезжих и безработных. Мы не очень-то поверили всему
этому, но никто ничего не сказал. Этот студент выпустил ирландца ночью, и
тот еще сутки пробирался из Лужников в Беляево, прячась от патрулей в
подвалах уже полупустых домов. Мы напились опять, хэша у нас теперь не
было, водка тоже скоро заканчивалась. Кто-нибудь поутру вылезал за
сигаретами, благо они еще были, хоть и только русские, а русские сигареты
отвратительны на вкус. Я совершенно не помню, что было в те дни, после
прихода ирландского друга - это был, пожалуй, один из самых глубоких
запоев в моей жизни.
А когда закончилась водка, мы решили убраться.
К этому времени на улицах уже не горел свет, а телефон угрюмо молчал
- даже время нельзя было узнать.
Я так думаю, что хозяина угнанного нами грузовика уже не было в живых
- слишком хороший это был грузовик.
Теперь нам срочно надо было свернуть с дороги в лес, пока за нами не
прилетел какой-нибудь серьезный вертолетище.
И Саша свернул.
По крыше застучали ветки, грузовик перекосило и стало подкидывать,
даже смешно как-то, Федя сказал, что он знает этот поворот, но наверняка
он ошибался, наверняка он не знал его. Дорога было очень узкой, мне даже
пришлось закрыть окно после того, как окаменевшая уже ветка чуть не
оставила Аньку без глаза. Рудольф спросил, куда может вести такая ужасная
дорога, Леня ответил ему, что она наверняка никуда не ведет. Тогда глупый
ирландец спросил, а зачем вообще нужна дорога, если она никуда не ведет?
Что мы могли ему ответить? Молчали все. Это молчание становилось чем-то
основным, чем-то главным - никто не знал, о чем говорить. Мы боялись
нарушить это молчание, развеять крохотную ауру легкого спокойствия. Без
стрельбы. Без сирен. Без криков с улицы, долго, пока грузовик неожиданно
не остановился. Я глянул в окно, но там по прежнему скрипели могучие
деревья, больше не было ничего. И совсем темно, глубокая ночь. Хлопнули
двери кабины, кто-то постучал по фургону. Мы вылезли наружу и обошли
грузовик. Впереди стоял огромный трейлер с большими темными буквами на
грязно-алюминиевых боках и перегораживал нам путь. Саша с Петей стояли
между нашим грузовиком и ним, тихо рассуждая о чем-то опасном. Саша держал
в руке монтировку, я еще подумал - откуда в таком красивом грузовике
монтировка?
У трейлера горели габаритные огни, у нас тоже вовсю светило - люди в
этой громадине не могли нас не видеть. Но никто не выходил. Мы пошли
вперед. В высоченной кабине трейлера горел свет. Саша постучал в дверь
своей железякой. Никакого ответа. Тогда я встал на ступеньку и заглянул в
окно. В кабине спали два человека, причем спали в таких пугающих позах, в
каких засыпают обычно только очень пьяные люди. Между ними на возвышении
стояли три пустые водочные бутылки и еще две полные. Мне стало почему-то
глупо смешно, я спрыгнул со ступеньки и открыл дверь.
Тот, что сидел со стороны водителя, тяжело выпал прямо нам под ноги,
что-то замычал и задвигался. Саша посмотрел на него, шмыгнул носом и с
небольшого размаха воткнул монтировку ему в голову. Железка вошла без
малейшего сопротивления, под собственным весом. Из дернувшейся от удара
головы как-то одной волной хлынула кровь, на которую сразу стали налипать
сухие листья, иголки и просто земля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
только восторженные ругательства Рудольфа, остальные молчали, Анька лежала
с закрытыми глазами и, поверьте, мне очень не хотелось слезать с нее.
Вольки позерние! - прокричал в очередной раз ирландец свое любимое, и тут
я как-то совершенно непроизвольно прикоснулся ртом к ее маленькому лобику.
Она никак не отреагировала на это, только открыла глаза и посмотрела в
потолок.
Вставали смешно - Саша гнал грузовик очень старательно. Леня сзади
что-то бормотал по поводу того, какие они все косые, он был очень испуган,
Рудольф кричал, что Саша просто молодец, настоящий пацан, Федя молчал и
курил одну за другой, что случалось с ним крайне редко. Я думал об Аньке и
о том, догадается ли Саша не ехать до второго кольца. За окном мелькали
какие-то темные деревни, полное отсутствие всякой жизни, удивительно, как
серьезно они подошли к делу на этот раз. Никакого шоу. Чего нам стоило
раньше сидеть за пивом у телевизора и с интересом, именно с интересом, не
со страхом наблюдать передвижение танков по Садовому кольцу. Теперь
обошлось почти без танков, только солдатами, но солдаты были какие-то
специальные, они не вступали в разговоры и сразу начали стрелять. Смех
прекратился в первый же день, когда они стали расстреливать торговцев на
рынках, где продавали дешевую одежду и всякую такую азиатскую ерунду. Мы -
люди циничные, наблюдали еще дней пять, пока не стало ясно, что все это
вряд ли быстро и хорошо закончится. А страшно было с самого начала -
потому что никто ничего не объяснял, никаких необходимостей и наведений
общественного порядка. Если бы телевизор сказал, что расстреляли таких-то
и таких-то за неподчинение, житье без регистрации, наркотики или еще
что-нибудь подобное, то никто ничего бы не заметил - разве что в Москве.
