Иннокентий Владимирович умер, и это прискорбно, но он умер потому, что была на то причина, их причина, ими сочиненная причина, а не потому только, что все мы ходим под Богом.
***
Боюсь, я в очередной раз заблудился и мое злополучное смятенное топтание между тремя соснами исполнено самых дурных свойств. Но виной тому внешние обстоятельства, самоубийство Иннокентия Владимировича, посеявшее в моей душе панику, и что бы я ни предпринял, в первую минуту все, наверное, выглядело бы паническим бегством, лепетом страха. В эту гибельную минуту только Наташа не представлялась мне связанной с миром, где все подлежит тлену и разложению, из праха возвращается в прах. Я мысленно облачал ее в траурные одежды, чтобы она достойно, как и подобает столь значительной особе, проводила отца в последний путь, и хотел ее, скорбную, не меньше, чем если бы она в роскошном вечернем платье сидела за столиком в ресторане и искушающе выпускала мне в лицо сигаретный дым.
Победив сомнения, я вернулся домой. Приближаясь к дому, я резко внушал себе: там хорошо. Переступив порог, я развел руками, испустил вздох облегчения и громко вымолвил: здесь хорошо. Я ощутил удобство жизни, той жизни, которая умеет принимать нужные и привычные формы, в должной пропорции одаривает теплом и не целует колюче, не цепляется за ноги и не давит на плечи, - она была где-то здесь, рядом, рассеянная в воздухе, и частично даже во мне самом. Я поел, выпил крепкого чаю, выкурил несколько папиросок, и успокоение пришло как возмужание, как серьезный взгляд на вещи, как цельное и безупречное мировоззрение. Теперь я видел свет мудрости в своем решении идти домой, а не к Наташе.
Чтобы жить так, как живу я, отказавшись от благ мира и посвятив себя чтению, размышлениям, самоуглублению, необходимо обладать некоторой силой, приподнимающей над толпой, определенной твердостью, недюжиностью характера. Обладаю ли? Если нет, то хлеб и вода, на которых я сижу, которыми изнашиваю, мучаю организм, не плоть богов питающих и не святая водица, а смертельный яд, которым я терпеливо наливаюсь, чтобы в конце концов вспрыснуть его в уже задуманную, уже заданную жертву. Неужто не обладаю? Нет, обладаю. Возможны обстоятельства, сбивающие с толку, повергающие в уныние, отчаяние и страх, но из-за всплеска безумия, из-за минутного замешательства и слепой паники рассудить о себе как о человеке с низкими способностями и задачами - это уже слишком. Оставить это и оставить немедленно!
Спотыкается человек, а не жизнь, ибо жизнь течет равномерно и неуклонно. И то, что на улице было путаницей, смятением и ужасом, дома, где я обрел умиротворение, преобразилось в ясное стремление отторгнуть влияние внешних обстоятельств и свободно следовать по пути, на который я сознательно вступил, когда бросил жену. Разумеется, я не откажусь признавать достоверность за такими очевидными, в общем-то, фактами, как смерть Иннокентия Владимировича и моя потребность в его дочери, превратившаяся в жаркую, исступленную, заведомо иссушающую любовь к осиротевшей, скорбной девочке, - эта любовь, я уверен, проявится еще небывало в самом скором будущем! У меня даже сейчас проклевывается впечатление, что я всегда, сам того не сознавая, питал способную выбивать из равновесия склонность к осиротевшим девочкам. И, давая волю своему давно назревшему, взрослому, старому расположению, преобразуя его в неуемную жестикуляцию любви, я дойду еще, может быть, и до готовности признать свою вину, некую долю вины в гибели несчастного "папы".
Словно обезумев, я шепчу в пустом доме: девочка моя, ты уменьшаешься, твой возраст тает, чтобы ты незаметно и безболезненно для себя прошла через точку, в которой родишься заново, на сей раз уже из моей силы и моего желания, из моей любви, из моего отцовства, смелого и непорочного.
Понимаю, можно сфокусировать внимание на трусости, в которой я прожил первые минуты после самоубийства Иннокентия Владимировича, и через нее оценивать всю мою жизнь, а тогда уж рукой подать до вывода, что мне, как человеку трусливому, ничтожному, безответственному, ничего другого и не дано, кроме как находиться в прямом рабстве у внешнего мира. Но как ни прискорбно, что я в некотором роде не выдержал испытания, грех мне все же ставить на себе крест. Пожалуй, у меня остается не то чтобы шанс, а полное и безоговорочное право не забираться под днище судна, вместе с которым я-де иду ко дну, а оценивать собственную жизнь и личность как бы со стороны, или даже как бы сверху, с немалой высоты, на которую мне случалось не раз и не два восходить и которая есть не что иное как нравственная, духовная высота. Прежние завоевания на широком пути свободы все еще гарантируют мне что-то вроде права сохранять значительный и независимый вид даже в самых убогих ситуациях.
