Города разные и разные вопросы, естественно. Но есть два, которые повторяются в каждом городе: на какие деньги я путешествую по заграницам и что такое поэзия. Так вот, чтоб не писали зря, хочу наперед ответить на роковые вопросы. Первое: на чьи деньги путешествую? На ваши, товарищи! Вы покупаете мои книги, а Госиздат платит мне гонорар…
В зале возникло так называемое веселое оживление.
– И второе: что такое поэзия. Товарищи! – громыхнул Маяковский. – На эту тему тыщи томов написаны с древнейших времен и до наших дней, а вы хотите, чтоб я ответил одним словом. Ну, хорошо, давайте, отвечу: поэзия – это фонтан.
Галерка весело заржала.
– Конечно, – заложив руки за спину, он шагал по сцене, – меня могут спросить, и даже обязательно спросят: а почему – фонтан? Действительно, почему? Ну, не фонтан, – отвечу я…
Засмеялись, захлопали дружно. Маяковский развел руками, – ну вот, мол, сами понимаете. Через минуту он уже читал:
Испанский камень
слепящ и бел,
а стоны –
зубьями пил.
Пароход
до двенадцати
уголь ел
и пресную воду пил…
Зал притих. И вдруг в этой сосредоточенной тишине – скрип двери, свистящий шепот билетерши, приглушенные, отрывистые восклицания короткой, но энергичной перебранки, и – бочком, бочком, сломив сопротивление билетерши, в партер протиснулись двое: похожий на Эмиля Золя пожилой мужчина в пенсне и дама. Воровато озираясь, провожаемые недружелюбными взглядами, они топтались в проходе, искали свой ряд. Нашли наконец и, рассыпая направо-налево извинения, стали пробираться на место.
Сразу же, как только началась перебранка в дверях, Маяковский умолк. Опершись на спинку стула, он стоял неподвижно и пристально следил за опоздавшими. «Золя», как червяк, извивался под спокойным, холодным взглядом. Он улыбался в замешательстве, не смея взглянуть на сцену, поправлял пенсне и даже, кажется, высморкался.
– Устроились? – уничтожающе-вежливо спросил Маяковский.
Бедный «Золя» заерзал на месте: огонь направленных на него взглядов был нестерпим.
Маяковский начал «Океан» снова.
О том, как изумительно читал он свои стихи, много написано и рассказано, и тут ничего нового не добавишь. Чуть хрипловатый, огромной силы бас совершенно свободно, без видимых усилий лился из широкой груди большого прекрасного человека. Маяковский не просто читал – он жил стихом, жил и дышал в каждом слове, в каждой интонации.
Вот это-то мастерство его чтения, когда волшебно оживали слова, по внутренней своей силе доходившие чуть ли не до физической осязаемости, – это мастерство покоряло слушателей и обезоруживало врагов, а равнодушных делало союзниками.
Но, повторяю, о великом мастерстве Маяковского-чтеца многие хорошо рассказали, и я не буду останавливаться на этом.
Чтение продолжалось. Покоренный зал был послушен, как дитя. Замирая, вздыхал, когда, помолчав, Маяковский окидывал долгим взглядом зал, точно видя, как:
цвели кругом
чудеса ботаники.
Бананы
сплетали
сплошной кров… –
или с легким шумом удивленных восклицаний настораживался: что это?
– Странные стихи, – сказал. – Я и сам не знаю, где они кончаются… Условимся: когда отхлебну из стакана – значит, конец.
Превращусь
не в Толстого, так в толстого, –
ем,
пишу,
от жары – балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
И в самом деле, прочитав последние строчки:
Я родился,
рос,
кормили соскою,
жил,
работал,
стал староват..
Вот и жизнь проходит,
как прошли Азорские
острова, –
Маяковский отошел к столику, улыбнулся милой своей, чуть застенчивой улыбкой и отхлебнул из стакана.
Так был закончен цикл стихов об Америке, – то, что обещалось в афишах. Зал ревел от восторга, аплодисменты грозили развалить старые стены театра.
Затем он отвечал на записки.
Я видел, как «Золя» строчил и вырывал из блокнота листок за листком. Это, наверно, были злые, ехидные вопросики – та мелкая дрянь обывательщины, которую так беспощадно, под общий хохот хлестал Маяковский.
Однако обыватель не сдавался. Пенсне прыгало на вспотевшем носу, нервно тряслась бородка.
– Мы вас не понимаем! – истерично крикнул кто-то из крайней ложи.
– Мы?! – поднял брови Маяковский. – Да много ль вас? Товарищи! Поднимите руки, кто не понял!
Неуверенно поднялось с десяток рук.
– Раз, два… три, четыре… восемь! – подсчитал Маяковский. – Ну что ж, – улыбнулся, покивал головой, – процент малограмотности не так уж велик.
«Как вы расцениваете Есенина?» – спрашивалось в одной из записок.
