Робость, непривычная, вовсе ему не свойственная, сковала его, стреножила. В темноте уже белели корпуса первого санатория, надо было спешить. Володя набрал полные легкие воздуха и - как в воду, как прыжок с трамплина...
- А я думал, что я один такой полуночник...
С удивлением услышал он собственный голос - веселый, небрежный басок всегдашнего победителя.
Женщина оглянулась. Ее большие глаза смотрели доверчиво и серьезно.
- А я давно за вами иду, - продолжал Володя все так же весело и развязно.
Казалось, кто-то другой говорил за него, вовсю за него старался, пока он трепетал от испуга, неуверенности, смутной надежды. А уж когда узнал, что она играет в оркестре... "Зачем я ей нужен?" - в отчаянии подумал он, в то время как тот, другой, продолжал болтать как ни в чем не бывало и вспомнил так кстати Лермонтова. По тому, как она встрепенулась, как дрогнули ее губы и как обрадовалась она, Володя с восторгом понял, что в главном они чувствуют синхронно, и, осмелев, сказал:
- Давайте завтра поднимемся на Машук, к памятнику? А потом - к Эоловой арфе. После обеда, когда нет процедур, - торопливо добавил он, потому что знал, что женщины в отличие от мужчин относятся ко всяким там ваннам очень серьезно.
- Хорошо, - спокойно согласилась Рабигуль, и Володя поздравил себя пусть с маленькой, но победой.
9
Как буйствовали в ту ночь соловьи! Сначала один - не очень уверенно это когда они шли к своей "Ласточке", потом его серебряное бульканье на какое-то время смолкло, а уж когда Рабигуль с Володей расстались, такой закатили концерт, какого не было еще той весной ни разу. Может, потому они и не спали - ни Володя, ни Рабигуль. Войдя в комнату - тихонько, чтобы не разбудить соседок, - Рабигуль приоткрыла форточку, Свежий ветер, напоенный ароматами цветущих садов, звонкое щелканье соловьев в волшебной ночной прохладе музыкой ворвались в ее душу. Рабигуль быстро разделась, скользнула под одеяло. Она слушала, слушала, и какими-то странными, потаенными, извилистыми путями в сердце ее приходили покой, радость; оно освобождалось от гнетущей, ставшей уже привычной печали, возрождаясь к новой, другой жизни. Высокий, светловолосый русский богатырь ласково смотрел на нее, и что-то такое было в его глазах, чего никогда не было в бесцветных глазах Алика.
- Как вас зовут?
- Рабигуль.
- Чудесное имя...
Так ли уж много они сказали друг другу? Совсем немного. Но Рабигуль все вспоминала и вспоминала - и как они шли, и как неожиданно и задумчиво прочитал он ей Лермонтова, и как он смотрел на нее, и как, прощаясь, пожал руку. Она не спрашивала себя, что с ней случилось и случилось ли что-нибудь. Она не удивлялась их встрече. Просто думала и думала о Володе, пока внезапно не перестала всхрапывать во сне грузная, в шпильках и бигудях, Рита.
- Ну вот, расхлябянила все, что можно, - ворочаясь, прошипела она.
Рабигуль такого слова не знала, никогда его не слышала, но смысл уловила. Живо вскочила с постели, закрыла и заперла форточку.
- Ты только послушай, как поют соловьи, - виновато прошептала она, надеясь умилостивить соседку.
- Спать не дают, гады, - засыпая, проворчала Рита и натянула одеяло на голову.
Одна лишь нежность была в душе Рабигуль, и она пожалела Риту. "Она же не виновата, что не чувствует соловьев и не слышит музыки... А мы завтра пойдем в горы..." Рабигуль закрыла глаза такой счастливой, какой бывала лишь на концертах, когда пела - глубоко и сильно - ее любимая виолончель.
***
Володе было несравненно легче: стараниями Литфонда он жил один, и ему не нужно было беречь чей-то сон. Он включил настольную лампу, сунул в стакан кипятильник, сделал черный, как деготь, кофе и уселся за стол. Белый словно черемуха лист звал, манил - впервые после долгого перерыва. Он взял ручку, и она заскользила по бумаге, оставляя за собой поющие строчки, которые сами собой укладывались в ритмичные строфы. Он едва успевал записывать.
Один лист, второй, третий... Та же нежность, что была в душе Рабигуль, благодарность судьбе - они все-таки встретились! - восторг - как пели в ночи соловьи! - все ложилось на листы бумаги, оставаясь людям навеки. И когда на рассвете, вымотанный и счастливый, встал Володя из-за стола, он уже точно знал, что написал нечто стоящее, достойное высокого предназначения поэта, и что из-за такой вот ночи и стоит жить. Смеясь от счастья, он бухнулся в постель и мгновенно заснул крепким сном - надолго, на полдня, пропустив завтрак, процедуры, обед. Но за час до, назначенной встречи проснулся, как от толчка; "Пора!
Третья лавочка справа, у главного корпуса".
Там они договорились встретиться с Рабигуль.
