то бродил по дому, погруженный в собственные мысли, и вовсе ее не замечал, то, вдруг потеряв интерес к разговору, мог встать и уйти посередине фразы, и Гэрриет какое-то время беззвучно открывала рот, как рыба в аквариуме.
Иногда он работал ночи напролет. Часто, вставая к Уильяму, Гэрриет слышала приглушенный треск пишущей машинки под музыкальное сопровождение Вагнера или Верди. Утром в таких случаях он являлся на кухню страшнее смерти, молча читал газету, выпивал несколько чашек черного кофе, после чего часа на два отправлялся на верховую прогулку по пустынным окрестностям.
Потом, урвав несколько часов сна на диване в своем кабинете — вероятно, думала Гэрриет, ему слишком тоскливо одному в огромной супружеской постели, — он появлялся к чаю голодный как волк и в минуту уминал все детские бутерброды.
Он много пил, и каждое утро миссис Боттомли, укоризненно поджимая губы, выносила из его комнаты очередную пустую бутылку.
Едва ли виски делало его счастливее: выпитое накануне в качестве лекарства от тоски наутро оборачивалось черной депрессией, и он делался капризным и раздражительным. Он совершенно не выносил, когда его отрывали от работы, и Гэрриет все время приходилось быть начеку, чтобы к нему не прорвался кто-то из детей. Телефон в доме трезвонил не переставая, и Кори свирепел, если Гэрриет не успевала снять трубку после третьего или четвертого звонка. Звонили, разумеется, ему, и Гэрриет приходилось говорить всем одно и то же: «Простите, мистер Эрскин сейчас работает. Оставьте, пожалуйста, ваш номер, я попрошу его вам перезвонить». Мистер Эрскин почти никому не перезванивал, и его абоненты — особенно абонентки, — звоня по второму и третьему разу, обрушивались на Гэрриет с упреками: они были уверены, что она ничего ему не передавала. Отдельное неудобство составляла его привычка записывать приходившие ему на ум мысли на чем попало, от клочка бумаги до телефонного справочника. Однажды Гэрриет пришлось перетрясти четыре мусорных контейнера в поисках старого журнала, на обложке которого Кори набросал несколько строк Для сценария. После этого она зареклась выбрасывать что бы то ни было без его ведома.
Как-то в начале марта Кори сидел на кухне и, рассеянно таская изюмины из пакета, листал книжку Джона с комиксами. Была середина дня. Уильям, обложенный подушками и подушечками, важно восседал на красном коврике посреди пола. Блаженно гукая, он колотил деревянной ложкой по какой-то посудине и таращил глаза на сверкающие медные кастрюли, развешанные по стене. Гэрриет, только сегодня утром прочитавшая в журнале статью о том, как опасно держать детей на одних консервах, без особого энтузиазма протирала сквозь сито вареную капусту с морковкой, когда зазвонил телефон. Радуясь возможности ненадолго оторваться от нудного занятия, Гэрриет поспешила к телефону, но после трех звонков телефон замолчал. Не успела она вернуться к своей морковке, как телефон опять дал три звонка и умолк, потом зазвонил снова, на этот раз, не переставая.
Вздохнув, Гэрриет отложила сито.
— Не подходи, — резко сказал Кори, почему-то очень бледный. — Это кто-то просто развлекается.
Телефон умолк, потом выдал в той же последовательности три звонка — молчание, три звонка — молчание, потом опять звонил не умолкая три минуты.
Кори вцепился в книжку с комиксами так, что у него побелели пальцы.
— Я ухожу, — сказал он наконец. — Не снимай трубку.
Телефон звонил и звонил. Вероятно, чей-то тайный код, думала Гэрриет, а Кори не хочет говорить с этим человеком. Трезвон наконец начал действовать ей на нервы. В доме вышел весь хлеб, и она решила взять коляску и прогуляться с Уильямом до деревни. Ей нравилось бывать в деревенских магазинах: при виде Уильяма почти все продавцы и покупатели начинали сюсюкать и улыбаться, так что Гэрриет со многими уже успела перезнакомиться.
День был холодный и бесцветный. Унылое однообразие нарушали лишь красно-бурые листья папоротников, тянувшихся по обе стороны от дороги, да и те были наполовину завалены снегом. Деревенская улица была почти безлюдна, лишь изредка дорогу перебегали закутанные в шарфы женщины с красными от мороза лицами. Грея руки о горячий французский батон, Гэрриет вышла из булочной и направилась в супермаркет напротив. Здесь ее внимание сразу же привлекла незнакомая покупательница — девушка в изумрудно-зеленом пальто с манжетами и воротником из искусственного меха и в зеленых сапогах на шпильке. У девушки были пламенно-рыжие кудри и огромные темные очки. Она брала с полок банки и пакеты и, не сходя с места, пыталась забросить их в проволочную корзину, установленную посреди прохода.
