на могилку мамы-Дуси - поклониться. Но только мы вошли в ворота, выскочил из сторожки одноногий и давай Лизу песочить: "Неаккуратно працюете! Людей можете подвести. Геройствуете, а о людях не думаете! Я вот доложу, вас и близко к работе не подпустят!" Лиза стоит, как виноватая, хочет ему что-то сказать, а он скачет на своей ноге, не дает ей говорить. Наконец сказала: "Больше этого не будет, товарищ Големба, слово даю комсомольское". Как ушли мы с ней, я спрашиваю: "Это ваш партизанский командир? Да, Лиза?" А она мне: "Не выдумывай глупостей! Это завартелью, где мы салфетки вяжем. Ругается, что неаккуратно вяжем". Вижу - заливает Лиза. Ну, не хочешь говорить - пожалуйста. Я и без тебя все прекрасно знаю!
- Почему, почему, за что их забрали?! - не выдержал, перебил мальчика Даня.
- Почему? За что? - Саша пожал худенькими плечами. - Ты лучше спроси, почему не забрали кого-то. Тут знаешь какое время подошло? - Он гордо взглянул на Даню. - Тут вся земля на немцев пошла. Выйдут на улицу немецкие патрули - и сгинут без следа. Полицаев то и дело убитыми находят. Велят немцы сложить копну пшеницы, а копна возьмет да и сгорит. Привезут солдатам ихним картошки - картошка тут же сгниет. Баржа с хлебом на реке потонет. Кто дырку на барже сделал, неизвестно. Ну, немцы и стали на всех кидаться. А тут еще листовки, в деревнях - партизаны. В мае, в самом начале, забрали Лялю Убийвовк и тех ребят, которые с ней в группе были.
- Лиза знала ее? - Это спросил Сергей Данилович.
Саша тяжело перевел дух. Помотал головой на тонкой шее.
- Не. Даже не видела ее никогда. Только знали, и она и Коля, что есть в Полтаве такая дивчина, "Непокоренная". Листовки ихние я сам видел у Лизы. Не знаю, куда она потом их девала. Когда Лялю и других забрали, мы сначала ничего не слышали. А после - это уже совсем весной было - слух прошел, что всех их немцы порешили. Помню, пришла Лиза домой, села на койку и сидит. Тетя Муся ей: "Лизуша, поди поешь, я тут пшенку сварила, тебе оставила". А Лиза все молчит. Я ее за руку взял, а она как закричит: "Ее убили! Убили! Их всех убили!" - и упала, забилась. Тут и Коля вернулся - он уже знал про это. Велел нам не трогать Лизу. Он и сам был как старый старик тогда. Очень переживал. Лиза, как немного отошла, говорит: "Нужно показать немцам, что Ляля не погибла, что таких, как Ляля, у нас тысячи". И опять с Колей убежала куда-то. И вскорости после этого самолет сбросил бомбу в аккурат на тот ресторан на Октябрьской, где гуляли немцы-офицеры.
- И ты думаешь, что... - почему-то шепотом спрашивает Даня.
Саша строго смотрит на него. У него сейчас совсем взрослое лицо.
- Во-первых, не думаю, а знаю. Я еще в четверг прознал, что в субботу в ресторане будет офицерский вечер. Они даже оркестр какой-то свой выписали. Конечно, сказал про это нашим. Лиза и Коля меж собой переглянулись, ничего не гукнули даже. А я еще до того у Коли ракетницу видел. Спросил, где взял, а Коля меня - за чуб: "Будешь много знать, скоро состаришься". И пошел за перегородку чего-то там стряпать. Он мастер был, Коля-то: и свечи варил, и мыло, и ваксу, и что хочешь мог руками поделать. Только в тот раз он не мыло и не свечи делал, а что-то другое. Целую ночь не ложился. Его даже Маруся тогда спросила, чего он делает, а он сказал: "Фейерверк".
