Грузить пора.
- Сейчас, сейчас, - торопился тощий.
Он наконец справился со штаниной, надел рубаху. Потом сел прямо на палубу и натянул сапоги.
- Давай подымай! Да шевелись ты, дохлик! - скомандовал толстый, натягивая веревки.
Высокий подошел к нему, ухватился за веревки с другой стороны ящика и, крякнув, поднял свой край. Они медленно понесли ящик вдоль борта. Высокий пятился задом, осторожно щупая палубу ногой. Сапог его зацепился за острый рваный лист железа. Он покачнулся, выпустил веревку, и ящик краем грохнулся на палубу.
- Черт! - выругался толстый. - Недотепа! Держать крепко и то не можешь!
Они снова потащили, придерживаясь за поручни. С ящика капала вода, проблескивая в лунном свете. Ближе к носу толстый перегнулся через поручень и негромко крикнул:
- Эй, в лодке! Принимай помалу.
Натужно кряхтя, они подняли ящик на уровень поручней, перевалили его за борт и стали осторожно спускать, подтравливая веревки. Послышался удар.
- Эй, вы, осторожней! - крикнули снизу. Там забрякало, видно, ворочали ящик, пристраивая поудобней.
Тот, который в плаще, вернулся к надстройке, на секунду скрылся в узком проеме и тотчас вышел, неся под мышкой что-то неплотно завернутое в мешковину. Когда он повернулся к борту и начал передавать ему свою ношу, мешковина развернулась и в лунном свете ярко блеснул красновато-желтый металл.
- "Золото!" - подумал Никита и почувствовал, как Карпа сильнее сжал ему плечо.
- Все, что ли? - спросил голос снизу.
- Слава богу. Сейчас и мы, сейчас, - заторопился толстый, перегибаясь за борт. Он первым начал карабкаться через поручни, путаясь в длинном плаще. За ним перелез высокий.
- Ну с богом! - послышалось снизу, и плеснули весла.
Никита обернулся. Карпа глядел на него, приоткрыв рот и дрожа синими губами.
- Скорей! - шепнул Никита. - Скорей на берег!
Они пробежали к тому месту, где палуба полого уходила в воду, и поплыли к черному берегу, изо всех сил работая руками. Оглядываясь назад, Никита несколько раз видел лодку. Она быстро уходила против течения. А их неудержимо несло вниз.
Когда ноги почувствовали дно, они, тяжело дыша, вылезли на берег. Место было незнакомое, все завалено корягами. Далеко вверху угадывался корпус затонувшего судна, но лодки нигде не было видно.
Не сговариваясь, они перелезли через коряги, царапая кожу, и побежали по берегу в ту сторону, куда шла лодка. Пробежали знакомый спуск, причал. У куста, где висели их трусы, задержались на минуту. Прыгая на одной ноге, натянули их и пустились дальше. Лодки нигде не было. Пустынная поверхность воды сверкала в лунном свете.
- Как под воду провалились, - сказал Карпа, останавливаясь и переводя дух.
- Может, они к другому берегу ушли, - сказал Никита, задыхаясь. Они постояли, успокаивая дыхание. Потом Карпа сказал:
- Пошли по домам, делать больше нечего. Упустили мы их...
Они медленно потащились в гору, а потом по знакомой тропинке.
По дороге Карпа рассуждал:
- Это они два дня ящики из трюма из-под воды доставали. Тот голый и синий нырял, а толстый их вытягивал. Теперь все небось вытащили и больше не придут. Или, может, не все, а?
Никита ничего не отвечал. В лагере они подождали, пока часовой повернется к ним спиной, и юркнули по своим палаткам.
Их отсутствия никто не заметил.
Глава 27
"ЭСМЕРАЛЬДА-2"
На следующее утро в лагерь приехал отец Никиты. Он сказал, что редакция газеты "Волна" поручила ему написать большую статью про первый пионерский лагерь. Весь день Никита видел то в одной, то в другой части лагеря его широкоплечую фигуру в длинной, до пят, кавалерийской шинели. Володя всюду водил его и все показывал.
Вместе с "чайками" отец ловил бреднем рыбу. Он заходил с сеткой на самое глубокое место и споро шел к берегу, волоча бредень и покрикивая:
- А ну шибче! Шибче, юнармия!
Потом начал шарить под берегом обеими руками и вытащил из-под коряг двух здоровенных налимов.
Ему очень понравился пионерский обед.
- В нашей столовой так не умеют, - сказал он Леньке, который был дежурным.
Вот только, как "Серп и молот" чистит картошку, ему не понравилось.
- Мы в ссылке не так чистили. Картошка там была на вес золота. Дай-ка нож, - попросил он у Леньки. И быстро снял кожуру с клубня так тонко, что длинная ее лента была почти прозрачной.
Вечером отец сидел рядом с Никитой у лагерного костра и пел вместе со всеми "Картошку" и частушки про Колчака.