— Любит, — пробормотала она, когда банка с лимонной начинкой для пирога благополучно опустилась в корзину. — Не любит, — когда пакет с чечевицей шлепнулся мимо. — А, черт! Опять не любит. — И банка собачьих консервов покатилась по полу.
Рядом голубоглазый мальчик, стриженный под горшок, воровато озираясь, горстями рассовывал жвачку по карманам синей курточки. Хозяин магазина, искавший в этот момент порошок для посудомоечной машины, поглядывал на обоих крайне неодобрительно.
Неожиданно девушка в темных очках заметила Гэрриет.
— Привет, — сказала она. — Ты, наверное, новая няня Кори Эрскина? А я Самми Сатклифф. Я работаю у Элизабет Пембертон — это тут же, в долине, неподалеку. Тоже смотрю за детьми. Кстати, они примерно того же возраста, что Шатти и Джон, надо будет как-нибудь свести их вместе.
— Это было бы здорово, — оживилась Гэрриет. В конце концов, она и сама уже целую вечность не общалась с ровесниками.
— Знаешь, почему мы с тобой до сих пор не сталкивались? — спросила девушка. — Мы уезжали кататься на лыжах.
— Поэтому ты такая загорелая, — сказала Гэрриет.
— Ага, загорелая, — фыркнула Самми. — Только по шейку. Раздетая я сейчас на спичку похожа.
Сняв очки, она предъявила Гэрриет большие зеленые глаза с покрасневшими веками и черной бахромой густо накрашенных ресниц.
— Очки — это не от солнца, а от похмелья, — пояснила она. — Чтобы не видно было мешков под глазами. А солнца в этой дыре вообще не бывает.
Заменив лопнувший пакет чечевицы на новый, она двинулась к кассе.
— А ты, мелкий изверг, вытаскивай все из карманов и клади на место! — прикрикнула она на мальчугана, который теперь переключился на трубочки цветного шоколадного горошка «Смартиз». — Хуже бродячего кота, ей-Богу! Джорджи у нас не упустит, если что где плохо лежит, — добавила она, оборачиваясь к Гэрриет. — Копия папаша, только тот все больше ударяет по части юбок, а этот пока по конфеткам.
На улице она немного посюсюкала с Уильямом.
— У, какой карапуз, — сказала она. — Но все равно, смотреть за всеми тремя — это, наверное, убийство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Иногда он работал ночи напролет. Часто, вставая к Уильяму, Гэрриет слышала приглушенный треск пишущей машинки под музыкальное сопровождение Вагнера или Верди. Утром в таких случаях он являлся на кухню страшнее смерти, молча читал газету, выпивал несколько чашек черного кофе, после чего часа на два отправлялся на верховую прогулку по пустынным окрестностям.
Потом, урвав несколько часов сна на диване в своем кабинете — вероятно, думала Гэрриет, ему слишком тоскливо одному в огромной супружеской постели, — он появлялся к чаю голодный как волк и в минуту уминал все детские бутерброды.
Он много пил, и каждое утро миссис Боттомли, укоризненно поджимая губы, выносила из его комнаты очередную пустую бутылку.
Едва ли виски делало его счастливее: выпитое накануне в качестве лекарства от тоски наутро оборачивалось черной депрессией, и он делался капризным и раздражительным. Он совершенно не выносил, когда его отрывали от работы, и Гэрриет все время приходилось быть начеку, чтобы к нему не прорвался кто-то из детей. Телефон в доме трезвонил не переставая, и Кори свирепел, если Гэрриет не успевала снять трубку после третьего или четвертого звонка. Звонили, разумеется, ему, и Гэрриет приходилось говорить всем одно и то же: «Простите, мистер Эрскин сейчас работает. Оставьте, пожалуйста, ваш номер, я попрошу его вам перезвонить». Мистер Эрскин почти никому не перезванивал, и его абоненты — особенно абонентки, — звоня по второму и третьему разу, обрушивались на Гэрриет с упреками: они были уверены, что она ничего ему не передавала. Отдельное неудобство составляла его привычка записывать приходившие ему на ум мысли на чем попало, от клочка бумаги до телефонного справочника. Однажды Гэрриет пришлось перетрясти четыре мусорных контейнера в поисках старого журнала, на обложке которого Кори набросал несколько строк Для сценария. После этого она зареклась выбрасывать что бы то ни было без его ведома.