Но не сказали ничего. В конце первой недели, когда закрыли все наши
любимые работы, мы съехались к Пете в его тесную квартирку и начали пить.
Дела к тому времени обстояли уже столь плохо, что мы не могли купить ящик
водки сразу. Всем пришлось разбрестись по разным концам Москвы и брать по
одной в руки. Солдаты стояли в каждом магазине и никто не избежал проверки
документов. Зачем водка - день рождения. Мы не могли без этого в такое
время. А на склады идти не хотели.
В первый вечер нашего сборища напились до потери рефлексов - никто не
хотел думать о том, что будет завтра. Мы просто тратили деньги и наблюдали
- не по телевизору, а в окна, звонили знакомым, крутили приемник. Кстати,
приемник был тоже бесполезен - в эфире царил свист и шум - ничего, кроме
аэродромных позывных. На четвертый день сидения Рудольф ушел и вернулся
только через двое суток, трезвый как стекло и красный от возбуждения. Он
рассказал о лагере в Лужниках, на стадионе, куда его засунули, как
иностранца. К тому же у него нашли хэш и хотели расстрелять сразу, но
наряд попался из молоденьких, робкий, они отобрали траву и отвезли его на
стадион. Там он просидел сутки, нашел какого-то студента, говорящего
по-английски и пошедшего в солдаты из страха (а мы-то туда как раз из-за
страха и не шли). Солдат рассказал, что им позволено стрелять по желанию,
что патроны не учитываются, что два дня назад перестали убирать трупы с
Тверской, а на малой спортивной арене каждый день уничтожают по тысяче
человек, в основном приезжих и безработных. Мы не очень-то поверили всему
этому, но никто ничего не сказал. Этот студент выпустил ирландца ночью, и
тот еще сутки пробирался из Лужников в Беляево, прячась от патрулей в
подвалах уже полупустых домов. Мы напились опять, хэша у нас теперь не
было, водка тоже скоро заканчивалась. Кто-нибудь поутру вылезал за
сигаретами, благо они еще были, хоть и только русские, а русские сигареты
отвратительны на вкус. Я совершенно не помню, что было в те дни, после
прихода ирландского друга - это был, пожалуй, один из самых глубоких
запоев в моей жизни.
А когда закончилась водка, мы решили убраться.
К этому времени на улицах уже не горел свет, а телефон угрюмо молчал
- даже время нельзя было узнать.
Я так думаю, что хозяина угнанного нами грузовика уже не было в живых
- слишком хороший это был грузовик.
Теперь нам срочно надо было свернуть с дороги в лес, пока за нами не
прилетел какой-нибудь серьезный вертолетище.
И Саша свернул.
По крыше застучали ветки, грузовик перекосило и стало подкидывать,
даже смешно как-то, Федя сказал, что он знает этот поворот, но наверняка
он ошибался, наверняка он не знал его. Дорога было очень узкой, мне даже
пришлось закрыть окно после того, как окаменевшая уже ветка чуть не
оставила Аньку без глаза. Рудольф спросил, куда может вести такая ужасная
дорога, Леня ответил ему, что она наверняка никуда не ведет. Тогда глупый
ирландец спросил, а зачем вообще нужна дорога, если она никуда не ведет?
Что мы могли ему ответить? Молчали все. Это молчание становилось чем-то
основным, чем-то главным - никто не знал, о чем говорить. Мы боялись
нарушить это молчание, развеять крохотную ауру легкого спокойствия. Без
стрельбы. Без сирен. Без криков с улицы, долго, пока грузовик неожиданно
не остановился. Я глянул в окно, но там по прежнему скрипели могучие
деревья, больше не было ничего. И совсем темно, глубокая ночь. Хлопнули
двери кабины, кто-то постучал по фургону. Мы вылезли наружу и обошли
грузовик. Впереди стоял огромный трейлер с большими темными буквами на
грязно-алюминиевых боках и перегораживал нам путь. Саша с Петей стояли
между нашим грузовиком и ним, тихо рассуждая о чем-то опасном. Саша держал
в руке монтировку, я еще подумал - откуда в таком красивом грузовике
монтировка?
У трейлера горели габаритные огни, у нас тоже вовсю светило - люди в
этой громадине не могли нас не видеть. Но никто не выходил. Мы пошли
вперед. В высоченной кабине трейлера горел свет. Саша постучал в дверь
своей железякой. Никакого ответа. Тогда я встал на ступеньку и заглянул в
окно. В кабине спали два человека, причем спали в таких пугающих позах, в
каких засыпают обычно только очень пьяные люди. Между ними на возвышении
стояли три пустые водочные бутылки и еще две полные. Мне стало почему-то
глупо смешно, я спрыгнул со ступеньки и открыл дверь.
Тот, что сидел со стороны водителя, тяжело выпал прямо нам под ноги,
что-то замычал и задвигался. Саша посмотрел на него, шмыгнул носом и с
небольшого размаха воткнул монтировку ему в голову. Железка вошла без
малейшего сопротивления, под собственным весом. Из дернувшейся от удара
головы как-то одной волной хлынула кровь, на которую сразу стали налипать
сухие листья, иголки и просто земля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13