- А теперь, хотите, я вам спою песни, которые революционеры по тюрьмам певали, - предложил он.
- Хотим, хотим, - зашумели вокруг.
- Только это невеселые песни, - сказал отец и запел негромким голосом:
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка темна.
Темнее той ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма...
Это была песня, которую Никита помнил еще с того времени, когда они жили втроем в Смоленске. Мама говорила тогда, что за такие песни в тюрьму сажают.
Кругом часовые шагают лениво.
В ночной тишине, то и знай,
Порой раздается протяжно, тоскливо:
"Слу-у-ушай!"
Чуть слышно скрипнула, подаваясь, подпиленная решетка. Вдоль тюремной стены осторожно крадется человек в арестантской одежде. Взлетает веревочная петля, цепляясь за зубец стены. Бесшумно по веревке подтягивается на стену человек. Только бы луна не выглянула! Только бы не спугнуть тишину!..
Лишь только из туч край луны показался,
Два раза щелкнул курок.
"Кто идет?" Тень мелькнула, и выстрел раздался.
И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди...
А ты у стены умирай.
И вырвалось стоном из раненой груди:
"Прощай, жизнь! Свобода, прощай!"
И вырвалось стоном из раненой груди:
"Прощай, жизнь! Свобода, прощай!"
И снова все тихо. На небе несмело
Луна показалась на миг.
Печально из тучи на мир поглядела
И скрыла заплаканный лик.
И вновь ночь тюрьму в темноту погрузило.
А ты, часовой, не плошай.
В ночной тишине раздается уныло:
"Слу-у-ушай!"...
Песня кончилась. Стало тихо. Только костер трещал, выбрасывая в черное небо красные искры. К Никите прокрался Карпа, пристроился рядом и тихо спросил:
- Никита, как ты думаешь, будет правильно: "Совести рана" или "Совесть тирана"? Вроде и так и так можно.
Никита подумал и ничего не смог придумать, а отец услышал, повернулся к Карпе и сказал:
- Совесть тирана, конечно. Совесть тирана - она чернее ночи. Сколько народа погублено, сколько преступлений совершено... А рана совести, она хоть и темная, но ведь рана. А значит, болит. Значит, беспокоит, мучает. Человеку хочется стать лучше, чище, чтобы не болела эта рана... Так, наверное? У вас разве никогда не болит совесть?
Карпа посмотрел на Никиту и ничего не сказал. Никита тут же вспомнил вчерашнее ночное купание, но тоже ничего не сказал. А отец начал другую песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
- Сейчас, сейчас, - торопился тощий.
Он наконец справился со штаниной, надел рубаху. Потом сел прямо на палубу и натянул сапоги.
- Давай подымай! Да шевелись ты, дохлик! - скомандовал толстый, натягивая веревки.
Высокий подошел к нему, ухватился за веревки с другой стороны ящика и, крякнув, поднял свой край. Они медленно понесли ящик вдоль борта. Высокий пятился задом, осторожно щупая палубу ногой. Сапог его зацепился за острый рваный лист железа. Он покачнулся, выпустил веревку, и ящик краем грохнулся на палубу.
- Черт! - выругался толстый. - Недотепа! Держать крепко и то не можешь!
Они снова потащили, придерживаясь за поручни. С ящика капала вода, проблескивая в лунном свете. Ближе к носу толстый перегнулся через поручень и негромко крикнул:
- Эй, в лодке! Принимай помалу.
Натужно кряхтя, они подняли ящик на уровень поручней, перевалили его за борт и стали осторожно спускать, подтравливая веревки. Послышался удар.
- Эй, вы, осторожней! - крикнули снизу. Там забрякало, видно, ворочали ящик, пристраивая поудобней.
Тот, который в плаще, вернулся к надстройке, на секунду скрылся в узком проеме и тотчас вышел, неся под мышкой что-то неплотно завернутое в мешковину. Когда он повернулся к борту и начал передавать ему свою ношу, мешковина развернулась и в лунном свете ярко блеснул красновато-желтый металл.
- "Золото!" - подумал Никита и почувствовал, как Карпа сильнее сжал ему плечо.
- Все, что ли? - спросил голос снизу.
- Слава богу. Сейчас и мы, сейчас, - заторопился толстый, перегибаясь за борт. Он первым начал карабкаться через поручни, путаясь в длинном плаще. За ним перелез высокий.
- Ну с богом! - послышалось снизу, и плеснули весла.
Никита обернулся. Карпа глядел на него, приоткрыв рот и дрожа синими губами.
- Скорей! - шепнул Никита. - Скорей на берег!
Они пробежали к тому месту, где палуба полого уходила в воду, и поплыли к черному берегу, изо всех сил работая руками. Оглядываясь назад, Никита несколько раз видел лодку. Она быстро уходила против течения. А их неудержимо несло вниз.
Когда ноги почувствовали дно, они, тяжело дыша, вылезли на берег. Место было незнакомое, все завалено корягами. Далеко вверху угадывался корпус затонувшего судна, но лодки нигде не было видно.
