Я даже не удивлюсь, узнав, что она не носит корсета. С ее привычкой заниматься лаун-теннисом всего можно ожидать.
Поцеловав меня, она села напротив и посмотрела мне в глаза:
— Как вы себя чувствуете, тетушка?
— Твоими молитвами! — не удержалась я. — Скажи мне, душа моя, что за слухи о тебе по городу ходят?
Она сделала вид, что не понимает, о чем я толкую:
— Какие слухи, Мария Игнатьевна?
— А такие, моя милая. Будто подозревают тебя в убийстве кокотки. Может, и не сама убила, но при этом присутствовала. Люди говорят.
— Люди говорят глупости, — резко ответила она. — И слушать их, только время терять. Ведь вы меня не за этим позвали, тетушка? Чтобы я выслушивала сплетни записных болтушек, как Наталья Лаврентьевна и Аделаида Федоровна.
И все-то она знает!
Полина отпила чаю и резко сказала:
— Если вы за этим позвали, то мне лучше будет уйти. Дела накопились.
— Сиди, сиди, — я остановила ее, уже готовую подняться с места. — Ишь, прыткая какая! Раз позвала, значит, дело к тебе имеется. Мне тоже недосуг сплетни выслушивать, да приходится иногда. Не буду же я, как ты, с места вскакивать.
— Тогда чего ж вы хотели, ma tante? — спросила Полина с интересом. Даже чашку в сторону отставила.
— Хочу тебя обрадовать, моя дорогая! — сказала я ей. — В Императорском географическом обществе хотят выпустить в свет книгу о твоем покойном супруге!
— Не может быть! — всплеснула она руками. — Сколько писем он написал, самому Семенову несколько раз! Но тот был в экспедиции на Тянь-Шане и не смог ответить. Зато другие отвечали, у меня все письма сохранились. Не интересуют никого бумаги моего мужа! А ведь он столько пережил, о стольких событиях рассказать хотел! Я все его бумаги бережно храню. Уже и рукопись к публикации была готова. Владимир закончил ее, будучи совсем больным.
Полина поднесла к лицу платок и вытерла набежавшие слезы. Я так была рада, что, благодаря тебе, исполнится мечта ее мужа.
— Успокойся, дитя мое, — сказала я ей. — Вот видишь, стоит только усердно молиться Богу и наши желания исполняются. Я все время молюсь. И за тебя, и за твоего отца, и панихиды по усопшему своему мужу заказываю. Жить надо по совести.
— А кто поспешествовал этому решению? — вдруг спросила она.
— Мой старый друг, граф Кобринский, действительный член географического общества.
Полина посмотрела на меня недоуменно.
— Постойте-ка, тетушка, но одним их тех, кто отказывал Владимиру, был именно граф Кобринский!
Я рассердилась:
— Тогда отказывал, а ныне благоволит. Делали вы дела через теткину голову, так оно и выходило. А теперь, наоборот, положительно смотрят на прошение покойного Авилова.
Полина бросилась мне на шею и стала благодарить! Что и говорить, мне было приятно, хотя только мы с тобой знаем, что последнее слово оказалось за тобой. Это тебя надо благодарить, а я тут совсем ни при чем.
Что-то я, Викентий, заговорилась. Голова плохо меня слушается, мысли заплетаются, устала очень.
Поэтому заканчиваю свое письмо. Полина пообещала, что подготовит дома все бумаги и вышлет их тебе в ответ на официальное письмо на гербовой бумаге Императорского географического общества.
Молюсь за тебя.
Твоя давнишняя знакомая,
Мария Игнатьевна Рамзина.
* * *
Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
Милый мой брат!
Корю себя, не писала тебе целую неделю! Но теперь постараюсь рассказать обо всем и ничего не пропустить.
Кончились рождественские каникулы, и я вернулась в институт. Приняли меня по-разному. Подруги тут же подошли, расспрашивать стали, охать сочувственно. А когда я сказала им, что не хочу даже вспоминать об этом страшном событии и что для меня все было, как во сне, они немного отстали.
Зато толстая Вересова, с вечно недоеденным калачом в руках, цеплялась ко мне, словно репей:
— Расскажи, как это было? А что ты сказала? А как он тебя поймал? А тебе правда было страшно? И много крови натекло?
Она так замучила меня своими расспросами, что в перерывах между уроками я пряталась от нее в рекреации.
Более всего мне достается от синявки Марабу. Видя меня, она поджимает губы и говорит со мной таким презрительным голосом, будто я повинна во всех смертных грехах!
— М-ль Губина, у вас опять пятно на фартуке. Как можно быть такой грязнулей? Хотя понятно… — и она корчит такую гримасу, будто до жабы дотрагивается. А сама жаба и есть!
