Мутные, сквозь мокрый туман, колеблющиеся круги фонарей, Лошадь бежит такой сноровистой рысцой, что кажется, будто мы на одном месте.
Краеведческий музей, екатерининский «путевой дворец», медленно проплывает мимо, как во сне. Тогда он стоял еще не загороженный каменной громадой Управления Юго-Восточной дороги и всем своим архитектурным великолепием смотрел на улицу.
– Сплошной восемнадцатый век, – мрачно вздохнул Маяковский. – Вот разве только трамвай… Ты что, – вдруг обернулся ко мне, – стихи пишешь?
Я сказал, что стихи и что в газете.
– Это хорошо, что в газете.
И принялся расспрашивать, кто и какие мы.
Почему-то получилось так, что на встрече с Маяковским нас оказалось только пятеро: Загоровский, Логофет, тот восторженный юноша, что единственным поэтом признавал лишь Петникова, какой-то случайный заезжий поэт и я.
На столе докторского кабинета громоздились груды бутербродов. Огромный медный самовар уютно посвистывал. Маяковский сидел среди нас, как задумчивый великан, и молча, очень серьезно пил чай.
Всех нас, только что слышавших в театре раскаты его могучего голоса, поразил этот тихий, молчаливый и даже как будто застенчивый Маяковский. Видно, вечер утомил его, он отдыхал в молчании. Мы не мешали ему.
Наконец Владимир Владимирыч (он сидел за столом) откинулся на спинку стула, оглядел нас и просто сказал:
– Ну что ж, почитаем, товарищи?
Это, помню, был страшный момент. Я струсил и почувствовал, как у меня перехватило в глотке. В нерешительности, кажется, были и другие.
Смелее всех оказалась маленькая Логофет. Бесстрашно вынула она из кармана кожаной курточки свои листки и голосом, правда, несколько дрожащим от волнения, начала читать стихи о трамвае.
С первых же строк (я отлично видел это) Маяковский насторожился. В стихотворении, которое я, к сожалению, не могу привести на память, говорилось о том, каким был старый, «дотрамвайный» Воронеж с его прочно устоявшимся мещанско-купеческим бытом, с его сонной, медленной жизнью.
Одни извозчики –
и нет трамваев! –
заканчивалась первая строфа и повторялась в конце тех строф, где говорилось о недавней воронежской старине. Затем начиналась звонкая ода трамваю – блистающему, яркому, звенящему, – трамваю-символу, радостной примете Воронежа нового, советского. Стихи, как я уже рассказывал, были здорово написаны, и Маяковский вполне оценил их. Когда Нина кончила чтение, он сказал:
– Очень хорошо!
И, глядя поверх наших голов, с удовольствием повторил:
– Одни извозчики – и нет трамваев…
Затем попросил у Логофет листки со стихом и обещал напечатать его в «Новом Лефе». Нина сияла. Еще бы!
А я был подавлен: после такого великолепия все в моем гроссбухе представилось мне такой дрянью, что нечего было и срамиться.
И я решил: не буду читать.
Заезжий поэт довольно бойко, кокетливо грассируя, продекламировал незначительные, но с претензией стихи. Маяковскому они явно не показались, он слушал рассеянно и долго молчал затем, позванивал ложечкой о стакан. В молчании вдруг забубнил себе под нос из «Цыганской рапсодии» Сельвинского:
– Гей-та, гоп-та, гундаала, задымила, дундаала…
Молчание было тягостным. Павел Леонидыч решил рассеять неловкость. Он спросил:
– Скажите, Владимир Владимирыч, какого вы мнения о конструктивистах?
Маяковский улыбнулся.
– Да ведь никаких конструктивистов нет, это все выдумки, чепуха. Есть талантливый поэт Сельвинский. А конструктивизм…
Показал жестом. И снова, поглядев сквозь нас, произнес задумчиво и как-то сокрушенно даже:
– Одни извозчики… и нет трамваев.
Это уже было недвусмысленно. Заезжий поэт понял и, сославшись на позднее время, поспешал откланяться.
Когда он ушел, Маяковский с добродушной усмешкой поглядел на меня.
– Ну, а ты, пожарником обманутый… Раскрывай-ка свою книжищу…
И я с отчаянием, решив, что двум смертям не бывать, прочитал поэму о декабристах. Сперва волновался, слова застревали в горле, и я, собственно, не читал, а всхлипывал:
Над омраченным Петроградом
Шагали дюжие солдаты…
А затем разошелся, – в поэме было больше двухсот строк, – и стал читать ничего себе, разборчиво. И даже, совсем осмелев, смешно протараторил про рылеевский телефон – «звонит в передней телефон и, руша кринолинами, жена бежит вскричать «алло!» – чрез спальню и гостиную».