Не сговариваясь, они перелезли через коряги, царапая кожу, и побежали по берегу в ту сторону, куда шла лодка. Пробежали знакомый спуск, причал. У куста, где висели их трусы, задержались на минуту. Прыгая на одной ноге, натянули их и пустились дальше. Лодки нигде не было. Пустынная поверхность воды сверкала в лунном свете.
- Как под воду провалились, - сказал Карпа, останавливаясь и переводя дух.
- Может, они к другому берегу ушли, - сказал Никита, задыхаясь. Они постояли, успокаивая дыхание. Потом Карпа сказал:
- Пошли по домам, делать больше нечего. Упустили мы их...
Они медленно потащились в гору, а потом по знакомой тропинке.
По дороге Карпа рассуждал:
- Это они два дня ящики из трюма из-под воды доставали. Тот голый и синий нырял, а толстый их вытягивал. Теперь все небось вытащили и больше не придут. Или, может, не все, а?
Никита ничего не отвечал. В лагере они подождали, пока часовой повернется к ним спиной, и юркнули по своим палаткам.
Их отсутствия никто не заметил.
Глава 27
"ЭСМЕРАЛЬДА-2"
На следующее утро в лагерь приехал отец Никиты. Он сказал, что редакция газеты "Волна" поручила ему написать большую статью про первый пионерский лагерь. Весь день Никита видел то в одной, то в другой части лагеря его широкоплечую фигуру в длинной, до пят, кавалерийской шинели. Володя всюду водил его и все показывал.
Вместе с "чайками" отец ловил бреднем рыбу. Он заходил с сеткой на самое глубокое место и споро шел к берегу, волоча бредень и покрикивая:
- А ну шибче! Шибче, юнармия!
Потом начал шарить под берегом обеими руками и вытащил из-под коряг двух здоровенных налимов.
Ему очень понравился пионерский обед.
- В нашей столовой так не умеют, - сказал он Леньке, который был дежурным.
Вот только, как "Серп и молот" чистит картошку, ему не понравилось.
- Мы в ссылке не так чистили. Картошка там была на вес золота. Дай-ка нож, - попросил он у Леньки. И быстро снял кожуру с клубня так тонко, что длинная ее лента была почти прозрачной.
Вечером отец сидел рядом с Никитой у лагерного костра и пел вместе со всеми "Картошку" и частушки про Колчака.
- А теперь, хотите, я вам спою песни, которые революционеры по тюрьмам певали, - предложил он.
- Хотим, хотим, - зашумели вокруг.
- Только это невеселые песни, - сказал отец и запел негромким голосом:
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка темна.
Темнее той ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма...
Это была песня, которую Никита помнил еще с того времени, когда они жили втроем в Смоленске. Мама говорила тогда, что за такие песни в тюрьму сажают.
Кругом часовые шагают лениво.
В ночной тишине, то и знай,
Порой раздается протяжно, тоскливо:
"Слу-у-ушай!"
Чуть слышно скрипнула, подаваясь, подпиленная решетка. Вдоль тюремной стены осторожно крадется человек в арестантской одежде. Взлетает веревочная петля, цепляясь за зубец стены. Бесшумно по веревке подтягивается на стену человек. Только бы луна не выглянула! Только бы не спугнуть тишину!..
Лишь только из туч край луны показался,
Два раза щелкнул курок.
"Кто идет?" Тень мелькнула, и выстрел раздался.
И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди...
А ты у стены умирай.
И вырвалось стоном из раненой груди:
"Прощай, жизнь! Свобода, прощай!"
И вырвалось стоном из раненой груди:
"Прощай, жизнь! Свобода, прощай!"
И снова все тихо. На небе несмело
Луна показалась на миг.
Печально из тучи на мир поглядела
И скрыла заплаканный лик.
И вновь ночь тюрьму в темноту погрузило.
А ты, часовой, не плошай.
В ночной тишине раздается уныло:
"Слу-у-ушай!"...
Песня кончилась. Стало тихо. Только костер трещал, выбрасывая в черное небо красные искры. К Никите прокрался Карпа, пристроился рядом и тихо спросил:
- Никита, как ты думаешь, будет правильно: "Совести рана" или "Совесть тирана"? Вроде и так и так можно.
Никита подумал и ничего не смог придумать, а отец услышал, повернулся к Карпе и сказал:
- Совесть тирана, конечно. Совесть тирана - она чернее ночи. Сколько народа погублено, сколько преступлений совершено... А рана совести, она хоть и темная, но ведь рана. А значит, болит. Значит, беспокоит, мучает. Человеку хочется стать лучше, чище, чтобы не болела эта рана... Так, наверное? У вас разве никогда не болит совесть?
Карпа посмотрел на Никиту и ничего не сказал. Никита тут же вспомнил вчерашнее ночное купание, но тоже ничего не сказал. А отец начал другую песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46