Ипата стиснули, и он понял, что попал в ловушку. А гитарист
заливался соловьем, вкусно выводя: "А я тебя и-эх, да поцелую, а потом и -
эх, да зарублю!"
И ничего другого не оставалось, как пройти по головам. Иначе так у
кассы и прокукарекаешь до самого вечера.
Ипат ухватился руками за плечи своих соседей, подтянулся и забросил
сначала одну ногу, потом другую. Выпрямившись, он вытянул для равновесия
руки в стороны и пошел, пошел, пошел туда, где народу поменьше. Он шел по
головам и внимательно смотрел под ноги: не дай бог попадется лысый. Тогда
все - неминуемо поскользнешься. Но мог миловал, и через минуту он уже
спрыгнул на пол в противоположном конце зала и зачем-то вытер руки.
Эх-ма! Ну вот и все. С билетом покончено. До самолета еще уйма
времени. Можно и поразвлечься.
Он прошелся по залу и, остановившись возле девушки, которая бойко
распродавала свежие номера "местной сплетницы", подмигнул ей. Та не
осталась в долгу и ответила тем же. И некоторое время они молча смотрели
друг другу в глаза, а потом Ипату подмигнул очередной номер "местной
сплетницы", и пришлось идти дальше.
Возле центрального фонтана он остановился и, усевшись на его
мраморный край, закурил. Рядом, тоже присев на краешек, судачили две
бабуси. Сначала они говорили о погоде и засолке грибов, потом придвинулись
друг к другу ближе, и одна из них громким шепотом сообщила:
- А вчера-то что было! На молокановской улице оборотня милицайты
подстрелили...
- Да что ты! - выдохнула вторая бабуся.
- Истинный крест! Вот как бог свят... Иду я, значит, за молочком
очередь занимать. Внучек, понимаешь, молочка требует. Уросливый пацаненок,
надо сказать, но я к нему уже приспособилась. Главное, что молоко любит. А
это для здоровья первейшее дело. Так вот, иду я, значит, за молоком.
Петровну встретила. Покалякали о том о сем. Ну, пошли каждая в свою
сторону. И только я за угол свернула... Вдруг: бах, тарарах - шум,
выстрелы. И потом два милицайта волокут его, сердешного, за ноги по
асфальту. Как есть оборотень. Все человеческое, а голова волчья. Ужас! Я
так и обомлела. Стою ни жива ни мертва. Где-то, знаешь, только в селезенке
у меня екает. Ну, думаю, дожилась. А один из милицайтов обернулся и
говорит мне этак, знаешь ли, с усмешечкой: "Ты, бабуся, не волнуйся. Это
один из Лемурии пробрался. Пользуются, гады, что война, вот и лезут". И
потащили они его. Страх-то какой, господи! А я постояла да и дальше за
молочком пошла...
Ипат усмехнулся.
Ведь как пить дать врет, старая. Делать ей нечего, вот и врет.
Он выкинул окурок в фонтан и, резко вскочив, быстро пошел к выходу из
вокзала. За спиной хлопнула дверь, и Ипат, окунувшись в жару привокзальной
площади, остановился.
Мимо шли и бежали люди. Вот торопится маленький старичок, помахивая
длинной белоснежной бородой. За спиной у него огромный рюкзак, из которого
высовывается головка огнетушителя. За дедом шествовала элегантная парочка.
Провожавшие их родители плакали навзрыд и совали молодым в карманы пачки
потертых денег. Какой-то жулик ловил всех за руки и предлагал прокатиться
по городу. Совсем дешево, но зато какие красоты, а еще есть женщины... И
еще... И еще... Кто-то кричал, а кто-то истерически смеялся. И все это
людское море двигалось, шумело, торговалось, схлестывалось и рассыпалось в
стороны, а потом снова собиралось в шевелящиеся комки.
Махнув рукой, Ипат вернулся в здание вокзала и протиснулся к
телевизору. Передавали последние новости.
Сначала показывали обычный винегрет. Кто-то кого-то лупил резиновой
дубинкой по голове, а над всем этим танцевали полуобнаженные красавицы,
тут же прораставшие пшеницей и клонившиеся к земле тугими колосьями, по
которым барабанил грибной дождичек, падавший обильным потом с плеч двух
дюжих негров, безостановочно танцующих самбу на могильных плитах,
украшенных витиеватой надписью "колониальное рабство", из-под которых во
все стороны расползались жуки-рогачи, мгновенно взмывавшие в воздух и с
утробным воем устремлявшиеся к Антарктиде, неся под своими надкрыльями
атомные бомбы, готовые в любую минуту распуститься жгучими тюльпанами,
чтобы устроить на всей земле на веки вечные всеобщую тишину.