За кляксу в тетрадке я должна была триста раз написать по-французски: «Я неряха и не умею писать без клякс!» Марабу оставила меня после уроков, когда все уже разошлись, я писала и плакала. Одна слеза упала на страницу. Все расплылось, и мне пришлось выдирать листы и писать заново.
Единственный, кто меня жалеет, это учитель ботаники и географии. Я думала, что он такой же, как все, а оказалось — нет, он добрый и великодушный. Когда он меня вызвал к доске и я перепутала тычинки и пестик в цветке ириса, только покачал головой и, вздохнув, мягко сказал:
— Останьтесь на пять минут после моего урока, м-ль Губина.
Мне стало не по себе. Неужели Иван Карлович тоже хочет заставить меня триста раз переписывать на латыни названия этих глупых тычинок?
Я осталась. Прождала в классе четверть часа, а его все не было. Наконец он пришел, и сел напротив меня.
— М-ль Губина, — сказал он мне печально, — я нахожусь в затруднительном положении. Вы не успеваете по моим предметам, и я просто обязан доложить об этом мадам фон Лутц. Мне крайне жаль, но, может быть, я вызову вашего опекуна, или напишу ему записку, чтобы он каким-то образом вмешался. Нанял бы вам учителя. А если дорого, то студента, студенты сейчас немного берут за уроки.
Ваня, мне так было стыдно! Повторялось то же самое, что и с Григорием Сергеевичем, нашим попечителем. Но в отличие от него, ботаник не угрожал мне, не смотрел пронзительно, так, что мне становилось страшно. Он искренне пытался мне помочь, и я это чувствовала.
Совсем забыла описать его тебе. Он человек пожилой, лет сорока или сорока двух, росту высокого такого, что руки вылезают из рукавов форменного мундира. У него траурная кайма под ногтями, это делает его ногти неухоженными, но он все время возится в нашей институтской оранжерее, и, наверное, поэтому ему трудно отмыть землю с рук. Наши Бубенцова и Ключарова влюблены в него и по вечерам рассказывают, как они «обожают» Ивана Карловича. А Цыпкина и Холодова, наоборот, смеются над ним, называют «чухонцем» за немецкий акцент и обожают француза — учителя ритмики и танцев. У нас все институтки кого-то «обожают». Кто начальницу мадам фон Лутц, но таких мало и они подлизы, кто учителя математики, а целых три пансионерки обожают сторожа Архипа! Ходят к нему, просят набойки на сапожки набить — Архип еще и сапожным делом у нас занимается, и за глаза «пусей» называют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Поцеловав меня, она села напротив и посмотрела мне в глаза:
— Как вы себя чувствуете, тетушка?
— Твоими молитвами! — не удержалась я. — Скажи мне, душа моя, что за слухи о тебе по городу ходят?
Она сделала вид, что не понимает, о чем я толкую:
— Какие слухи, Мария Игнатьевна?
— А такие, моя милая. Будто подозревают тебя в убийстве кокотки. Может, и не сама убила, но при этом присутствовала. Люди говорят.
— Люди говорят глупости, — резко ответила она. — И слушать их, только время терять. Ведь вы меня не за этим позвали, тетушка? Чтобы я выслушивала сплетни записных болтушек, как Наталья Лаврентьевна и Аделаида Федоровна.
И все-то она знает!
Полина отпила чаю и резко сказала:
— Если вы за этим позвали, то мне лучше будет уйти. Дела накопились.
— Сиди, сиди, — я остановила ее, уже готовую подняться с места. — Ишь, прыткая какая! Раз позвала, значит, дело к тебе имеется. Мне тоже недосуг сплетни выслушивать, да приходится иногда. Не буду же я, как ты, с места вскакивать.
— Тогда чего ж вы хотели, ma tante? — спросила Полина с интересом. Даже чашку в сторону отставила.
— Хочу тебя обрадовать, моя дорогая! — сказала я ей. — В Императорском географическом обществе хотят выпустить в свет книгу о твоем покойном супруге!
— Не может быть! — всплеснула она руками. — Сколько писем он написал, самому Семенову несколько раз! Но тот был в экспедиции на Тянь-Шане и не смог ответить. Зато другие отвечали, у меня все письма сохранились. Не интересуют никого бумаги моего мужа! А ведь он столько пережил, о стольких событиях рассказать хотел! Я все его бумаги бережно храню. Уже и рукопись к публикации была готова. Владимир закончил ее, будучи совсем больным.
Полина поднесла к лицу платок и вытерла набежавшие слезы. Я так была рада, что, благодаря тебе, исполнится мечта ее мужа.
— Успокойся, дитя мое, — сказала я ей. — Вот видишь, стоит только усердно молиться Богу и наши желания исполняются. Я все время молюсь. И за тебя, и за твоего отца, и панихиды по усопшему своему мужу заказываю. Жить надо по совести.
— А кто поспешествовал этому решению? — вдруг спросила она.