– Лучше всего, – сказал Маяковский, – на эту записку я отвечу стихом.
И, помолчав, начал:
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной…
Пустота…
летите,
в звезды врезываясь…
Это были тогда еще не очень известные стихи, посвященные Есенину.
Но вот отгремели восторги, народ пошел одеваться. Боже мой, что творилось у вешалок! Какие отчаянные схватки довелось увидеть изумленным гардеробщицам! Люди орали, – тут они открыто разделились на маяковцев и староверов. Брызгая слюной, «Золя» визжал:
– Хам! Хам!
– Э-эх, папаша, – укоризненно говорил ему вихрастый детина в застиранной вельветовой толстовке, – ну чего кипятитесь? В девятнадцатом кой-кто, не вам чета, хотел Советскую власть слопать – не вышло!
– Позвольте, – опешил «Золя», – вы про что?
– Да вот про это самое, – ухмыльнулся вихрастый.
Я кинулся за кулисы.
– Куда? – пожарник в гладиаторской каске стоял неумолимо. – Посторонним не разрешается.
– Мне к товарищу Маяковскому, – попытался я прорваться. – Он ждет меня…
– Кто там ждет, – равнодушно буркнул гладиатор. – Усе разошлись давеча.
Я обомлел.
– Как… разошлись?
– А так и разошлись, – повернулся ко мне широченной брезентовой спиной.
Понесся к гостинице, соображая по дороге, что, может быть, я перепутал, не так понял: он не в театре ждет, а в гостинице.
Был первый час. Мелкий дождик сеял. Стояла тишина. Нахохлившись, словно мокрые вороны, неподвижно сидели на высоких козлах извозчики. Сыпля голубые искры, трамваи шли в парк. С этого часа начиналась работа ночных извозчиков.
Я спросил у швейцара, не приходил ли Маяковский.
– Этот большой-то? Нет, не приходил.
Растерянный, я вышел на улицу.
– Поехали, что ль? – заворочался крайний извозчик. – Садитесь, дешево отвезу… На рысистой.
«Что ж это? Неужто потерял Маяковского?»
Но вдруг слышу шаги впереди. Ровные, тяжелые. И палка стучит по мокрому тротуару. Вглядываюсь сквозь переливчатую сетку дождя: идет великан… Он!
– Владимир Владимирыч! А мне пожарный сказал, что вы ушли…
– Бывает, – рассеянно басит Маяковский. – Так называемое недоразумение.
И вот мы трясемся на «рысистой». Жалобно дребезжат вихляющиеся колеса обшарпанной пролетки по скверной булыжной мостовой. Сонные дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
В зале возникло так называемое веселое оживление.
– И второе: что такое поэзия. Товарищи! – громыхнул Маяковский. – На эту тему тыщи томов написаны с древнейших времен и до наших дней, а вы хотите, чтоб я ответил одним словом. Ну, хорошо, давайте, отвечу: поэзия – это фонтан.
Галерка весело заржала.
– Конечно, – заложив руки за спину, он шагал по сцене, – меня могут спросить, и даже обязательно спросят: а почему – фонтан? Действительно, почему? Ну, не фонтан, – отвечу я…
Засмеялись, захлопали дружно. Маяковский развел руками, – ну вот, мол, сами понимаете. Через минуту он уже читал:
Испанский камень
слепящ и бел,
а стоны –
зубьями пил.
Пароход
до двенадцати
уголь ел
и пресную воду пил…
Зал притих. И вдруг в этой сосредоточенной тишине – скрип двери, свистящий шепот билетерши, приглушенные, отрывистые восклицания короткой, но энергичной перебранки, и – бочком, бочком, сломив сопротивление билетерши, в партер протиснулись двое: похожий на Эмиля Золя пожилой мужчина в пенсне и дама. Воровато озираясь, провожаемые недружелюбными взглядами, они топтались в проходе, искали свой ряд. Нашли наконец и, рассыпая направо-налево извинения, стали пробираться на место.
Сразу же, как только началась перебранка в дверях, Маяковский умолк. Опершись на спинку стула, он стоял неподвижно и пристально следил за опоздавшими. «Золя», как червяк, извивался под спокойным, холодным взглядом. Он улыбался в замешательстве, не смея взглянуть на сцену, поправлял пенсне и даже, кажется, высморкался.
– Устроились? – уничтожающе-вежливо спросил Маяковский.
Бедный «Золя» заерзал на месте: огонь направленных на него взглядов был нестерпим.
Маяковский начал «Океан» снова.
О том, как изумительно читал он свои стихи, много написано и рассказано, и тут ничего нового не добавишь. Чуть хрипловатый, огромной силы бас совершенно свободно, без видимых усилий лился из широкой груди большого прекрасного человека. Маяковский не просто читал – он жил стихом, жил и дышал в каждом слове, в каждой интонации.