Как-то в начале марта Кори сидел на кухне и, рассеянно таская изюмины из пакета, листал книжку Джона с комиксами. Была середина дня. Уильям, обложенный подушками и подушечками, важно восседал на красном коврике посреди пола. Блаженно гукая, он колотил деревянной ложкой по какой-то посудине и таращил глаза на сверкающие медные кастрюли, развешанные по стене. Гэрриет, только сегодня утром прочитавшая в журнале статью о том, как опасно держать детей на одних консервах, без особого энтузиазма протирала сквозь сито вареную капусту с морковкой, когда зазвонил телефон. Радуясь возможности ненадолго оторваться от нудного занятия, Гэрриет поспешила к телефону, но после трех звонков телефон замолчал. Не успела она вернуться к своей морковке, как телефон опять дал три звонка и умолк, потом зазвонил снова, на этот раз, не переставая.
Вздохнув, Гэрриет отложила сито.
— Не подходи, — резко сказал Кори, почему-то очень бледный. — Это кто-то просто развлекается.
Телефон умолк, потом выдал в той же последовательности три звонка — молчание, три звонка — молчание, потом опять звонил не умолкая три минуты.
Кори вцепился в книжку с комиксами так, что у него побелели пальцы.
— Я ухожу, — сказал он наконец. — Не снимай трубку.
Телефон звонил и звонил. Вероятно, чей-то тайный код, думала Гэрриет, а Кори не хочет говорить с этим человеком. Трезвон наконец начал действовать ей на нервы. В доме вышел весь хлеб, и она решила взять коляску и прогуляться с Уильямом до деревни. Ей нравилось бывать в деревенских магазинах: при виде Уильяма почти все продавцы и покупатели начинали сюсюкать и улыбаться, так что Гэрриет со многими уже успела перезнакомиться.
День был холодный и бесцветный. Унылое однообразие нарушали лишь красно-бурые листья папоротников, тянувшихся по обе стороны от дороги, да и те были наполовину завалены снегом. Деревенская улица была почти безлюдна, лишь изредка дорогу перебегали закутанные в шарфы женщины с красными от мороза лицами. Грея руки о горячий французский батон, Гэрриет вышла из булочной и направилась в супермаркет напротив. Здесь ее внимание сразу же привлекла незнакомая покупательница — девушка в изумрудно-зеленом пальто с манжетами и воротником из искусственного меха и в зеленых сапогах на шпильке. У девушки были пламенно-рыжие кудри и огромные темные очки. Она брала с полок банки и пакеты и, не сходя с места, пыталась забросить их в проволочную корзину, установленную посреди прохода.
— Любит, — пробормотала она, когда банка с лимонной начинкой для пирога благополучно опустилась в корзину. — Не любит, — когда пакет с чечевицей шлепнулся мимо. — А, черт! Опять не любит. — И банка собачьих консервов покатилась по полу.
Рядом голубоглазый мальчик, стриженный под горшок, воровато озираясь, горстями рассовывал жвачку по карманам синей курточки. Хозяин магазина, искавший в этот момент порошок для посудомоечной машины, поглядывал на обоих крайне неодобрительно.
Неожиданно девушка в темных очках заметила Гэрриет.
— Привет, — сказала она. — Ты, наверное, новая няня Кори Эрскина? А я Самми Сатклифф. Я работаю у Элизабет Пембертон — это тут же, в долине, неподалеку. Тоже смотрю за детьми. Кстати, они примерно того же возраста, что Шатти и Джон, надо будет как-нибудь свести их вместе.
— Это было бы здорово, — оживилась Гэрриет. В конце концов, она и сама уже целую вечность не общалась с ровесниками.
— Знаешь, почему мы с тобой до сих пор не сталкивались? — спросила девушка. — Мы уезжали кататься на лыжах.
— Поэтому ты такая загорелая, — сказала Гэрриет.
— Ага, загорелая, — фыркнула Самми. — Только по шейку. Раздетая я сейчас на спичку похожа.
Сняв очки, она предъявила Гэрриет большие зеленые глаза с покрасневшими веками и черной бахромой густо накрашенных ресниц.
— Очки — это не от солнца, а от похмелья, — пояснила она. — Чтобы не видно было мешков под глазами. А солнца в этой дыре вообще не бывает.
Заменив лопнувший пакет чечевицы на новый, она двинулась к кассе.
— А ты, мелкий изверг, вытаскивай все из карманов и клади на место! — прикрикнула она на мальчугана, который теперь переключился на трубочки цветного шоколадного горошка «Смартиз». — Хуже бродячего кота, ей-Богу! Джорджи у нас не упустит, если что где плохо лежит, — добавила она, оборачиваясь к Гэрриет. — Копия папаша, только тот все больше ударяет по части юбок, а этот пока по конфеткам.
На улице она немного посюсюкала с Уильямом.
— У, какой карапуз, — сказала она. — Но все равно, смотреть за всеми тремя — это, наверное, убийство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57