Потом мелькнули голубые полосы, и вдруг показали Верховного
Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего
Созвездие Павлина. Он давал напутственное слово новобранцам, тем, что
должны были отправиться служить в Лемурию. Два мужика с квадратными лицами
стояли возле него и бережно держали на шелковых подушечках напутственное
слово. Оно было большое, затейливое и сверкало самоварным золотом. Из
карманов Верховного Предводителя, как черти из коробочки, выскакивали
фотографы и снимали его в фас и в профиль, сверху и снизу, на трибуне и
возле... Снимали то, как он, вытянув руку вперед, увешанный наградами, как
рождественская елка, чуть хлябая нижней челюстью, особенно когда
употреблял длинные слова, пережевывал заученную жвачку, которую говорил и
год, и два, и три, и пять лет назад. О демократии и международном долге. О
том, что мы не должны оставить в беде маленькую страну Лемурию, где никак
не может установиться демократия и где она должна быть, так как без нее не
могут восторжествовать великие идеалы. А они неминуемо должны победить. И
это невозможно, пока в Лемурии не существует даже правительства, а так,
вече какое-то. Поэтому там некому командовать и некому исполнять, а также
рапортовать и отчитываться. И что это такое, как не попрание демократии,
когда простой лемурский народ лишают самых элементарных прав управлять и
подчиняться. И они, те, кто туда идут, являются истинными носителями
прогресса и гуманности. Они смело протягивают руку помощи маленькой,
заблудившейся в прошлых веках, стране...
А внизу сдавленно дышала толпа новобранцев. Ипат же, забыв обо всем,
внимательно в нее вглядывался и искал в ней себя, такого, каким он был два
года назад. Наголо остриженного пацаненка, которого выловили на улице,
остригли и снабдили новеньким автоматом. Да, тогда-то он верил в эти слова
и благоговел. А потом, действительно, пошел защищать демократию. Еще бы не
пойти, когда в руках автомат. Всамделишный. Из него даже можно стрелять. И
патронов сколько угодно. С серебряными пулями...
А сейчас, два года спустя, Ипат глядел на этих будущих "защитников" и
думал о том, что же с ними будет дальше. А что там думать? Дальше -
просто. Загрузят в машины и повезут.
Ипат закрыл глаза и, опершись о стену вокзала, оказался снова в
Лемурии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
заливался соловьем, вкусно выводя: "А я тебя и-эх, да поцелую, а потом и -
эх, да зарублю!"
И ничего другого не оставалось, как пройти по головам. Иначе так у
кассы и прокукарекаешь до самого вечера.
Ипат ухватился руками за плечи своих соседей, подтянулся и забросил
сначала одну ногу, потом другую. Выпрямившись, он вытянул для равновесия
руки в стороны и пошел, пошел, пошел туда, где народу поменьше. Он шел по
головам и внимательно смотрел под ноги: не дай бог попадется лысый. Тогда
все - неминуемо поскользнешься. Но мог миловал, и через минуту он уже
спрыгнул на пол в противоположном конце зала и зачем-то вытер руки.
Эх-ма! Ну вот и все. С билетом покончено. До самолета еще уйма
времени. Можно и поразвлечься.
Он прошелся по залу и, остановившись возле девушки, которая бойко
распродавала свежие номера "местной сплетницы", подмигнул ей. Та не
осталась в долгу и ответила тем же. И некоторое время они молча смотрели
друг другу в глаза, а потом Ипату подмигнул очередной номер "местной
сплетницы", и пришлось идти дальше.
Возле центрального фонтана он остановился и, усевшись на его
мраморный край, закурил. Рядом, тоже присев на краешек, судачили две
бабуси. Сначала они говорили о погоде и засолке грибов, потом придвинулись
друг к другу ближе, и одна из них громким шепотом сообщила:
- А вчера-то что было! На молокановской улице оборотня милицайты
подстрелили...
- Да что ты! - выдохнула вторая бабуся.
- Истинный крест! Вот как бог свят... Иду я, значит, за молочком
очередь занимать. Внучек, понимаешь, молочка требует. Уросливый пацаненок,
надо сказать, но я к нему уже приспособилась. Главное, что молоко любит. А
это для здоровья первейшее дело. Так вот, иду я, значит, за молоком.