***
В светлом мягком плаще, а на шее яркий кокетливый шарфик, в туфлях на каблучках, держась очень прямо, как балерина, Рабигуль сидела, скрестив ноги, на лавочке, не касаясь спинки, смирно сложив на коленях тонкие смуглые руки, и ждала. Застыв на месте от невозможного, чудовищного волнения, Володя до боли в глазах всматривался в ее строгий классический профиль. Испанский гребень собрал и оттянул назад гладкие волосы. "Как у Кармен, - подумал Володя. - А ножки такие маленькие!" Странная боль, похожая на предчувствие, пронзила его. Он, что ли, боится? Но почему? Он - боится? Глубоко вздохнув, невольно сжав кулаки, Володя решительно шагнул к лавочке. Почему ему страшно? "Потому что ты, брат, влюбился", - поставил бы диагноз умный Женя, если бы Володя все ему рассказал. Но он никогда никому ничего не расскажет. Особенно про свой страх.
- Хэлло, - развязно сказал он, сверкнув белозубой улыбкой.
Протезист Литфонда изводил его месяца два.
"Ничего, зато улыбка будет, как в Голливуде", - утешал он несчастного пациента. И не наврал: такой она и была!
- Как спалось?
Рабигуль подняла на Володю задумчивый взгляд.
- Хорошо, спасибо, - машинально кивнула она.
И вдруг улыбнулась, и светом озарилось лицо. - Какой концерт дали нам соловьи!
- Да уж, совсем отбились от рук, - радостно подхватил Володя. Прямо-таки обнаглели...
С недоумением, страхом, растерянностью слышал он, как со стороны, дурацкие свои слова. Что он несет? Чушь какую-то! Какое "хэлло"? И о соловьях - "обнаглели"... Нет, он, похоже, совсем свихнулся. А Рабигуль будто ничего не слышала, не замечала: ни Володиных глупых слов, ни его смятения. Эта женщина жила в своем мире - музыки, красоты и гармонии.
- Такие маленькие, невзрачные птички, - своим глубоким и низким голосом с нежностью сказала она, - и такой оркестр, такая невероятная мощь!
Володя осторожно сел рядом, с трудом перевел дыхание. Лицо его горело от напряжения и стыда за собственную неуклюжесть, неловкость, глупость.
- Что с вами? - участливо спросила Рабигуль. - Вам нездоровится? Может, никуда не пойдем?
- Нет! - крикнул Володя так громко, что пузатый господин в соломенной шляпе, выгуливавший себя после нарзана, приостановил размеренный, важный шаг и воззрился на сидевшую на скамейке парочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
- А я думал, что я один такой полуночник...
С удивлением услышал он собственный голос - веселый, небрежный басок всегдашнего победителя.
Женщина оглянулась. Ее большие глаза смотрели доверчиво и серьезно.
- А я давно за вами иду, - продолжал Володя все так же весело и развязно.
Казалось, кто-то другой говорил за него, вовсю за него старался, пока он трепетал от испуга, неуверенности, смутной надежды. А уж когда узнал, что она играет в оркестре... "Зачем я ей нужен?" - в отчаянии подумал он, в то время как тот, другой, продолжал болтать как ни в чем не бывало и вспомнил так кстати Лермонтова. По тому, как она встрепенулась, как дрогнули ее губы и как обрадовалась она, Володя с восторгом понял, что в главном они чувствуют синхронно, и, осмелев, сказал:
- Давайте завтра поднимемся на Машук, к памятнику? А потом - к Эоловой арфе. После обеда, когда нет процедур, - торопливо добавил он, потому что знал, что женщины в отличие от мужчин относятся ко всяким там ваннам очень серьезно.
- Хорошо, - спокойно согласилась Рабигуль, и Володя поздравил себя пусть с маленькой, но победой.
9
Как буйствовали в ту ночь соловьи! Сначала один - не очень уверенно это когда они шли к своей "Ласточке", потом его серебряное бульканье на какое-то время смолкло, а уж когда Рабигуль с Володей расстались, такой закатили концерт, какого не было еще той весной ни разу. Может, потому они и не спали - ни Володя, ни Рабигуль. Войдя в комнату - тихонько, чтобы не разбудить соседок, - Рабигуль приоткрыла форточку, Свежий ветер, напоенный ароматами цветущих садов, звонкое щелканье соловьев в волшебной ночной прохладе музыкой ворвались в ее душу. Рабигуль быстро разделась, скользнула под одеяло. Она слушала, слушала, и какими-то странными, потаенными, извилистыми путями в сердце ее приходили покой, радость; оно освобождалось от гнетущей, ставшей уже привычной печали, возрождаясь к новой, другой жизни. Высокий, светловолосый русский богатырь ласково смотрел на нее, и что-то такое было в его глазах, чего никогда не было в бесцветных глазах Алика.
- Как вас зовут?
- Рабигуль.
- Чудесное имя...
