..
Засмеялся. Увидев, как казаки разбрелись по берегу, крикнул:
- Плывем! Отчаливай!..
"К чему бы это?" - вздохнула Степанида. Слова Ярофея о цветах-огневках встревожили ее, и она бросила их в реку. Они медленно плыли, и по воде растянулась узкая желтая дорожка.
...Богатство даурцев казалось безмерным.
Земли даурские манили, зрело у каждого желание стать на эту землю твердой ногой.
Доплыли до Олень-горы, долго не отрывали глаз. Повисла над рекой черная скала в виде огромной рогатой головы оленя.
Тут попрощались с Тугиром. Омыли головы, ноги. На пригорье срубили наскоро часовенку. Поп Гаврила отслужил молебен. Оставили в часовенке малую икону Спаса, чтоб знала эта земля русскую веру.
У Олень-горы жили долго. По тайге волоком перетащили дощаники через гору. Перенесли на плечах запасы, переволокли пушки.
Калтачу Ярофей отдарил и отпустил на волю. Наказал Калтаче сказать эвенкам твердо, чтоб ясак платили русскому царю, от даурцев бы отошли навечно, с русскими бы жили в мире.
Починив дощаники, поплыли казаки быстро вниз по Урке-реке к великому Амуру, в Даурскую землю, на рубежи неведомого Серединного царства - Китая.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АЛБАЗИНСКАЯ КРЕПОСТЬ
Корабли Ярофея Сабурова ранней весной уплыли на Амур. Казакам Амур казался больше Лены, и вода его не переливалась ржавой желтизной, как в Олекме. Амур раскинулся безбрежной сизой гладью. Когда поднимался серый туман и солнце показывало из-за гор свою багряную кромку, Амур казался светло-зеленым, щедро осыпанным блеклыми пятнами. Изредка пробегал ветерок, Амур тускнел, жидкая рябь ерошила тихие заводи, колыхались прибрежные вербы. По левому берегу спускались горы, покрытые голубой березой, серебристой ольхой, даурской сосной, пихтой, лиственницей. По правому - тянулись луга.
Подымалось солнце. С юга дул теплый ветер. Казаки плыли у самого берега, над головами плотным карнизом нависала зелень.
Ярофей Сабуров поднимал голову, жадно тянул носом влажный воздух. Сонные листья трепетали, сквозь их сетку виднелись клочки синего неба.
Выше поднялось солнце, рощи расцвели нарядным ковром, пели, до этого неслыханные, голосистые птицы, трещали кузнечики, свистели суслики.
Ярофей и Степанида садились на корму дощаника, казаки переставали грести; несло дощаники течением плавно, беззвучно. Все молчали; каждый в думах улетел в поднебесные выси, позабыв ратные невзгоды и горести.
Тихо вокруг, не шумел лес, не колыхались травы. Сквозь зелень пробивались горячие лучи, рассыпались они по воде мелкими пятнами. Степанида хватала Ярофея за руку.
- Ярофеюшка, глянь, какие кросоты!.. Цветисты, любы!.. А небо?..
Ярофей смотрел пристально ввысь. "Синь-то, синь какая, и нет ей ни края, ни конца. Сомкнется она с далекими концами гор. Это и есть край. А вот подойди к нему, опять убежит земля. Кто знает, где ее конец?"
Рядом сидела Степанида чуть дыша, сердцем своим догадывалась: сладкое, заветное овладело Ярофеюшкой, вишь, как глаза его тепло светятся. А у самой тоскливо, зябко на душе. Опустила голову, закрыла глаза и жалуется в смутных молитвах и просит немногого. Устала она от ратных походов, от бездомной жизни, от невзгод... вот бы маленькую избушку, мирную, тихую. Чисто в ней вымыто, прибрано, жарко топится печь, пахнет хлебом, медом душистым. Жилое русское место с иконкой святителя Николая в переднем углу. А в оконце глянешь - тишина ласковая, цветут поля, ребятишки бегают, резвятся, курицы копошатся в пыли. Захлопнешь оконце спит на лежанке Ярофеюшка, избавленный от тягостных походных забот, от страшных ратных дел. А потом свет это растает, уплывет, и начнет корить себя Степанида: "Баба я, глупая баба! Время ли о теплом угле плакаться, Ярофеюшку печалить, сокола храброго, вольного и безудержного? Думы-то у него совсем иные. Глаза-то его вон какие огромные, смотрит он в белые дали, разгадать, познать ему все хочется. Своими глазами видеть невиданное, своими ногами ходить по нехоженным землям."
Степанида выпрямилась, лицо ее разрумянилось, толкнула она Ярофея локтем, в глаза ему взглянула. А он словно проснулся, поднял голову, засмеялся и крикнул:
- Греби, казаки, наваливай! Ишь, разомлели!..
Зычный голос и всплески воды разбудили тишину, шарахнулись в прибрежных зарослях испуганные козы, олени, косули и, оставив водопой, потерялись в тайге. В камышах подняли возню утки, в заводи перекликались любовно лебеди.
