Не говоря ни слова, искоса поглядывая на Рабигуль - новую, чужую, отстраненную от него, - почувствовал такую печаль, какой не испытывал давным-давно, со дня смерти матери, когда подростком еще ощутил каждой клеточкой тела, что не будет ее никогда - ни рук ее, ни ее голоса, что никогда не услышит он знакомых, привычных шагов, позвякивания посуды на кухне, ее добродушной ворчни по поводу рваных брюк и грязных рубашек...
- Она всегда любила зеленое, - тихо сказал отец. - Говорила, это цвет жизни.
Гроб был обит зеленым и черным. Красивый был гроб.
"Да что это я? - ужаснулся себе Володя. - Как смею сравнивать? Это же творчество - мне ли не знать? Она ушла от меня лишь на время. Она вернется!" Но что-то внутри противилось этому превращению, замерло перед новой, чужой Рабигуль, которая сегодня утром так покорно и нежно лежала в его объятиях, и сейчас они пойдут к нему снова, и все у них повторится. Почему же так больно?..
Рабигуль склонилась над блокнотом ниже: на Кавказе темнеет быстро. Она уже не писала, а вслушивалась в себя, в то, что в ней зрело. Потом снова по блокноту заскользила ручка, и нервно, отрывисто ложились точки и линии. И что-то она, досадливо хмурясь, чертила, и Володя понял что: нотное поле для этих точек и черточек.
2
Домик Лермонтова напоминал "Тамань". Чистенький, ухоженный, маленький и уютный. Так Рабигуль и сказала.
- Почему "Тамань"? - буркнул Володя. - Там, сколько я помню, рыбачья хижина. Бедная, грязная... - Он расстегнул ворот рубахи. - Духотища какая...
- Почему "Тамань"? - переспросила рассеянно Рабигуль. - По настроению...
И улыбнулась загадочно. И взяла Володю за руку, и уже не выпускала ее из своих смуглых рук. Так они и ходили по крохотным зальцам, точно влюбленные школьники. Потом вышли из домика, сели на лавочку, и в сей же миг, как чертик из табакерки, перед ними возник господин Майер. Упитанный, с округлым уютным животиком, в шортах и пестрой майке, в своей неизменной тирольской шляпе с пером, со своей неизменной улыбкой - от уха до уха.
- О Господи, - вздохнул Володя. - Да он за тобой просто охотится!
Рабигуль виновато моргнула.
- Он любознательный.
- Он влюбился, старый дурак, - стиснул зубы Володя.
Рабигуль хотела сказать, что не такой уж немец и старый, но вовремя спохватилась: не стоит сердить Володю, он и так почему-то сердится. От жары, что ли?
Жизнерадостный толстячок бесцеремонно плюхнулся рядом, отирая со лба обильный и крупный пот.
- О-о-о, колоссаль! - заговорил он, не особенно заботясь о лексике, полагаясь в основном на собственную жестикуляцию и догадливость слушателей.
С возрастающим бешенством наблюдал Володя за тем, как чертов фриц то и дело касался руки Рабигуль, похлопывая себя по волосатым голым коленкам, хохотал во всю глотку, заглядывал Рабигуль в глаза.
- Все! - встал Володя. - Уже поздно. Мы уходим.
- Поздно? - не понял немец. - Что есть "поздно"?
- Ну-у-у, - смешалась Рабигуль, - он хочет сказать, что у нас дела.
Немец оглушительно расхохотался.
- Дела? Там, дома, дела, в Баварии... И в Москве... Здесь у всех релакс, отдых.
Он развел руки, как бы приглашая полюбоваться домиком, садом, синим небом, горами вдали...
- А у нас, русских, везде дела, - вызывающе заявил Володя.
- Да, да, я знаю, - радостно закивал в ответ немец. - У вас все, как это, миш-маш... - Он завертел руками, завинчивая невидимую крышку на банке.
- Вперемежку, - машинально подсказала Рабигуль.
- Как-как? - залюбопытствовал немец, но Володя уже тащил Рабигуль от лавочки - вон из сада.
Он был так зол, так красен, взбешен, что Рабигуль засмеялась.
- Эй, - тронула она его за рукав, - ты чего?
- А чего он лезет? - совсем по-мальчишески вспыхнул Володя. - Пристал как банный лист...
- Так ведь наши комнаты рядом, - попыталась объяснить Рабигуль.
- Это не основание! - снова вскипел Володя. - Зачем он до тебя дотрагивается?
- Может, у него такая привычка? - предположила Рабигуль.
- Козел!
Это недавно вошедшее в моду слово вырвалось у Володи совершенно случайно: ну какой в самом деле господин Майер козел? Такой толстый, розовощекий и добродушный. Логичнее было бы обозвать его поросенком...
Володя вдруг остановился и остановил Рабигуль.
Повернул ее лицом к себе и, никого не видя, кроме нее, ничего не видя перед собой, кроме огромных огорченных глаз, прижал к себе свою драгоценную женщину.
