Удачи тебе и знай, что я умру, если ты не вернешься.
Глядя на лодку, сулившую мне свободу и родину, я в последний раз обнял ее и мы замерли в долгом поцелуе.
Неожиданно она отпрянула:
— Опасность! — ее глаза смотрели в даль. Я обернулся: на нас неслись, потрясая копьями, туземцы. Первым бежал тот самый туземец, не пустивший меня за пределы деревни.
— Беги, Амрта! Тебя убьют! Беги! Мне ничего не сделают! Они идут за тобой!
Она оттолкнула лодку, и я принялся грести от берега с силой, на которую был способен. Мне вслед полетели копья, но ни одно копье не долетело — они падали в воду позади лодки и тонули.
И вдруг раздался крик, полный боли и отчаянья. Я понял — Тоа погибла. Погибла за меня, нарушившего табу ее острова и укравшего тайну Матери-Богини. Не будет мне оправдания за мой проступок…
Долго я всматривался в силуэт острова, пока тот не пропал в темноте тропической ночи.
* * *
Я прогневал своей ложью богов — мне не дали провести эти три дня в спокойном плавании. На рассвете погода резко ухудшилась, налетел шквальный ветер, и меня стало относить на юг. О западном направлении не могло быть и речи.
Сколько я ни вглядывался в горизонт — земли не видел. Я находился в самом центре шторма, под проливным дождем, в ночном бушующем океане. Негде было скрыться, переждать буйство стихии. Все мои усилия были направлены на то, чтобы только удержаться на плаву. И хотя мне было легче, чем в прошлый раз — все-таки у меня была вода, пища и лодка, я из последних сил держался, чтобы не впасть в отчаяние.
Ближе к рассвету ветер достиг такой мощи, что я просто лежал на дне лодки, прикрывая телом свои вещи и молился — больше ничего не оставалось делать.
Когда рассвело, я понял, что не знаю, куда мне плыть. Небо затянулось тучами, никаких ориентиров, и вскоре мне стало понятно, что найти путь к земле, о которой говорила Тоа, будет весьма затруднительно.
Вдобавок ко всему водную гладь вблизи от моего каноэ стали вспарывать акульи плавники.
Чтобы немного отвлечься и не дать панике захватить себя, я стал менять курс. Плыл в одном направлении, потом делал поворот и плыл прямо на акул, вводя себя в какое-то бесшабашное состояние. Я отгонял от себя мысли, что лучше бы мне остаться на острове и ждать подходящего момента. Что верхом глупости было пускаться вот так, без руля и без ветрил, в морскую стихию. Волны побрасывали меня на высоту башни и низвергали вниз — я чувствовал себя, словно катился в санках с горки, и от этого, как в детстве, перехватывало дыхание и сердце падало куда-то глубоко в пятки.
И вдруг, поднявшись на гребне особо мощного вала, я увидел на горизонте очертания судна. Теперь у меня была цель — я знал, куда мне плыть.
— Только бы успеть! Только бы корабль не ушел далеко! — молился я и греб, греб ожесточенно, не помня себя.
Судьба смилостивилась надо мной, подул попутный ветер, и расстояние между каноэ и кораблем неуклонно стало уменьшаться.
Меня заметили! Спустя некоторое время я уже был на палубе небольшого торгового судна, идущего из Мапуту в Кейптаун с грузом табака и фисташек. Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я снова направлялся к мысу Доброй Надежды, как и в начале моего странного путешествия.
Это известие настолько поразило меня, что до самого порта я лежал ничком в тесном кубрике, прижав к себе сумку с семенами, и не отзывался на расспросы матросов. Меня не трогали — подозревали, что я слегка тронулся умом.
Когда судно пришло в порт назначения, капитан с облегчением простился со мной. Я остался на пирсе один, без денег, документов, в старой матросской одежде с чужого плеча, ведь меня выловили из моря в одной набедренной повязке и с драгоценной сумкой. Нужно было срочно найти русского консула, но еще раньше — переночевать, день клонился к закату. Мне было не привыкать, и утро я встретил на берегу океана.