Казаки дивились богатству Амура. Пашенные места, нехоженные луга и рощи манили и разжигали казачьи сердца пуще государева горячего вина. Многие казаки, спрыгнув с кораблей, шли берегом, хватали пригоршнями тяжелые черноземные комья, наперебой хвалили: "Гибнет зазря божья благодать!", "Зажирела землица!" Некоторые, хватив сук, взрыхляли им землю, пробовали на пахоту и, вздохнув, нехотя шли на корабли.
Казак Зазманов вздыхал:
- Господи, земли-то, земли!.. Плачет она, сирота, без хозяина.
Казаки смеялись:
- Не ты ли, Зазнамов, хозяин тут? А?
А он не унимался:
- Земля богова, но ласковых рук землепашца ждет: потом ее смочить надобно, силушку приложить, иначе зачахнет, вконец одичает. Рыщут тунгусы по лесам да по трущобам, зверя гоняют, а земля-то, как вдовица забытая, стонет, скучает; хлебец добрый способна родить. Так разумею я, казаки... Что молчите?
А казаки молчали неспроста: у всех на сердце земля-вдовица, забытая, заброшенная...
Корабли плыли вниз по Амуру. Сабуров, помня о злоключениях и ратных потерях Бояркина, плыл с опаской, неторопливо: боялся внезапного нападения даурцев. После трехдневного хода Сабуров остановил корабли у левого берега. Казачьи доглядчики увидели на берегу остатки жилья, следы людей и конских копыт.
Амур в этом месте разлился широко и разбился на множество проток.
Меж проток возвышались острова, густо поросшие курчавой зеленью.
Зелень спадала до самой воды, а ветви плакучих ив купились в Амуре. Беспрерывно плескалась рыба: тут же хлопали крыльями крикливые утки, хватая с жадностью жирных рыб.
Казаки высадились на берег, развели костры. Сабуров с нетерпением ждал доглядчиков - удалых казаков, посланных вперед пешим ходом.
Поздно ночью доглядчики вернулись с добычей: они привели амурского эвенка-охотника. Эвенк жаловался на тяжелые обиды и жестокости даурцев. Рассказал, что на том месте, где сейчас горят казачьи костры, стоял кочевой даурский городок, его захватил и сжег казак Черниговский. Второй городок, князя Албазы, тоже разбил Черниговский и на месте городка крепость возвел. Албаза крепость ту многожды осаждал. Казаков поубавил, крепость же взять не мог и теперь сидит в последнем городе своего укрепленного царства.
Услышав такие речи, казаки радовались, Сабурова торопили:
- Плыть надо, атаман, в ту Албазинскую крепость, Черниговским возведенную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Засмеялся. Увидев, как казаки разбрелись по берегу, крикнул:
- Плывем! Отчаливай!..
"К чему бы это?" - вздохнула Степанида. Слова Ярофея о цветах-огневках встревожили ее, и она бросила их в реку. Они медленно плыли, и по воде растянулась узкая желтая дорожка.
...Богатство даурцев казалось безмерным.
Земли даурские манили, зрело у каждого желание стать на эту землю твердой ногой.
Доплыли до Олень-горы, долго не отрывали глаз. Повисла над рекой черная скала в виде огромной рогатой головы оленя.
Тут попрощались с Тугиром. Омыли головы, ноги. На пригорье срубили наскоро часовенку. Поп Гаврила отслужил молебен. Оставили в часовенке малую икону Спаса, чтоб знала эта земля русскую веру.
У Олень-горы жили долго. По тайге волоком перетащили дощаники через гору. Перенесли на плечах запасы, переволокли пушки.
Калтачу Ярофей отдарил и отпустил на волю. Наказал Калтаче сказать эвенкам твердо, чтоб ясак платили русскому царю, от даурцев бы отошли навечно, с русскими бы жили в мире.
Починив дощаники, поплыли казаки быстро вниз по Урке-реке к великому Амуру, в Даурскую землю, на рубежи неведомого Серединного царства - Китая.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АЛБАЗИНСКАЯ КРЕПОСТЬ
Корабли Ярофея Сабурова ранней весной уплыли на Амур. Казакам Амур казался больше Лены, и вода его не переливалась ржавой желтизной, как в Олекме. Амур раскинулся безбрежной сизой гладью. Когда поднимался серый туман и солнце показывало из-за гор свою багряную кромку, Амур казался светло-зеленым, щедро осыпанным блеклыми пятнами. Изредка пробегал ветерок, Амур тускнел, жидкая рябь ерошила тихие заводи, колыхались прибрежные вербы. По левому берегу спускались горы, покрытые голубой березой, серебристой ольхой, даурской сосной, пихтой, лиственницей. По правому - тянулись луга.
Подымалось солнце. С юга дул теплый ветер. Казаки плыли у самого берега, над головами плотным карнизом нависала зелень.
Ярофей Сабуров поднимал голову, жадно тянул носом влажный воздух. Сонные листья трепетали, сквозь их сетку виднелись клочки синего неба.
Выше поднялось солнце, рощи расцвели нарядным ковром, пели, до этого неслыханные, голосистые птицы, трещали кузнечики, свистели суслики.