Ну, я тогда и внимания не обратил. С Марусей мы все шутили, она же вовсе глупенькая была. Потом, когда уже бомба попала прямехонько в ресторан и всех немцев там уничтожила, стали говорить, что кто-то пустил ракету, чтоб показать нашему летчику, куда бомбить. Тогда и я все понял. Понял, почему у Лизы и Коли такое настроение сделалось хорошее, почему в воскресенье они поздравляли друг друга.
Саша вдруг замолчал, отвернулся. Стало слышно, как потрескивает, остывая, Таисина железная печурка.
- Ну? - вымолвил наконец Даня. - Ну?
Саша вскинул на него глаза.
- Все, - сказал он сухо. - В среду утром за ними пришли. Два гестаповца и два полицая. Меня дома не было, я с ящиком опять на Октябрьскую пошел. Вернулся - тетя Муся без памяти и без языка лежит (они ее стукнули за то, что Колю не давала взять), а Маруся в Лизином шарфике вальс исполняет.
16. ПИСЬМА, ЗАРЫТЫЕ ПОД СИРЕНЬЮ
Снова пустырь, заваленный таким же битым кирпичом, снова лопухи. Только улица уже другая - Панянка. Она идет параллельно Советской, и с нее тоже хорошо виден Крестовоздвиженский монастырь. Поздний вечер. В зеленоватом небе холодно блестит луна, серебрит листья сирени.
- Копай здесь, - показывает Саша. - Я тогда под сиренью все зарыл. Большое дерево снарядом беспременно снесло бы или сами его спалили бы, а куст - кому он нужен?
- Может, отложим, Даня, до завтра? - Это спрашивает, но неуверенно Сергей Данилович. Нет, не проходит тяжкая, все тело сковывающая усталость. Клонится, клонится долу серебряная голова. Видно, оставаться теперь этой усталости в нем до самого конца. А может, кажется Сергею Даниловичу, что раскапывают они дорогую могилу?
Даня мотает головой: он одержимый.
- Нет, нет, папа! Надо сейчас.
Саша прихватил от Таисы лопату. В тишине засыпающей улицы лопата громко, слишком громко скребет по кирпичу. У, сколько его, целые горы! Не верится, что еще совсем недавно здесь, в пяти шагах, стоял домик Валашниковых и при нем - сиреневый садишко.
Они торопятся. Сергей Данилович и Саша руками помогают оттаскивать кирпич от сиреневого куста. Вот показалась земля.
- Я все в клеенку, в клеенку завернул. Со стола клеенку взял и завернул, - бормочет Саша. Его бьет дрожь. Слышно, как постукивают зубы. Вот здесь, здесь, ближе к стволу, копать надо.
Даня сбрасывает рубашку. В лунном свете у него бледно-голубое лицо, резко перечеркнутое бровями. Слышно, как он тяжело дышит. Позванивает, поблескивает лопата, растет яма под сиреневым кустом, растет земляной холм рядом.
- Постойте! Давайте теперь я руками. - Саша лезет под куст, шарит в чуть припотевшей, еще теплой земле. Шарит так долго, что у Дани заходится сердце.
- Что? Нету? - шепчет он.
Саша не отвечает. Возится.
- Есть! - вдруг говорит он глухо и вылезает из-под куста. В руках у него небольшой тугой пакет, перевязанный проволокой.
- Целый. Только земля набилась. - Он начинает стряхивать с пакета налипшую землю, но Даня не дает. Выхватывает пакет у него из рук.
- Дай мне! И пошли! Скорей пошли! - отрывисто говорит он. Это - как приказ.
И ни отец, ни мальчик не смеют его ослушаться.
* *
*
Вот он, небрежный, рассеянный, летящий какой-то почерк, за который ей так часто доставалось в школе! Вот они, чуть отсыревшие в клеенке самые разные, невесть откуда набранные листки - то тетрадные, то телеграфные бланки, то счета, то вывернутые наизнанку и разглаженные старые конверты (видно, не хватало бумаги), густо-густо исписанные кругом.
Даня читал, скорчившись на койке Таисиной сестры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85