Консул встретил меня приветливо. Веселый, подвижный человек, похожий на Чичикова. И звали его Павел Витальевич. Он соскучился по землякам из России, а последний корабль, с офицерами которого он говорил по-русски, убыл из гавани три месяца назад.
— Поживите у меня, Владимир Гаврилович, у меня здесь, как на даче. Вы пробовали местное вино? Сам Наполеон Бонапарт был изрядным поклонником вин из Констанции. Они пахнет медом. Угощайтесь!
И я пил терпкое кейптаунское вино, дышал океанским бризом и страдал, не находя себе места — так мне хотелось вернуться на родину, к тебе, Полина!
* * *
Мое плавание проходило из Кейптауна, мимо острова Мадагаскар, Могадишо, потом «Святая Елизавета» повернула на запад в Баб-эль-Мандебский пролив и пошла Красным морем, а там, через Суэцкий канал, и в Средиземное.
Я педантично и упорно работал над бусами, высверливая, словно червь—камнеед, отверстие для шелковинки. Полученную пыль ссыпал в склянку, которую одолжил у кока.
Однажды, прогуливаясь по палубе, я услышал крики — несколько матросов окружили своего товарища, которого била падучая. Ему вставили между зубов деревянную палочку, чтобы он не прикусил язык, и держали за плечи.
Но когда приступ прекратился, матросы просто оттащили больного в сторону, уложили на бухту канатов и ушли по своим делам. Один из них даже сплюнул, пробормотав нечто под нос.
Подойдя к эпилептику, я осмотрел его и решился на эксперимент — в каюте отсыпал немного порошка из склянки, взболтал его в воде, и дал выпить бледному, как мел, матросу. Конечно, я рисковал, но, вспомнив, как лечили туземцы, решил попробовать. Мои действия увенчались успехом: матрос порозовел, задышал глубже, и на его лице появилась легкая улыбка.
— Merci, monsieur! Qui ?tes vous? Le m?decin? — спросил он меня по-французски. — Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.
— Это настойка из корней одной лианы, — почему-то соврал я.
Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше — пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.
С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.
Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела — прогнал от себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Глядя на лодку, сулившую мне свободу и родину, я в последний раз обнял ее и мы замерли в долгом поцелуе.
Неожиданно она отпрянула:
— Опасность! — ее глаза смотрели в даль. Я обернулся: на нас неслись, потрясая копьями, туземцы. Первым бежал тот самый туземец, не пустивший меня за пределы деревни.
— Беги, Амрта! Тебя убьют! Беги! Мне ничего не сделают! Они идут за тобой!
Она оттолкнула лодку, и я принялся грести от берега с силой, на которую был способен. Мне вслед полетели копья, но ни одно копье не долетело — они падали в воду позади лодки и тонули.
И вдруг раздался крик, полный боли и отчаянья. Я понял — Тоа погибла. Погибла за меня, нарушившего табу ее острова и укравшего тайну Матери-Богини. Не будет мне оправдания за мой проступок…
Долго я всматривался в силуэт острова, пока тот не пропал в темноте тропической ночи.
* * *
Я прогневал своей ложью богов — мне не дали провести эти три дня в спокойном плавании. На рассвете погода резко ухудшилась, налетел шквальный ветер, и меня стало относить на юг. О западном направлении не могло быть и речи.
Сколько я ни вглядывался в горизонт — земли не видел. Я находился в самом центре шторма, под проливным дождем, в ночном бушующем океане. Негде было скрыться, переждать буйство стихии. Все мои усилия были направлены на то, чтобы только удержаться на плаву. И хотя мне было легче, чем в прошлый раз — все-таки у меня была вода, пища и лодка, я из последних сил держался, чтобы не впасть в отчаяние.
Ближе к рассвету ветер достиг такой мощи, что я просто лежал на дне лодки, прикрывая телом свои вещи и молился — больше ничего не оставалось делать.
Когда рассвело, я понял, что не знаю, куда мне плыть. Небо затянулось тучами, никаких ориентиров, и вскоре мне стало понятно, что найти путь к земле, о которой говорила Тоа, будет весьма затруднительно.
