Тут
уж захохотал диплодок, и они, все втроем, устроили прямо на улице
небольшую "кучу-малу", во время которой Бангузун оторвал на одежде Ипата
все пуговицы и сыграл на его ребрах "лунную сонату", а диплодок сорвал с
одной из голов Бангузуна шапку и тотчас же ее слопал, а Ипат измазал
диплодока чернилами с ног до головы, так что тот стал похож на ягуара.
Так могло продолжаться долго, но прохожие стали возмущаться, и
пришлось "кучу малу" прекратить. Тогда Бангузун стал знакомить Ипата с
диплодоком, теперь уже всерьез. И диплодок кланялся и даже сказал, что он
- "покорный слуга" Ипата на все оставшееся время. А потом наступил ему на
ногу. Совершенно случайно.
От неожиданности Ипат закричал и увидел, что Бангузун, превратившись
в оборотня, оскалил полуметровые клыки, и почувствовал запах. Горьковатый
запах Лемурии.
И проснулся...
Он долго лежал на своей узкой холостяцкой кровати и пытался понять,
что же это ему приснилось. Не было у него раньше таких снов. А что было?
Детство, кусок юности и Лемурия, которую он помнил, в отличие от детства и
юности, очень реально, потому что вернулся из нее всего лишь две недели
назад. Вот она-то действительно все еще была с ним, жила в каждом его
движении, глядела его глазами, говорила его губами, и довольно часто этот
благополучный мир, в котором он теперь жил, особенно тогда, когда он
доставал из старого шкафа свою военную форму и любовался погонами,
петлицами и наградами, казался нереальным и ненастоящим, словно сделанным
из папье-маше... Ткни пальцем, и под плотной оболочкой окажется пустота.
Тогда Ипат часами сидел возле шкафа, прислонившись к его полированной
стенке, почти не двигаясь, разглядывая что-то широко открытыми,
неподвижными глазами, пока звяканье проезжавшего по улице трамвая или
запевший за стенкой арию Иоланты сосед не приводили его в чувство и он,
вздрогнув, медленно освобождался от дурмана воспоминаний.
Как правило, после этого он вешал форму обратно в шкаф, на сделанную
в виде скелетика летучей мыши вешалку и шел прогуляться или же садился
пить чай с рогаликами.
А вечерами он лежал на диване, курил папиросу за папиросой и думал о
том, что вот, проходит время и надо бы устраиваться на работу, а также
забыть о том, что было. Потому что теперь у него другая, мирная жизнь. И
можно даже познакомиться с какой-нибудь девушкой. Если, конечно, она
захочет иметь с ним дело. А захочет ли?
Когда он задавал себе этот вопрос, ему вдруг становилось плохо,
хотелось плакать, пить вино, чтобы забыться, и стрелять в холодную,
мертвенно-бледную луну из крупнокалиберного пулемета, чтобы хоть кому-то
отомстить. За то, в чем были виноваты все. Все, кто - вокруг, кто спешил
по утрам на работу, рассеянно поглядывая на часы, думая о девушках и
танцах, которые будут вечером. А также те, кто возил своих детей в
колясочках по набережным и бульварам, рассеянно присаживаясь на скамейки,
небрежно покачивая маленькое, завернутое в пеленки, сопящее во сне чудо,
которого у него не было. А почему? Почему?
Уж не потому ли все знакомые при встрече с ним прятали глаза,
говорили дутые жизнерадостные слова и норовили поскорее от него
отделаться? Может быть, они чувствовали себя виноватыми? В чем?
А в том, что он был в Лемурии, а они нет. И потому для них он стал
живым напоминанием. А кому понравится напоминание о такой вещи, как
Лемурия?
Именно поэтому он и не мог познакомиться ни с одной девушкой. А
может, просто забыл, как это делается. С ней же надо о чем-то говорить. А
о чем? О рейдах, противопехотных минах, убитых товарищах и двух годах
юности, которые вырвали из его жизни напрочь, а оставшееся место заполнили
кровью, грязью и пороховым дымом?
И можно было только надеяться, что со временем все наладится. А пока
он ждал. Если бы его спросили чего, он бы не смог ответить. Просто была в
нем эта уверенность, что вот-вот что-то изменится, перевернется...
Так было до сегодняшнего утра, когда он, очнувшись от странного,
чужого сна, долго глядел в девственно чистый потолок, а потом повернулся
на правый бок и вспомнил о бабке Меланье.