И про скачку царя со свитой, – снова вспомнив ночной бешеный скок воронежских пожарных в тысяча девятьсот пятнадцатом году…
Когда кончил, Владимир Владимирыч взял нелепую мою приходо-расходную книгу и молча перелистал поэму.
– Тебе не жаль вырвать ее? – спросил. – Я бы напечатал.
Может быть, оттого, что ушел заезжий поэт, оказавшийся как бы инородным телом в нашей компании, или Маяковский просто отдохнул после выступления в театре, только он стал заметно разговорчивее и веселее.
Рассказал кое-что о своем путешествии – о том, например, как от всех этих внешне великолепных европ нестерпимо тянет противным запахом мещанских сундуков. О Париже, где, несмотря на Эйфелеву башню и Пикассо, водится самая настоящая шпана, похлеще нашей, так что по ночам бывает небезопасно даже в центре.
– Я, например, без этой игрушки не выходил, – показал нам маленький, красивый пистолетик, который весь целиком помещался в его кулаке.
Разговор зашел о странной гибели Есенина.
– Что в вашем кругу, – спросил кто-то из пас, – говорят о его смерти?
Маяковский помрачнел.
– В моем кругу, – сказал, – сплетнями не занимаются.
Было очень поздно, дело шло к рассвету.
По темным воронежским улицам шли мы, провожая Владимира Владимирыча. Все так же сеял мелкий дождик осенний. В Петровском сквере, поблескивая мокрым бронзовым кафтаном, бессменно стоял великий корабельщик – Петр. По небу шибко бежали рваные предрассветные облака. Где-то на окраине взревел фабричный гудок, ему откликнулся другой, третий. Вдалеке сверкнули и рассыпались ослепительные искры первого трамвая. Город просыпался и еще в темноте начинал свой новый день.
И лишь кое-где нелепыми, доисторическими призраками чернели дремавшие под одинокими фонарями ночные извозчики.
Маяковский, крупно шагая, читал нам еще не напечатанный «Разговор с фининспектором о поэзии»:
Гражданин инспектор!
Простите за беспокойство…
Читал во весь голос. Эхо отзывалось в мокрых воронежских садах. Первые ранние пешеходы останавливались в недоумении. Над просыпающимся городом гремел Маяковский:
Поэзия –
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год – труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн словесной руды!
Испуганные, вздрагивали сонные извозчики, вертели головами: откуда это гремит? И даже дождик перестал, будто бы вслушивался. Запоминал Маяковского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Краеведческий музей, екатерининский «путевой дворец», медленно проплывает мимо, как во сне. Тогда он стоял еще не загороженный каменной громадой Управления Юго-Восточной дороги и всем своим архитектурным великолепием смотрел на улицу.
– Сплошной восемнадцатый век, – мрачно вздохнул Маяковский. – Вот разве только трамвай… Ты что, – вдруг обернулся ко мне, – стихи пишешь?
Я сказал, что стихи и что в газете.
– Это хорошо, что в газете.
И принялся расспрашивать, кто и какие мы.
Почему-то получилось так, что на встрече с Маяковским нас оказалось только пятеро: Загоровский, Логофет, тот восторженный юноша, что единственным поэтом признавал лишь Петникова, какой-то случайный заезжий поэт и я.
На столе докторского кабинета громоздились груды бутербродов. Огромный медный самовар уютно посвистывал. Маяковский сидел среди нас, как задумчивый великан, и молча, очень серьезно пил чай.
Всех нас, только что слышавших в театре раскаты его могучего голоса, поразил этот тихий, молчаливый и даже как будто застенчивый Маяковский. Видно, вечер утомил его, он отдыхал в молчании. Мы не мешали ему.
Наконец Владимир Владимирыч (он сидел за столом) откинулся на спинку стула, оглядел нас и просто сказал:
– Ну что ж, почитаем, товарищи?
Это, помню, был страшный момент. Я струсил и почувствовал, как у меня перехватило в глотке. В нерешительности, кажется, были и другие.
Смелее всех оказалась маленькая Логофет. Бесстрашно вынула она из кармана кожаной курточки свои листки и голосом, правда, несколько дрожащим от волнения, начала читать стихи о трамвае.
С первых же строк (я отлично видел это) Маяковский насторожился. В стихотворении, которое я, к сожалению, не могу привести на память, говорилось о том, каким был старый, «дотрамвайный» Воронеж с его прочно устоявшимся мещанско-купеческим бытом, с его сонной, медленной жизнью.
Одни извозчики –
и нет трамваев! –
заканчивалась первая строфа и повторялась в конце тех строф, где говорилось о недавней воронежской старине. Затем начиналась звонкая ода трамваю – блистающему, яркому, звенящему, – трамваю-символу, радостной примете Воронежа нового, советского. Стихи, как я уже рассказывал, были здорово написаны, и Маяковский вполне оценил их. Когда Нина кончила чтение, он сказал:
– Очень хорошо!