Петровну встретила. Покалякали о том о сем. Ну, пошли каждая в свою
сторону. И только я за угол свернула... Вдруг: бах, тарарах - шум,
выстрелы. И потом два милицайта волокут его, сердешного, за ноги по
асфальту. Как есть оборотень. Все человеческое, а голова волчья. Ужас! Я
так и обомлела. Стою ни жива ни мертва. Где-то, знаешь, только в селезенке
у меня екает. Ну, думаю, дожилась. А один из милицайтов обернулся и
говорит мне этак, знаешь ли, с усмешечкой: "Ты, бабуся, не волнуйся. Это
один из Лемурии пробрался. Пользуются, гады, что война, вот и лезут". И
потащили они его. Страх-то какой, господи! А я постояла да и дальше за
молочком пошла...
Ипат усмехнулся.
Ведь как пить дать врет, старая. Делать ей нечего, вот и врет.
Он выкинул окурок в фонтан и, резко вскочив, быстро пошел к выходу из
вокзала. За спиной хлопнула дверь, и Ипат, окунувшись в жару привокзальной
площади, остановился.
Мимо шли и бежали люди. Вот торопится маленький старичок, помахивая
длинной белоснежной бородой. За спиной у него огромный рюкзак, из которого
высовывается головка огнетушителя. За дедом шествовала элегантная парочка.
Провожавшие их родители плакали навзрыд и совали молодым в карманы пачки
потертых денег. Какой-то жулик ловил всех за руки и предлагал прокатиться
по городу. Совсем дешево, но зато какие красоты, а еще есть женщины... И
еще... И еще... Кто-то кричал, а кто-то истерически смеялся. И все это
людское море двигалось, шумело, торговалось, схлестывалось и рассыпалось в
стороны, а потом снова собиралось в шевелящиеся комки.
Махнув рукой, Ипат вернулся в здание вокзала и протиснулся к
телевизору. Передавали последние новости.
Сначала показывали обычный винегрет. Кто-то кого-то лупил резиновой
дубинкой по голове, а над всем этим танцевали полуобнаженные красавицы,
тут же прораставшие пшеницей и клонившиеся к земле тугими колосьями, по
которым барабанил грибной дождичек, падавший обильным потом с плеч двух
дюжих негров, безостановочно танцующих самбу на могильных плитах,
украшенных витиеватой надписью "колониальное рабство", из-под которых во
все стороны расползались жуки-рогачи, мгновенно взмывавшие в воздух и с
утробным воем устремлявшиеся к Антарктиде, неся под своими надкрыльями
атомные бомбы, готовые в любую минуту распуститься жгучими тюльпанами,
чтобы устроить на всей земле на веки вечные всеобщую тишину.
Потом мелькнули голубые полосы, и вдруг показали Верховного
Предводителя, бессменного борца за демократию, человека, укравшего
Созвездие Павлина. Он давал напутственное слово новобранцам, тем, что
должны были отправиться служить в Лемурию. Два мужика с квадратными лицами
стояли возле него и бережно держали на шелковых подушечках напутственное
слово. Оно было большое, затейливое и сверкало самоварным золотом. Из
карманов Верховного Предводителя, как черти из коробочки, выскакивали
фотографы и снимали его в фас и в профиль, сверху и снизу, на трибуне и
возле... Снимали то, как он, вытянув руку вперед, увешанный наградами, как
рождественская елка, чуть хлябая нижней челюстью, особенно когда
употреблял длинные слова, пережевывал заученную жвачку, которую говорил и
год, и два, и три, и пять лет назад. О демократии и международном долге. О
том, что мы не должны оставить в беде маленькую страну Лемурию, где никак
не может установиться демократия и где она должна быть, так как без нее не
могут восторжествовать великие идеалы. А они неминуемо должны победить. И
это невозможно, пока в Лемурии не существует даже правительства, а так,
вече какое-то. Поэтому там некому командовать и некому исполнять, а также
рапортовать и отчитываться. И что это такое, как не попрание демократии,
когда простой лемурский народ лишают самых элементарных прав управлять и
подчиняться. И они, те, кто туда идут, являются истинными носителями
прогресса и гуманности. Они смело протягивают руку помощи маленькой,
заблудившейся в прошлых веках, стране...
А внизу сдавленно дышала толпа новобранцев. Ипат же, забыв обо всем,
внимательно в нее вглядывался и искал в ней себя, такого, каким он был два
года назад. Наголо остриженного пацаненка, которого выловили на улице,
остригли и снабдили новеньким автоматом. Да, тогда-то он верил в эти слова
и благоговел. А потом, действительно, пошел защищать демократию. Еще бы не
пойти, когда в руках автомат. Всамделишный. Из него даже можно стрелять. И
патронов сколько угодно. С серебряными пулями...
А сейчас, два года спустя, Ипат глядел на этих будущих "защитников" и
думал о том, что же с ними будет дальше. А что там думать? Дальше -
просто. Загрузят в машины и повезут.
Ипат закрыл глаза и, опершись о стену вокзала, оказался снова в
Лемурии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10