Да, когда-то давно, тысячу лет назад, еще до Лемурии, он ездил к ней
каждое лето и подолгу гостил. Разглаживая ладонью скомканные за ночь
простыни, он вдруг вспомнил ее старую хижину, на пороге которой она так
любила сидеть, задумчиво глядя на волны, подкатывающие почти к самому
порогу, на суматошных чаек и еще на что-то, что должно было принести
рыбакам богатую добычу. Это у нее работа была такая, у бабки Меланьи -
глядеть на море, чтобы рыба ловилась лучше.
А еще у нее были теплые, шершавые руки, и когда она усаживалась на
пороге хижины, Ипат мог уходить куда угодно на целый день.
Что он и делал.
Поначалу он бродил по берегу моря, любуясь волнами и собирая все
интересное, что оно выбрасывало на песок. Но потом пристрастился к
"походам в глубь побережья". Происходило это так: он уходил как можно
дальше в дюны и садился на песок, в ожидании дождя. Иногда ему приходилось
ждать час, два, полдня, но рано или поздно дождь все же начинался и тогда
происходили удивительные вещи.
Под ударами тяжелых мутноватых дождевых капель ветки съеденных зноем
акманов оживали, покрываясь молодыми клейкими листочками. Из земли
мгновенно вырастали шары фумов. В подземных пещерах просыпались грогусы.
Они выскакивали наружу и, приветствуя дождь мощным ультразвуковым криком,
скакали по камням, безжалостно сдирая с них голубой мох. И пили, пили,
пили воду, раздуваясь, и достигнув предела - разлетались разноцветными
брызгами, которые тоже начинали поглощать воду и расти, расти... А боруны
уже выкапывались из песка и, разлепив огромные желтые глаза, осторожно
переступая десятью мохнатыми и костистыми лапами, набрасывались на
грогусов и жадно их поедали. Тотчас с них сползала старая шкура и,
свернувшись тугим комочком, убегала на поиски зеленого песка для
самообновления.
Дождь, собственно, был коротким, на полчаса, не больше. И когда он
кончался, в небо взмывали бледно-розовые нежнейшие бариморы. И
спинокостные размеры, почистив панцири внутренними щетками и выкинув
наружу лишний песок, пускались в путь, легко отталкиваясь от гибких
ложноножек охотников за летунами. Шаловливый ветер тем временем забрасывал
Ипата семенами размеров и хомоков, а также спорами драко. И поднимал на
недосягаемую высоту икру мудрахов, делительницы джоэдов и похожие на
точеные китайские пагоды колыбельки фамсов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
уж захохотал диплодок, и они, все втроем, устроили прямо на улице
небольшую "кучу-малу", во время которой Бангузун оторвал на одежде Ипата
все пуговицы и сыграл на его ребрах "лунную сонату", а диплодок сорвал с
одной из голов Бангузуна шапку и тотчас же ее слопал, а Ипат измазал
диплодока чернилами с ног до головы, так что тот стал похож на ягуара.
Так могло продолжаться долго, но прохожие стали возмущаться, и
пришлось "кучу малу" прекратить. Тогда Бангузун стал знакомить Ипата с
диплодоком, теперь уже всерьез. И диплодок кланялся и даже сказал, что он
- "покорный слуга" Ипата на все оставшееся время. А потом наступил ему на
ногу. Совершенно случайно.
От неожиданности Ипат закричал и увидел, что Бангузун, превратившись
в оборотня, оскалил полуметровые клыки, и почувствовал запах. Горьковатый
запах Лемурии.
И проснулся...
Он долго лежал на своей узкой холостяцкой кровати и пытался понять,
что же это ему приснилось. Не было у него раньше таких снов. А что было?
Детство, кусок юности и Лемурия, которую он помнил, в отличие от детства и
юности, очень реально, потому что вернулся из нее всего лишь две недели
назад. Вот она-то действительно все еще была с ним, жила в каждом его
движении, глядела его глазами, говорила его губами, и довольно часто этот
благополучный мир, в котором он теперь жил, особенно тогда, когда он
доставал из старого шкафа свою военную форму и любовался погонами,
петлицами и наградами, казался нереальным и ненастоящим, словно сделанным
из папье-маше... Ткни пальцем, и под плотной оболочкой окажется пустота.
Тогда Ипат часами сидел возле шкафа, прислонившись к его полированной
стенке, почти не двигаясь, разглядывая что-то широко открытыми,
неподвижными глазами, пока звяканье проезжавшего по улице трамвая или
запевший за стенкой арию Иоланты сосед не приводили его в чувство и он,
вздрогнув, медленно освобождался от дурмана воспоминаний.
Как правило, после этого он вешал форму обратно в шкаф, на сделанную
в виде скелетика летучей мыши вешалку и шел прогуляться или же садился
пить чай с рогаликами.