Сама логика событий требует от меня возвращения в объятия хорошо продуманной и осознанной свободы. Вынужден признать, что я переживаю кризис, который заключается в том, что я предал собственную свободу; правильнее сказать, что я перестал идти к ней. Я отодвинул на второй план все проверенное, устоявшееся, безусловное в своей жизни и окружил себя отражениями и тенями, вариантами вариантов, смутными и ничего не значущими идеями, доверился им и, теряя самостоятельность и оригинальность, первичность, почву под ногами, улыбнулся блаженствующим идиотом.
Но пока происходила эта дикая расправа над собственной сущностью, - не надо, впрочем, сгущать краски, если я не хочу, чтобы упала тень и на Наташу, - шла все же работа внутреннего сопротивления, и этот факт смягчает тяжесть моей вины. Никому еще не удалось превратить меня в оловяного солдатика. Ну, если угодно, скажу для примера, что достанься мне жребий выбирать между ролью бога и ролью дьявола, я и не выбрал бы и был бы по-своему прав. Вообще примеров, свидетельствующих о моей правоте, более чем достаточно. Я, скажем, не воспитан в вере, но не воспитал я в себе и безверия; имею, положим, знание о незнании, но ведь это не символ веры или безверия, а символ свободы, незакабаленности. Я почти верю в правоту Перстова, когда он говорит, что России нужен царь, но ведь я сознаю, что моя вера в его слова строится на том, что я люблю Россию и не сомневаюсь, что ей действительно что-то нужно, так почему бы и не царь. Я сознаю, что это и есть все основания, на которых я готов принять царя или хотя бы только одобрительно покивать на уверения моего друга, хотя, разумеется, в книжках я находил лучше, чем у Перстова, выраженные, более обоснованные, научные выводы в пользу того же взгляда. Штука, однако, в том, что Перстов жив и я расположен чуть ли не плакать над его словами-рассуждениями, чего почти никогда не делаю, читая книжки. Готов я принять и аргументы противоположного содержания, залюбоваться ими и даже расчувствоваться, и ведь буду в своем праве, потому как хорошо и правильно уже само по себе наличие определенного мнения, оно настолько разумно, что можно ожидать великолепных результатов, если воплотится хотя бы одно из них, не говоря уже об исполнении всех, даже взаимно исключающих друг друга, волеизъявлений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
***
Боюсь, я в очередной раз заблудился и мое злополучное смятенное топтание между тремя соснами исполнено самых дурных свойств. Но виной тому внешние обстоятельства, самоубийство Иннокентия Владимировича, посеявшее в моей душе панику, и что бы я ни предпринял, в первую минуту все, наверное, выглядело бы паническим бегством, лепетом страха. В эту гибельную минуту только Наташа не представлялась мне связанной с миром, где все подлежит тлену и разложению, из праха возвращается в прах. Я мысленно облачал ее в траурные одежды, чтобы она достойно, как и подобает столь значительной особе, проводила отца в последний путь, и хотел ее, скорбную, не меньше, чем если бы она в роскошном вечернем платье сидела за столиком в ресторане и искушающе выпускала мне в лицо сигаретный дым.
Победив сомнения, я вернулся домой. Приближаясь к дому, я резко внушал себе: там хорошо. Переступив порог, я развел руками, испустил вздох облегчения и громко вымолвил: здесь хорошо. Я ощутил удобство жизни, той жизни, которая умеет принимать нужные и привычные формы, в должной пропорции одаривает теплом и не целует колюче, не цепляется за ноги и не давит на плечи, - она была где-то здесь, рядом, рассеянная в воздухе, и частично даже во мне самом. Я поел, выпил крепкого чаю, выкурил несколько папиросок, и успокоение пришло как возмужание, как серьезный взгляд на вещи, как цельное и безупречное мировоззрение. Теперь я видел свет мудрости в своем решении идти домой, а не к Наташе.
Чтобы жить так, как живу я, отказавшись от благ мира и посвятив себя чтению, размышлениям, самоуглублению, необходимо обладать некоторой силой, приподнимающей над толпой, определенной твердостью, недюжиностью характера. Обладаю ли? Если нет, то хлеб и вода, на которых я сижу, которыми изнашиваю, мучаю организм, не плоть богов питающих и не святая водица, а смертельный яд, которым я терпеливо наливаюсь, чтобы в конце концов вспрыснуть его в уже задуманную, уже заданную жертву. Неужто не обладаю? Нет, обладаю. Возможны обстоятельства, сбивающие с толку, повергающие в уныние, отчаяние и страх, но из-за всплеска безумия, из-за минутного замешательства и слепой паники рассудить о себе как о человеке с низкими способностями и задачами - это уже слишком. Оставить это и оставить немедленно!