Вдобавок ко всему водную гладь вблизи от моего каноэ стали вспарывать акульи плавники.
Чтобы немного отвлечься и не дать панике захватить себя, я стал менять курс. Плыл в одном направлении, потом делал поворот и плыл прямо на акул, вводя себя в какое-то бесшабашное состояние. Я отгонял от себя мысли, что лучше бы мне остаться на острове и ждать подходящего момента. Что верхом глупости было пускаться вот так, без руля и без ветрил, в морскую стихию. Волны побрасывали меня на высоту башни и низвергали вниз — я чувствовал себя, словно катился в санках с горки, и от этого, как в детстве, перехватывало дыхание и сердце падало куда-то глубоко в пятки.
И вдруг, поднявшись на гребне особо мощного вала, я увидел на горизонте очертания судна. Теперь у меня была цель — я знал, куда мне плыть.
— Только бы успеть! Только бы корабль не ушел далеко! — молился я и греб, греб ожесточенно, не помня себя.
Судьба смилостивилась надо мной, подул попутный ветер, и расстояние между каноэ и кораблем неуклонно стало уменьшаться.
Меня заметили! Спустя некоторое время я уже был на палубе небольшого торгового судна, идущего из Мапуту в Кейптаун с грузом табака и фисташек. Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я снова направлялся к мысу Доброй Надежды, как и в начале моего странного путешествия.
Это известие настолько поразило меня, что до самого порта я лежал ничком в тесном кубрике, прижав к себе сумку с семенами, и не отзывался на расспросы матросов. Меня не трогали — подозревали, что я слегка тронулся умом.
Когда судно пришло в порт назначения, капитан с облегчением простился со мной. Я остался на пирсе один, без денег, документов, в старой матросской одежде с чужого плеча, ведь меня выловили из моря в одной набедренной повязке и с драгоценной сумкой. Нужно было срочно найти русского консула, но еще раньше — переночевать, день клонился к закату. Мне было не привыкать, и утро я встретил на берегу океана.
Консул встретил меня приветливо. Веселый, подвижный человек, похожий на Чичикова. И звали его Павел Витальевич. Он соскучился по землякам из России, а последний корабль, с офицерами которого он говорил по-русски, убыл из гавани три месяца назад.
— Поживите у меня, Владимир Гаврилович, у меня здесь, как на даче. Вы пробовали местное вино? Сам Наполеон Бонапарт был изрядным поклонником вин из Констанции. Они пахнет медом. Угощайтесь!
И я пил терпкое кейптаунское вино, дышал океанским бризом и страдал, не находя себе места — так мне хотелось вернуться на родину, к тебе, Полина!
* * *
Мое плавание проходило из Кейптауна, мимо острова Мадагаскар, Могадишо, потом «Святая Елизавета» повернула на запад в Баб-эль-Мандебский пролив и пошла Красным морем, а там, через Суэцкий канал, и в Средиземное.
Я педантично и упорно работал над бусами, высверливая, словно червь—камнеед, отверстие для шелковинки. Полученную пыль ссыпал в склянку, которую одолжил у кока.
Однажды, прогуливаясь по палубе, я услышал крики — несколько матросов окружили своего товарища, которого била падучая. Ему вставили между зубов деревянную палочку, чтобы он не прикусил язык, и держали за плечи.
Но когда приступ прекратился, матросы просто оттащили больного в сторону, уложили на бухту канатов и ушли по своим делам. Один из них даже сплюнул, пробормотав нечто под нос.
Подойдя к эпилептику, я осмотрел его и решился на эксперимент — в каюте отсыпал немного порошка из склянки, взболтал его в воде, и дал выпить бледному, как мел, матросу. Конечно, я рисковал, но, вспомнив, как лечили туземцы, решил попробовать. Мои действия увенчались успехом: матрос порозовел, задышал глубже, и на его лице появилась легкая улыбка.
— Merci, monsieur! Qui ?tes vous? Le m?decin? — спросил он меня по-французски. — Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.
— Это настойка из корней одной лианы, — почему-то соврал я.
Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше — пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.
С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.
Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела — прогнал от себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61