Вот это-то мастерство его чтения, когда волшебно оживали слова, по внутренней своей силе доходившие чуть ли не до физической осязаемости, – это мастерство покоряло слушателей и обезоруживало врагов, а равнодушных делало союзниками.
Но, повторяю, о великом мастерстве Маяковского-чтеца многие хорошо рассказали, и я не буду останавливаться на этом.
Чтение продолжалось. Покоренный зал был послушен, как дитя. Замирая, вздыхал, когда, помолчав, Маяковский окидывал долгим взглядом зал, точно видя, как:
цвели кругом
чудеса ботаники.
Бананы
сплетали
сплошной кров… –
или с легким шумом удивленных восклицаний настораживался: что это?
– Странные стихи, – сказал. – Я и сам не знаю, где они кончаются… Условимся: когда отхлебну из стакана – значит, конец.
Превращусь
не в Толстого, так в толстого, –
ем,
пишу,
от жары – балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
И в самом деле, прочитав последние строчки:
Я родился,
рос,
кормили соскою,
жил,
работал,
стал староват..
Вот и жизнь проходит,
как прошли Азорские
острова, –
Маяковский отошел к столику, улыбнулся милой своей, чуть застенчивой улыбкой и отхлебнул из стакана.
Так был закончен цикл стихов об Америке, – то, что обещалось в афишах. Зал ревел от восторга, аплодисменты грозили развалить старые стены театра.
Затем он отвечал на записки.
Я видел, как «Золя» строчил и вырывал из блокнота листок за листком. Это, наверно, были злые, ехидные вопросики – та мелкая дрянь обывательщины, которую так беспощадно, под общий хохот хлестал Маяковский.
Однако обыватель не сдавался. Пенсне прыгало на вспотевшем носу, нервно тряслась бородка.
– Мы вас не понимаем! – истерично крикнул кто-то из крайней ложи.
– Мы?! – поднял брови Маяковский. – Да много ль вас? Товарищи! Поднимите руки, кто не понял!
Неуверенно поднялось с десяток рук.
– Раз, два… три, четыре… восемь! – подсчитал Маяковский. – Ну что ж, – улыбнулся, покивал головой, – процент малограмотности не так уж велик.
«Как вы расцениваете Есенина?» – спрашивалось в одной из записок.
– Лучше всего, – сказал Маяковский, – на эту записку я отвечу стихом.
И, помолчав, начал:
Вы ушли,
как говорится,
в мир иной…
Пустота…
летите,
в звезды врезываясь…
Это были тогда еще не очень известные стихи, посвященные Есенину.
Но вот отгремели восторги, народ пошел одеваться. Боже мой, что творилось у вешалок! Какие отчаянные схватки довелось увидеть изумленным гардеробщицам! Люди орали, – тут они открыто разделились на маяковцев и староверов. Брызгая слюной, «Золя» визжал:
– Хам! Хам!
– Э-эх, папаша, – укоризненно говорил ему вихрастый детина в застиранной вельветовой толстовке, – ну чего кипятитесь? В девятнадцатом кой-кто, не вам чета, хотел Советскую власть слопать – не вышло!
– Позвольте, – опешил «Золя», – вы про что?
– Да вот про это самое, – ухмыльнулся вихрастый.
Я кинулся за кулисы.
– Куда? – пожарник в гладиаторской каске стоял неумолимо. – Посторонним не разрешается.
– Мне к товарищу Маяковскому, – попытался я прорваться. – Он ждет меня…
– Кто там ждет, – равнодушно буркнул гладиатор. – Усе разошлись давеча.
Я обомлел.
– Как… разошлись?
– А так и разошлись, – повернулся ко мне широченной брезентовой спиной.
Понесся к гостинице, соображая по дороге, что, может быть, я перепутал, не так понял: он не в театре ждет, а в гостинице.
Был первый час. Мелкий дождик сеял. Стояла тишина. Нахохлившись, словно мокрые вороны, неподвижно сидели на высоких козлах извозчики. Сыпля голубые искры, трамваи шли в парк. С этого часа начиналась работа ночных извозчиков.
Я спросил у швейцара, не приходил ли Маяковский.
– Этот большой-то? Нет, не приходил.
Растерянный, я вышел на улицу.
– Поехали, что ль? – заворочался крайний извозчик. – Садитесь, дешево отвезу… На рысистой.
«Что ж это? Неужто потерял Маяковского?»
Но вдруг слышу шаги впереди. Ровные, тяжелые. И палка стучит по мокрому тротуару. Вглядываюсь сквозь переливчатую сетку дождя: идет великан… Он!
– Владимир Владимирыч! А мне пожарный сказал, что вы ушли…
– Бывает, – рассеянно басит Маяковский. – Так называемое недоразумение.
И вот мы трясемся на «рысистой». Жалобно дребезжат вихляющиеся колеса обшарпанной пролетки по скверной булыжной мостовой. Сонные дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54