Спотыкается человек, а не жизнь, ибо жизнь течет равномерно и неуклонно. И то, что на улице было путаницей, смятением и ужасом, дома, где я обрел умиротворение, преобразилось в ясное стремление отторгнуть влияние внешних обстоятельств и свободно следовать по пути, на который я сознательно вступил, когда бросил жену. Разумеется, я не откажусь признавать достоверность за такими очевидными, в общем-то, фактами, как смерть Иннокентия Владимировича и моя потребность в его дочери, превратившаяся в жаркую, исступленную, заведомо иссушающую любовь к осиротевшей, скорбной девочке, - эта любовь, я уверен, проявится еще небывало в самом скором будущем! У меня даже сейчас проклевывается впечатление, что я всегда, сам того не сознавая, питал способную выбивать из равновесия склонность к осиротевшим девочкам. И, давая волю своему давно назревшему, взрослому, старому расположению, преобразуя его в неуемную жестикуляцию любви, я дойду еще, может быть, и до готовности признать свою вину, некую долю вины в гибели несчастного "папы".
Словно обезумев, я шепчу в пустом доме: девочка моя, ты уменьшаешься, твой возраст тает, чтобы ты незаметно и безболезненно для себя прошла через точку, в которой родишься заново, на сей раз уже из моей силы и моего желания, из моей любви, из моего отцовства, смелого и непорочного.
Понимаю, можно сфокусировать внимание на трусости, в которой я прожил первые минуты после самоубийства Иннокентия Владимировича, и через нее оценивать всю мою жизнь, а тогда уж рукой подать до вывода, что мне, как человеку трусливому, ничтожному, безответственному, ничего другого и не дано, кроме как находиться в прямом рабстве у внешнего мира. Но как ни прискорбно, что я в некотором роде не выдержал испытания, грех мне все же ставить на себе крест. Пожалуй, у меня остается не то чтобы шанс, а полное и безоговорочное право не забираться под днище судна, вместе с которым я-де иду ко дну, а оценивать собственную жизнь и личность как бы со стороны, или даже как бы сверху, с немалой высоты, на которую мне случалось не раз и не два восходить и которая есть не что иное как нравственная, духовная высота. Прежние завоевания на широком пути свободы все еще гарантируют мне что-то вроде права сохранять значительный и независимый вид даже в самых убогих ситуациях.
Сама логика событий требует от меня возвращения в объятия хорошо продуманной и осознанной свободы. Вынужден признать, что я переживаю кризис, который заключается в том, что я предал собственную свободу; правильнее сказать, что я перестал идти к ней. Я отодвинул на второй план все проверенное, устоявшееся, безусловное в своей жизни и окружил себя отражениями и тенями, вариантами вариантов, смутными и ничего не значущими идеями, доверился им и, теряя самостоятельность и оригинальность, первичность, почву под ногами, улыбнулся блаженствующим идиотом.
Но пока происходила эта дикая расправа над собственной сущностью, - не надо, впрочем, сгущать краски, если я не хочу, чтобы упала тень и на Наташу, - шла все же работа внутреннего сопротивления, и этот факт смягчает тяжесть моей вины. Никому еще не удалось превратить меня в оловяного солдатика. Ну, если угодно, скажу для примера, что достанься мне жребий выбирать между ролью бога и ролью дьявола, я и не выбрал бы и был бы по-своему прав. Вообще примеров, свидетельствующих о моей правоте, более чем достаточно. Я, скажем, не воспитан в вере, но не воспитал я в себе и безверия; имею, положим, знание о незнании, но ведь это не символ веры или безверия, а символ свободы, незакабаленности. Я почти верю в правоту Перстова, когда он говорит, что России нужен царь, но ведь я сознаю, что моя вера в его слова строится на том, что я люблю Россию и не сомневаюсь, что ей действительно что-то нужно, так почему бы и не царь. Я сознаю, что это и есть все основания, на которых я готов принять царя или хотя бы только одобрительно покивать на уверения моего друга, хотя, разумеется, в книжках я находил лучше, чем у Перстова, выраженные, более обоснованные, научные выводы в пользу того же взгляда. Штука, однако, в том, что Перстов жив и я расположен чуть ли не плакать над его словами-рассуждениями, чего почти никогда не делаю, читая книжки. Готов я принять и аргументы противоположного содержания, залюбоваться ими и даже расчувствоваться, и ведь буду в своем праве, потому как хорошо и правильно уже само по себе наличие определенного мнения, оно настолько разумно, что можно ожидать великолепных результатов, если воплотится хотя бы одно из них, не говоря уже об исполнении всех, даже взаимно исключающих друг друга, волеизъявлений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69