Ярофей и Степанида садились на корму дощаника, казаки переставали грести; несло дощаники течением плавно, беззвучно. Все молчали; каждый в думах улетел в поднебесные выси, позабыв ратные невзгоды и горести.
Тихо вокруг, не шумел лес, не колыхались травы. Сквозь зелень пробивались горячие лучи, рассыпались они по воде мелкими пятнами. Степанида хватала Ярофея за руку.
- Ярофеюшка, глянь, какие кросоты!.. Цветисты, любы!.. А небо?..
Ярофей смотрел пристально ввысь. "Синь-то, синь какая, и нет ей ни края, ни конца. Сомкнется она с далекими концами гор. Это и есть край. А вот подойди к нему, опять убежит земля. Кто знает, где ее конец?"
Рядом сидела Степанида чуть дыша, сердцем своим догадывалась: сладкое, заветное овладело Ярофеюшкой, вишь, как глаза его тепло светятся. А у самой тоскливо, зябко на душе. Опустила голову, закрыла глаза и жалуется в смутных молитвах и просит немногого. Устала она от ратных походов, от бездомной жизни, от невзгод... вот бы маленькую избушку, мирную, тихую. Чисто в ней вымыто, прибрано, жарко топится печь, пахнет хлебом, медом душистым. Жилое русское место с иконкой святителя Николая в переднем углу. А в оконце глянешь - тишина ласковая, цветут поля, ребятишки бегают, резвятся, курицы копошатся в пыли. Захлопнешь оконце спит на лежанке Ярофеюшка, избавленный от тягостных походных забот, от страшных ратных дел. А потом свет это растает, уплывет, и начнет корить себя Степанида: "Баба я, глупая баба! Время ли о теплом угле плакаться, Ярофеюшку печалить, сокола храброго, вольного и безудержного? Думы-то у него совсем иные. Глаза-то его вон какие огромные, смотрит он в белые дали, разгадать, познать ему все хочется. Своими глазами видеть невиданное, своими ногами ходить по нехоженным землям."
Степанида выпрямилась, лицо ее разрумянилось, толкнула она Ярофея локтем, в глаза ему взглянула. А он словно проснулся, поднял голову, засмеялся и крикнул:
- Греби, казаки, наваливай! Ишь, разомлели!..
Зычный голос и всплески воды разбудили тишину, шарахнулись в прибрежных зарослях испуганные козы, олени, косули и, оставив водопой, потерялись в тайге. В камышах подняли возню утки, в заводи перекликались любовно лебеди.
Казаки дивились богатству Амура. Пашенные места, нехоженные луга и рощи манили и разжигали казачьи сердца пуще государева горячего вина. Многие казаки, спрыгнув с кораблей, шли берегом, хватали пригоршнями тяжелые черноземные комья, наперебой хвалили: "Гибнет зазря божья благодать!", "Зажирела землица!" Некоторые, хватив сук, взрыхляли им землю, пробовали на пахоту и, вздохнув, нехотя шли на корабли.
Казак Зазманов вздыхал:
- Господи, земли-то, земли!.. Плачет она, сирота, без хозяина.
Казаки смеялись:
- Не ты ли, Зазнамов, хозяин тут? А?
А он не унимался:
- Земля богова, но ласковых рук землепашца ждет: потом ее смочить надобно, силушку приложить, иначе зачахнет, вконец одичает. Рыщут тунгусы по лесам да по трущобам, зверя гоняют, а земля-то, как вдовица забытая, стонет, скучает; хлебец добрый способна родить. Так разумею я, казаки... Что молчите?
А казаки молчали неспроста: у всех на сердце земля-вдовица, забытая, заброшенная...
Корабли плыли вниз по Амуру. Сабуров, помня о злоключениях и ратных потерях Бояркина, плыл с опаской, неторопливо: боялся внезапного нападения даурцев. После трехдневного хода Сабуров остановил корабли у левого берега. Казачьи доглядчики увидели на берегу остатки жилья, следы людей и конских копыт.
Амур в этом месте разлился широко и разбился на множество проток.
Меж проток возвышались острова, густо поросшие курчавой зеленью.
Зелень спадала до самой воды, а ветви плакучих ив купились в Амуре. Беспрерывно плескалась рыба: тут же хлопали крыльями крикливые утки, хватая с жадностью жирных рыб.
Казаки высадились на берег, развели костры. Сабуров с нетерпением ждал доглядчиков - удалых казаков, посланных вперед пешим ходом.
Поздно ночью доглядчики вернулись с добычей: они привели амурского эвенка-охотника. Эвенк жаловался на тяжелые обиды и жестокости даурцев. Рассказал, что на том месте, где сейчас горят казачьи костры, стоял кочевой даурский городок, его захватил и сжег казак Черниговский. Второй городок, князя Албазы, тоже разбил Черниговский и на месте городка крепость возвел. Албаза крепость ту многожды осаждал. Казаков поубавил, крепость же взять не мог и теперь сидит в последнем городе своего укрепленного царства.
Услышав такие речи, казаки радовались, Сабурова торопили:
- Плыть надо, атаман, в ту Албазинскую крепость, Черниговским возведенную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57