уставшие лошади едва тащили повозки по липкой глубокой грязи, и никому не хотелось гнать их дальше по станице, где грязь была особенно тяжела... Сторожевое охранение стояло почти рядом, в крайних домах окраины.
Не было еще втянутости в походно-боевую жизнь, да и противник не трогал еще нас.
Ночь прошла спокойно. Пробуждение, однако, было весьма неприятно - под грохот разрывов неприятельских снарядов и ружейную трескотню. Обоз наш первый попал под обстрел и в панике поднял суматоху по всей станице. Повозки с ранеными носились по станице. Возницы вопили от ужаса.
Однако скоро все пришло в порядок. Корнилов со штабом и начальники частей быстро успокоили людей; была выслана цепь против показавшейся на горизонте красной конной части с одной пушкой, стрелявшей по станице, и после нескольких выстрелов нашей батареи и движения во фланг большевикам конной сотни красные скрылись. В это время - обоз уже вытянулся по дороге из станицы - большевики послали несколько снарядов. Проходя с арьергардом по этой дороге, я потом увидел в одном месте лужу крови и воронку от снаряда.
Вся эта суматоха, однако, сослужила нам хорошую службу: нешуточная угроза повторения такой тревоги уже не вызывала никакого беспорядка.
Впоследствии стало известно, что потревожившая нас конная часть несколько эскадронов 1-й бригады 4-й кавалерийской дивизии. В начале 1914 года я командовал 4-м гусарским Мариупольским полком этой дивизии на Ломжинском фронте и хорошо знал ее. После революции все офицеры ушли из нее, в командование ею вступил один из уланских вахмистров, а его начальником штаба стал подполковник драгунского полка. К своему удовольствию, я узнал, что бывшие мои подчиненные - мариупольские гусары в действиях против нас участия не принимали.
К вечеру 15 февраля подошли к станице Кагальницкой и, спокойно переночевавши в ней, на другой день к ночи прибыли в станицу Мечетинскую, где была сделана дневка. В общем, шли медленно, постепенно втягиваясь в походную жизнь.
За это время были получены более подробные сведения о районе зимовников, выяснившие бедность района средствами и жилыми помещениями, разбросанными на значительных расстояниях, что для нас было опасно в отношении связи. Это заставило Корнилова окончательно решиться на движение на Кубань, о чем им и было объявлено войскам в станице Мечетинской. Донские партизаны, имевшие возможность двинуться на присоединение к генералу Попову, решили идти дальше с Добровольческой армией.
По-видимому, атаману было послано предложение присоединиться к нам и идти дальше вместе. Генерал Попов не согласился на это, мотивируя свой отказ желанием донцов не уходить с Дона и дождаться на зимовниках его пробуждения. Этот отказ произвел на добровольцев тяжелое впечатление: отходил в сторону естественный союзник, положение становилось затруднительным, главным образом ввиду недостатка у нас конницы. Были мнения, что этому соединению помешало и честолюбие генерала Попова, который знал, что генерал Корнилов потребует, рано или поздно, подчинения себе "Степного отряда" во имя единства командования - азбуки военного дела. Как бы то ни было, оба отряда разошлись в разные стороны и впоследствии действовали совершенно самостоятельно, без всякой связи друг с другом.
За шесть дней нашего перехода от станицы Ольгинской до Егорлыцкой - 88 верст, я особенно хорошо помню станицу Мечетинскую: в ней, в доме священника, мне пришлось провести 17 и 18 февраля по пути на Кубань, и из нее же я через 21/2 месяца уехал в Новочеркасск, простившись с Добровольческой армией.
Как и в других южных станицах, мечетинские казаки встретили нас приветливо и внешне доброжелательно. Большевики пока еще ничем не проявили себя здесь; казаки просто еще не знали их и за свой прием нас у себя не ожидали мести с их стороны. Впоследствии страх их жестокой расправы заставлял местных жителей быть гораздо сдержаннее в выражении своих симпатий к нам. И мы не могли винить несчастных: боясь за свое существование, мы вынуждены были уходить все дальше и дальше и ничем не могли обеспечить безопасность тех, кто доброжелательно относился к нам.
Помимо гостеприимства станицы у меня осталось воспоминание о невероятной грязи в ней в распутицу и о философском отношении к ней жителей.
Посреди станицы протекала болотистая речка Мечетка; через нее был низкий "казенный" мост с деревянным настилом, давно прогнившим и покрытым на 1/2 аршина слоем жидкой грязи. На моих глазах в ней едва не захлебнулась обозная кляча, попавшая ногой в дыру настила. На берегу была сложена груда бревен для его починки. Но никто из станичников пальцем не шевельнул сделать это. "А нам ни к чему: мост казенный..." - говорили они, утопая в грязи речки, объезжая мост.
Около церкви была какая-то яма с незасыхавшей грязью (по-видимому, там был ключ). Прихожане из хуторов иногда попадали в нее и вымазывались в грязи. Измучившись, вытаскивая повозки, нередко возвращались домой, не побывав в церкви. Батюшка ездил в церковь через улицу иной раз на волах.
Впрочем, мало ли на Руси дебрей с такой классической грязью...
По пути от Ольгинской раз нам пришлось остановиться на привал в хуторе, приютившемся в степной балке. В бедной хате, где я остановился, суетился вдовец старик-крестьянин, принося нам молоко и хлеб.
Один из моих офицеров спросил его: "А что, дед, ты за кого - за нас, кадет, или за большевиков?" Старик хитро улыбнулся и сказал: "Чего ж вы меня спрашиваете... Кто из вас победит, за того и будем".
Дед, по-видимому, верно определил отношение к нам русского народа.
Все шли пешком. Старшие начальники, в том числе и Корнилов, редко садились верхом: как-то неловко было пользоваться таким удобством передвижения, когда рядом простыми рядовыми с винтовкой на плече шли израненные старые генералы и полковники...
Обычная группа впереди колонны главных сил: генерал Корнилов в полушубке с белым воротником и высокой папахе, с палкой в руке, с сумрачным спокойным лицом; рядом с ним генерал Романовский. Тут же генерал Деникин среди штабных офицеров в штатском пальто и черной шапке, с карабином через плечо. Плохо .одетый, потеряв теплое пальто в Батайске, в дырявых сапогах, он сильно простудился и вынужден был скоро слечь в повозку. Генерал Алексеев ехал в экипаже. Несмотря на свое болезненное состояние, он принимал деятельное участие в жизни Добровольческой армии: высший руководитель нашей крошечной армии, министр иностранных дел, главный казначей наших жалких средств, он пользовался общим глубоким уважением, и мы, старшие, с грустью видели, что в штабе Корнилова к нему относятся не так, как он того заслуживал... Но, как всегда скромный, он ни на что не жаловался и везде уступал Корнилову первое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33