А вечерами он лежал на диване, курил папиросу за папиросой и думал о
том, что вот, проходит время и надо бы устраиваться на работу, а также
забыть о том, что было. Потому что теперь у него другая, мирная жизнь. И
можно даже познакомиться с какой-нибудь девушкой. Если, конечно, она
захочет иметь с ним дело. А захочет ли?
Когда он задавал себе этот вопрос, ему вдруг становилось плохо,
хотелось плакать, пить вино, чтобы забыться, и стрелять в холодную,
мертвенно-бледную луну из крупнокалиберного пулемета, чтобы хоть кому-то
отомстить. За то, в чем были виноваты все. Все, кто - вокруг, кто спешил
по утрам на работу, рассеянно поглядывая на часы, думая о девушках и
танцах, которые будут вечером. А также те, кто возил своих детей в
колясочках по набережным и бульварам, рассеянно присаживаясь на скамейки,
небрежно покачивая маленькое, завернутое в пеленки, сопящее во сне чудо,
которого у него не было. А почему? Почему?
Уж не потому ли все знакомые при встрече с ним прятали глаза,
говорили дутые жизнерадостные слова и норовили поскорее от него
отделаться? Может быть, они чувствовали себя виноватыми? В чем?
А в том, что он был в Лемурии, а они нет. И потому для них он стал
живым напоминанием. А кому понравится напоминание о такой вещи, как
Лемурия?
Именно поэтому он и не мог познакомиться ни с одной девушкой. А
может, просто забыл, как это делается. С ней же надо о чем-то говорить. А
о чем? О рейдах, противопехотных минах, убитых товарищах и двух годах
юности, которые вырвали из его жизни напрочь, а оставшееся место заполнили
кровью, грязью и пороховым дымом?
И можно было только надеяться, что со временем все наладится. А пока
он ждал. Если бы его спросили чего, он бы не смог ответить. Просто была в
нем эта уверенность, что вот-вот что-то изменится, перевернется...
Так было до сегодняшнего утра, когда он, очнувшись от странного,
чужого сна, долго глядел в девственно чистый потолок, а потом повернулся
на правый бок и вспомнил о бабке Меланье.
Да, когда-то давно, тысячу лет назад, еще до Лемурии, он ездил к ней
каждое лето и подолгу гостил. Разглаживая ладонью скомканные за ночь
простыни, он вдруг вспомнил ее старую хижину, на пороге которой она так
любила сидеть, задумчиво глядя на волны, подкатывающие почти к самому
порогу, на суматошных чаек и еще на что-то, что должно было принести
рыбакам богатую добычу. Это у нее работа была такая, у бабки Меланьи -
глядеть на море, чтобы рыба ловилась лучше.
А еще у нее были теплые, шершавые руки, и когда она усаживалась на
пороге хижины, Ипат мог уходить куда угодно на целый день.
Что он и делал.
Поначалу он бродил по берегу моря, любуясь волнами и собирая все
интересное, что оно выбрасывало на песок. Но потом пристрастился к
"походам в глубь побережья". Происходило это так: он уходил как можно
дальше в дюны и садился на песок, в ожидании дождя. Иногда ему приходилось
ждать час, два, полдня, но рано или поздно дождь все же начинался и тогда
происходили удивительные вещи.
Под ударами тяжелых мутноватых дождевых капель ветки съеденных зноем
акманов оживали, покрываясь молодыми клейкими листочками. Из земли
мгновенно вырастали шары фумов. В подземных пещерах просыпались грогусы.
Они выскакивали наружу и, приветствуя дождь мощным ультразвуковым криком,
скакали по камням, безжалостно сдирая с них голубой мох. И пили, пили,
пили воду, раздуваясь, и достигнув предела - разлетались разноцветными
брызгами, которые тоже начинали поглощать воду и расти, расти... А боруны
уже выкапывались из песка и, разлепив огромные желтые глаза, осторожно
переступая десятью мохнатыми и костистыми лапами, набрасывались на
грогусов и жадно их поедали. Тотчас с них сползала старая шкура и,
свернувшись тугим комочком, убегала на поиски зеленого песка для
самообновления.
Дождь, собственно, был коротким, на полчаса, не больше. И когда он
кончался, в небо взмывали бледно-розовые нежнейшие бариморы. И
спинокостные размеры, почистив панцири внутренними щетками и выкинув
наружу лишний песок, пускались в путь, легко отталкиваясь от гибких
ложноножек охотников за летунами. Шаловливый ветер тем временем забрасывал
Ипата семенами размеров и хомоков, а также спорами драко. И поднимал на
недосягаемую высоту икру мудрахов, делительницы джоэдов и похожие на
точеные китайские пагоды колыбельки фамсов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10