— Что с тобою, мой Олору? — заботливо спросил герцог у юноши, когда они въезжали под черные своды колдовского леса. — Ты выглядишь удрученным.
— Я? — переспросил Олору. — Нет, мой герцог, я просто задумался над новой песней в твою честь.
— Вот как, — отозвался Лак-Хезур. — Отлично. Позже ты непременно споешь ее мне.
Лес обступал их со всех сторон. До сердца его чащи оставалось еще много миль — этот лес был столь древен, столь запретен, что его сердца мог достичь разве что легендарный герой прошлого. А, быть может, этот лес имел не одно сердце, каждое из которых билось в торжественном медленном ритме — по одному удару в столетие.
Во всяком случае, в этой чаще было несколько особых, заповедных мест, где колдовство древности чувствовалось особенно остро. Одним из таких мест являлся пруд, чьего дна не достигал ни один ныряльщик, и чью холодную воду редко осмеливались пить даже лесные звери — если таковые вообще водились в этих холмах. Про это озеро говорили, что если из него напьется человек, он тотчас обернется диким зверем — волком, оленем или чем-нибудь похуже, вроде рогатой жабы или бородавчатого паука.
Над озером царила ночь. Сквозь плотную лесную крышу из ветвей и листьев скупо сочился лунный свет. Она карабкалась по небосклону все выше и пылала теперь ровным ледяным огнем, превращая бестревожную гладь воды в поверхность стального зеркала.
Здесь, у самой воды, загонщики подняли стадо оленей. Призрачными тенями они помчались сквозь притихший лес и вся охота ринулась им вослед. Верховые зажгли факелы, треск пламени вторил треску ломающихся под копытами веток. Гиканье и охотничий клич разносились по всему лесу.
Треск и гомон вспугивали заснувших птиц — или иных крылатых тварей — и те добавляли шума к общей сумятице, спасаясь на верхних ветвях деревьев.
Стрелы охотников пронзали воздух, но не достигали цели. Вперед вырвался конь Лак-Хезура. Чародей выбросил в воздух правую руку — и удирающего оленя окутала тонкая призрачная сеть. Тренькнула тетива арбалета, ошеломленный зверь споткнулся, замер и повалился на бок, истекая кровью. Из его глотки вырвался стон, подобный стону роженицы, такой громкий и жалобный, что миньоны герцога невольно содрогнулись. Но гончие, сорвавшись с поводков, облепили подранка, словно мухи — падаль, и стоны несчастного зверя скоро затихли.
Это была оленуха, но такая крупная, что вся охота, удовлетворившись пока первой добычей, спешилась и вернулась к озеру, подобному стальному зеркалу. Несмотря на бесконечные шутки по этому поводу, никто не собирался утолять жажду озерной водой — да и к чему, если герцогские слуги припасли им огромные корзины с бутылями, всяческой снедью и посудой? Загонщики разожгли костер, и вскоре веселые язычки пламени отражались в хрустале и серебре больших кубков, осушаемых в честь герцога.
Сам Лак-Хезур был занят: он следил за тем, как разделывают и потрошат оленуху. Время от времени он отрезал особо лакомые куски мяса и бросал своим любимым гончим. Олору, всюду следовавший за своим господином, стоял поодаль, прислонившись к дереву, прикрывая нос и рот рукой в шелковой перчатке.
— Поди ко мне, мальчик, ты будешь моей гончей и я дам тебе лучший кусок потрохов, — позвал его Лак. Но Олору лишь передернул плечами и отвернулся, спрятав полный отвращения взгляд под длинными, загнутыми вверх ресницами.
Накормив собак, герцог омыл руки и подсел к кострам, на которых уже жарилось мясо. Олору с облегчением устроился рядом с ним.
— Ну, теперь спой мне ту песню, — потребовал Лак-Хезур.
— Она еще не закончена, — ответил Олору, поднимаясь на ноги и поспешно отходя на несколько шагов.
Чародей тронул пальцем в замшевой перчатке одно из своих колец. Из него вырвался голубоватый луч — тот самый, что пленил и удушил оленуху.
Олору знал, что кольцо это действует не только на животных.
— Я даю тебе, любовь моя, ровно три удара сердца на то, чтобы закончить твою хвалебную песнь. А поскольку твое сердце бьется сейчас так, будто вот-вот выскочит, я думаю, время пришло.
Олору опустил взгляд и запел своим высоким, нежным и чистым голосом:
— Наш герцог охотился как-то на днях.
Набрел на простушку в пшеничных полях,
Не дарами прельстил, а злобою взял.
Их обоих закрыла волшебная тьма,
Их не видел никто, но была там одна,
Вещь, понятная всем, кто за тем наблюдал:
Господину едино: что женщин любить,
Что под куст у дороги отлить.
Мгновение назад над озером разносились смех и веселые выкрики.
Тишина, наступившая после того, как Олору пропел свою песню, могла сравниться только с тишиною склепа. Окаменев и раскрыв рты, не донеся до губ расплескавшихся кубков, уставились приближенные герцога на мальчишку, которого до сих пор считали трусом. Не изменились в лице лишь телохранители Лак-Хезура, — а о них поговаривали, что они не совсем люди, — но бледные пальцы их рук сомкнулись на рукоятях длинных кинжалов.
Окончив песню, Олору взглянул на своего господина с легкой полуулыбкой, а Лак-Хезур посмотрел на него с точно таким же выражением лица. Неспешно поднявшись со своего места у костра, герцог сжал пальцы правой руки и в них появился меч. Выставив клинок перед собой, герцог приближался к Олору до тех пор, пока острие не коснулось груди юноши.
— Теперь я тебя убью, — спокойно проговорил Лак-Хезур. — Это будет медленная и мучительная смерть. Но ты, разумеется, имеешь право попытаться помешать мне убить тебя так, как мне хочется. Поэтому начинай, пока я не передумал.
Он произнес длинное непонятное слово, и в руки Олору упал второй меч. Но юноша, бледный, как молочная пена, сжался и тотчас уронил предложенное оружие.
— Подними его, — сказал Лак-Хезур. — Подними меч, дитя мое, и мы немного позабавимся. После этого я буду кромсать тебя на кусочки и скармливать моим собакам, дюйм за дюймом.
— Мой п-повелитель, — выговорил Олору трясущимися губами, — это была просто шутка, и я…
— И ты умрешь за эту шутку. Поскольку она не показалась мне веселой, ты теперь должен развеселить меня чем-нибудь другим, мой Олору.
— О милосердный господин…
— Подними меч, любовь моя. Подними его.
— Я прошу тебя…
— Подними меч. Я не хочу, чтобы обо мне болтали, будто я убиваю своих друзей безоружными.
— Тогда я оставлю его на земле…
— Тогда я убью тебя без него.
Олору закрыл лицо руками. Слезы текли у него по щекам, золотые в свете желтых факелов.
— Прости, о, прости меня! — выкрикнул он.
Лак-Хезур усмехнулся и силой заставил юношу опустить руки. Затем снова указал на меч, лежащий в траве.
— Посмотри сюда, подними оружие и умри как мужчина.
Одну долгую минуту смотрел несчастный юноша на блестящий клинок, а затем закатил глаза и упал без чувств прямо под ноги Лак-Хезуру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39