И, глядя поверх наших голов, с удовольствием повторил:
– Одни извозчики – и нет трамваев…
Затем попросил у Логофет листки со стихом и обещал напечатать его в «Новом Лефе». Нина сияла. Еще бы!
А я был подавлен: после такого великолепия все в моем гроссбухе представилось мне такой дрянью, что нечего было и срамиться.
И я решил: не буду читать.
Заезжий поэт довольно бойко, кокетливо грассируя, продекламировал незначительные, но с претензией стихи. Маяковскому они явно не показались, он слушал рассеянно и долго молчал затем, позванивал ложечкой о стакан. В молчании вдруг забубнил себе под нос из «Цыганской рапсодии» Сельвинского:
– Гей-та, гоп-та, гундаала, задымила, дундаала…
Молчание было тягостным. Павел Леонидыч решил рассеять неловкость. Он спросил:
– Скажите, Владимир Владимирыч, какого вы мнения о конструктивистах?
Маяковский улыбнулся.
– Да ведь никаких конструктивистов нет, это все выдумки, чепуха. Есть талантливый поэт Сельвинский. А конструктивизм…
Показал жестом. И снова, поглядев сквозь нас, произнес задумчиво и как-то сокрушенно даже:
– Одни извозчики… и нет трамваев.
Это уже было недвусмысленно. Заезжий поэт понял и, сославшись на позднее время, поспешал откланяться.
Когда он ушел, Маяковский с добродушной усмешкой поглядел на меня.
– Ну, а ты, пожарником обманутый… Раскрывай-ка свою книжищу…
И я с отчаянием, решив, что двум смертям не бывать, прочитал поэму о декабристах. Сперва волновался, слова застревали в горле, и я, собственно, не читал, а всхлипывал:
Над омраченным Петроградом
Шагали дюжие солдаты…
А затем разошелся, – в поэме было больше двухсот строк, – и стал читать ничего себе, разборчиво. И даже, совсем осмелев, смешно протараторил про рылеевский телефон – «звонит в передней телефон и, руша кринолинами, жена бежит вскричать «алло!» – чрез спальню и гостиную».
И про скачку царя со свитой, – снова вспомнив ночной бешеный скок воронежских пожарных в тысяча девятьсот пятнадцатом году…
Когда кончил, Владимир Владимирыч взял нелепую мою приходо-расходную книгу и молча перелистал поэму.
– Тебе не жаль вырвать ее? – спросил. – Я бы напечатал.
Может быть, оттого, что ушел заезжий поэт, оказавшийся как бы инородным телом в нашей компании, или Маяковский просто отдохнул после выступления в театре, только он стал заметно разговорчивее и веселее.
Рассказал кое-что о своем путешествии – о том, например, как от всех этих внешне великолепных европ нестерпимо тянет противным запахом мещанских сундуков. О Париже, где, несмотря на Эйфелеву башню и Пикассо, водится самая настоящая шпана, похлеще нашей, так что по ночам бывает небезопасно даже в центре.
– Я, например, без этой игрушки не выходил, – показал нам маленький, красивый пистолетик, который весь целиком помещался в его кулаке.
Разговор зашел о странной гибели Есенина.
– Что в вашем кругу, – спросил кто-то из пас, – говорят о его смерти?
Маяковский помрачнел.
– В моем кругу, – сказал, – сплетнями не занимаются.
Было очень поздно, дело шло к рассвету.
По темным воронежским улицам шли мы, провожая Владимира Владимирыча. Все так же сеял мелкий дождик осенний. В Петровском сквере, поблескивая мокрым бронзовым кафтаном, бессменно стоял великий корабельщик – Петр. По небу шибко бежали рваные предрассветные облака. Где-то на окраине взревел фабричный гудок, ему откликнулся другой, третий. Вдалеке сверкнули и рассыпались ослепительные искры первого трамвая. Город просыпался и еще в темноте начинал свой новый день.
И лишь кое-где нелепыми, доисторическими призраками чернели дремавшие под одинокими фонарями ночные извозчики.
Маяковский, крупно шагая, читал нам еще не напечатанный «Разговор с фининспектором о поэзии»:
Гражданин инспектор!
Простите за беспокойство…
Читал во весь голос. Эхо отзывалось в мокрых воронежских садах. Первые ранние пешеходы останавливались в недоумении. Над просыпающимся городом гремел Маяковский:
Поэзия –
та же добыча радия.
В грамм добыча,
в год – труды.
Изводишь
единого слова ради
тысячи тонн словесной руды!
Испуганные, вздрагивали сонные извозчики, вертели головами: откуда это гремит? И даже дождик перестал, будто бы вслушивался. Запоминал Маяковского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54