— Мой старый друг, граф Кобринский, действительный член географического общества.
Полина посмотрела на меня недоуменно.
— Постойте-ка, тетушка, но одним их тех, кто отказывал Владимиру, был именно граф Кобринский!
Я рассердилась:
— Тогда отказывал, а ныне благоволит. Делали вы дела через теткину голову, так оно и выходило. А теперь, наоборот, положительно смотрят на прошение покойного Авилова.
Полина бросилась мне на шею и стала благодарить! Что и говорить, мне было приятно, хотя только мы с тобой знаем, что последнее слово оказалось за тобой. Это тебя надо благодарить, а я тут совсем ни при чем.
Что-то я, Викентий, заговорилась. Голова плохо меня слушается, мысли заплетаются, устала очень.
Поэтому заканчиваю свое письмо. Полина пообещала, что подготовит дома все бумаги и вышлет их тебе в ответ на официальное письмо на гербовой бумаге Императорского географического общества.
Молюсь за тебя.
Твоя давнишняя знакомая,
Мария Игнатьевна Рамзина.
* * *
Анастасия Губина, N-ск — Ивану Губину, Москва, кадетский корпус.
Милый мой брат!
Корю себя, не писала тебе целую неделю! Но теперь постараюсь рассказать обо всем и ничего не пропустить.
Кончились рождественские каникулы, и я вернулась в институт. Приняли меня по-разному. Подруги тут же подошли, расспрашивать стали, охать сочувственно. А когда я сказала им, что не хочу даже вспоминать об этом страшном событии и что для меня все было, как во сне, они немного отстали.
Зато толстая Вересова, с вечно недоеденным калачом в руках, цеплялась ко мне, словно репей:
— Расскажи, как это было? А что ты сказала? А как он тебя поймал? А тебе правда было страшно? И много крови натекло?
Она так замучила меня своими расспросами, что в перерывах между уроками я пряталась от нее в рекреации.
Более всего мне достается от синявки Марабу. Видя меня, она поджимает губы и говорит со мной таким презрительным голосом, будто я повинна во всех смертных грехах!
— М-ль Губина, у вас опять пятно на фартуке. Как можно быть такой грязнулей? Хотя понятно… — и она корчит такую гримасу, будто до жабы дотрагивается. А сама жаба и есть!
За кляксу в тетрадке я должна была триста раз написать по-французски: «Я неряха и не умею писать без клякс!» Марабу оставила меня после уроков, когда все уже разошлись, я писала и плакала. Одна слеза упала на страницу. Все расплылось, и мне пришлось выдирать листы и писать заново.
Единственный, кто меня жалеет, это учитель ботаники и географии. Я думала, что он такой же, как все, а оказалось — нет, он добрый и великодушный. Когда он меня вызвал к доске и я перепутала тычинки и пестик в цветке ириса, только покачал головой и, вздохнув, мягко сказал:
— Останьтесь на пять минут после моего урока, м-ль Губина.
Мне стало не по себе. Неужели Иван Карлович тоже хочет заставить меня триста раз переписывать на латыни названия этих глупых тычинок?
Я осталась. Прождала в классе четверть часа, а его все не было. Наконец он пришел, и сел напротив меня.
— М-ль Губина, — сказал он мне печально, — я нахожусь в затруднительном положении. Вы не успеваете по моим предметам, и я просто обязан доложить об этом мадам фон Лутц. Мне крайне жаль, но, может быть, я вызову вашего опекуна, или напишу ему записку, чтобы он каким-то образом вмешался. Нанял бы вам учителя. А если дорого, то студента, студенты сейчас немного берут за уроки.
Ваня, мне так было стыдно! Повторялось то же самое, что и с Григорием Сергеевичем, нашим попечителем. Но в отличие от него, ботаник не угрожал мне, не смотрел пронзительно, так, что мне становилось страшно. Он искренне пытался мне помочь, и я это чувствовала.
Совсем забыла описать его тебе. Он человек пожилой, лет сорока или сорока двух, росту высокого такого, что руки вылезают из рукавов форменного мундира. У него траурная кайма под ногтями, это делает его ногти неухоженными, но он все время возится в нашей институтской оранжерее, и, наверное, поэтому ему трудно отмыть землю с рук. Наши Бубенцова и Ключарова влюблены в него и по вечерам рассказывают, как они «обожают» Ивана Карловича. А Цыпкина и Холодова, наоборот, смеются над ним, называют «чухонцем» за немецкий акцент и обожают француза — учителя ритмики и танцев. У нас все институтки кого-то «обожают». Кто начальницу мадам фон Лутц, но таких мало и они подлизы, кто учителя математики, а целых три пансионерки обожают сторожа Архипа! Ходят к нему, просят набойки на сапожки набить — Архип еще и сапожным делом у нас занимается, и за глаза «пусей» называют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61