Так ли уж много они сказали друг другу? Совсем немного. Но Рабигуль все вспоминала и вспоминала - и как они шли, и как неожиданно и задумчиво прочитал он ей Лермонтова, и как он смотрел на нее, и как, прощаясь, пожал руку. Она не спрашивала себя, что с ней случилось и случилось ли что-нибудь. Она не удивлялась их встрече. Просто думала и думала о Володе, пока внезапно не перестала всхрапывать во сне грузная, в шпильках и бигудях, Рита.
- Ну вот, расхлябянила все, что можно, - ворочаясь, прошипела она.
Рабигуль такого слова не знала, никогда его не слышала, но смысл уловила. Живо вскочила с постели, закрыла и заперла форточку.
- Ты только послушай, как поют соловьи, - виновато прошептала она, надеясь умилостивить соседку.
- Спать не дают, гады, - засыпая, проворчала Рита и натянула одеяло на голову.
Одна лишь нежность была в душе Рабигуль, и она пожалела Риту. "Она же не виновата, что не чувствует соловьев и не слышит музыки... А мы завтра пойдем в горы..." Рабигуль закрыла глаза такой счастливой, какой бывала лишь на концертах, когда пела - глубоко и сильно - ее любимая виолончель.
***
Володе было несравненно легче: стараниями Литфонда он жил один, и ему не нужно было беречь чей-то сон. Он включил настольную лампу, сунул в стакан кипятильник, сделал черный, как деготь, кофе и уселся за стол. Белый словно черемуха лист звал, манил - впервые после долгого перерыва. Он взял ручку, и она заскользила по бумаге, оставляя за собой поющие строчки, которые сами собой укладывались в ритмичные строфы. Он едва успевал записывать.
Один лист, второй, третий... Та же нежность, что была в душе Рабигуль, благодарность судьбе - они все-таки встретились! - восторг - как пели в ночи соловьи! - все ложилось на листы бумаги, оставаясь людям навеки. И когда на рассвете, вымотанный и счастливый, встал Володя из-за стола, он уже точно знал, что написал нечто стоящее, достойное высокого предназначения поэта, и что из-за такой вот ночи и стоит жить. Смеясь от счастья, он бухнулся в постель и мгновенно заснул крепким сном - надолго, на полдня, пропустив завтрак, процедуры, обед. Но за час до, назначенной встречи проснулся, как от толчка; "Пора!
Третья лавочка справа, у главного корпуса".
Там они договорились встретиться с Рабигуль.
***
В светлом мягком плаще, а на шее яркий кокетливый шарфик, в туфлях на каблучках, держась очень прямо, как балерина, Рабигуль сидела, скрестив ноги, на лавочке, не касаясь спинки, смирно сложив на коленях тонкие смуглые руки, и ждала. Застыв на месте от невозможного, чудовищного волнения, Володя до боли в глазах всматривался в ее строгий классический профиль. Испанский гребень собрал и оттянул назад гладкие волосы. "Как у Кармен, - подумал Володя. - А ножки такие маленькие!" Странная боль, похожая на предчувствие, пронзила его. Он, что ли, боится? Но почему? Он - боится? Глубоко вздохнув, невольно сжав кулаки, Володя решительно шагнул к лавочке. Почему ему страшно? "Потому что ты, брат, влюбился", - поставил бы диагноз умный Женя, если бы Володя все ему рассказал. Но он никогда никому ничего не расскажет. Особенно про свой страх.
- Хэлло, - развязно сказал он, сверкнув белозубой улыбкой.
Протезист Литфонда изводил его месяца два.
"Ничего, зато улыбка будет, как в Голливуде", - утешал он несчастного пациента. И не наврал: такой она и была!
- Как спалось?
Рабигуль подняла на Володю задумчивый взгляд.
- Хорошо, спасибо, - машинально кивнула она.
И вдруг улыбнулась, и светом озарилось лицо. - Какой концерт дали нам соловьи!
- Да уж, совсем отбились от рук, - радостно подхватил Володя. Прямо-таки обнаглели...
С недоумением, страхом, растерянностью слышал он, как со стороны, дурацкие свои слова. Что он несет? Чушь какую-то! Какое "хэлло"? И о соловьях - "обнаглели"... Нет, он, похоже, совсем свихнулся. А Рабигуль будто ничего не слышала, не замечала: ни Володиных глупых слов, ни его смятения. Эта женщина жила в своем мире - музыки, красоты и гармонии.
- Такие маленькие, невзрачные птички, - своим глубоким и низким голосом с нежностью сказала она, - и такой оркестр, такая невероятная мощь!
Володя осторожно сел рядом, с трудом перевел дыхание. Лицо его горело от напряжения и стыда за собственную неуклюжесть, неловкость, глупость.
- Что с вами? - участливо спросила Рабигуль. - Вам нездоровится? Может, никуда не пойдем?
- Нет! - крикнул Володя так громко, что пузатый господин в соломенной шляпе, выгуливавший себя после нарзана, приостановил размеренный, важный шаг и воззрился на сидевшую на скамейке парочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47