- Я тебя люблю, - беспомощно признался он. - Так люблю, так...
Он искал и не находил слов - он, литератор, поэт, привыкший мыслить образами, чувства облекать в слова.
- Я - тоже.
Рабигуль, успокаивающе погладила Володю по голове - как маленького, как ребенка. И он всхлипнул, как ребенок, и крепче прижал Рабигуль к себе.
Что это сегодня у него с правым глазом? Что-то давит там, изнутри, какая-то мешает соринка. Володя закрыл глаза.
- Я так мучаюсь, - стыдясь самого себя, сказал он. - Так ревную...
- К кому? - обрадовалась Рабигуль: так вот почему он такой хмурый! - К симпатяге Майеру?
- Не надо, не называй его симпатягой, - взмолился Володя и сжал Рабигуль так сильно, что ей стало больно. - Зачем он говорит по-русски, раз не умеет? - пытался отыскать он причины острой своей неприязни. - Зачем вставляет английские слова, раз сам - немец?
- Думает, так понятнее...
- Ах, - скривился Володя, - вообще-то дело не в нем.
- А в ком?
- В тебе.
- Почему?
- Не знаю. Ты такая.., такая... - Володя столь же неожиданно, как обнял, столь же резко и сильно отстранил от себя, почти оттолкнул Рабигуль. - Пошли ко мне!
Он схватил Рабигуль за руку и, преодолевая непонятную слабость и бессильную, тоскливую злобу, потащил в гору, к их санаторию.
***
Там, за окном, правила бал великолепная южная ночь. У них в Москве таких ночей не бывает. Огромные яркие звезды подрагивали на черном бархатном бездонном небе. Пахло свежестью и весной, робкими первоцветами. Утомившаяся от любви Рабигуль сладко спала на его плече, а Володя все не мог насмотреться на небо, на звезды, шептавшие ему о вечности, о том, что жизнь - всего лишь миг, сладкий, тревожный, печальный. Странная тоска теснила грудь, мешала дышать, томила и мучила. Легкие занавески трепетали от ветра, вздувались белыми прозрачными парусами, тяжелые портьеры часовыми застыли по сторонам.
Тихонько, чтобы не разбудить Рабигуль, Володя освободил руку, встал, надел халат, задернул портьеры, сел к столу, сначала накрыл полотенцем, а уж потом зажег настольную лампу - так, чтобы круг света падал лишь на бумагу, и стал писать то, что видел и ощущал: о беспредельности чувств, об этой волшебной ночи, о таинстве жизни.
Но сегодня ему не писалось: строки ложились неохотно и вяло, и не было в них того огня, какой полыхал только что, когда под ним вздыхала, постанывая, Рабигуль, обнимала его крепко-крепко, а потом он почувствовал на своей щеке ее слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
- Она всегда любила зеленое, - тихо сказал отец. - Говорила, это цвет жизни.
Гроб был обит зеленым и черным. Красивый был гроб.
"Да что это я? - ужаснулся себе Володя. - Как смею сравнивать? Это же творчество - мне ли не знать? Она ушла от меня лишь на время. Она вернется!" Но что-то внутри противилось этому превращению, замерло перед новой, чужой Рабигуль, которая сегодня утром так покорно и нежно лежала в его объятиях, и сейчас они пойдут к нему снова, и все у них повторится. Почему же так больно?..
Рабигуль склонилась над блокнотом ниже: на Кавказе темнеет быстро. Она уже не писала, а вслушивалась в себя, в то, что в ней зрело. Потом снова по блокноту заскользила ручка, и нервно, отрывисто ложились точки и линии. И что-то она, досадливо хмурясь, чертила, и Володя понял что: нотное поле для этих точек и черточек.
2
Домик Лермонтова напоминал "Тамань". Чистенький, ухоженный, маленький и уютный. Так Рабигуль и сказала.
- Почему "Тамань"? - буркнул Володя. - Там, сколько я помню, рыбачья хижина. Бедная, грязная... - Он расстегнул ворот рубахи. - Духотища какая...
- Почему "Тамань"? - переспросила рассеянно Рабигуль. - По настроению...
И улыбнулась загадочно. И взяла Володю за руку, и уже не выпускала ее из своих смуглых рук. Так они и ходили по крохотным зальцам, точно влюбленные школьники. Потом вышли из домика, сели на лавочку, и в сей же миг, как чертик из табакерки, перед ними возник господин Майер. Упитанный, с округлым уютным животиком, в шортах и пестрой майке, в своей неизменной тирольской шляпе с пером, со своей неизменной улыбкой - от уха до уха.
- О Господи, - вздохнул Володя. - Да он за тобой просто охотится!
Рабигуль виновато моргнула.
- Он любознательный.
- Он влюбился, старый дурак, - стиснул зубы Володя.
Рабигуль хотела сказать, что не такой уж немец и старый, но вовремя спохватилась: не стоит сердить Володю, он и так почему-то сердится. От жары, что ли?
Жизнерадостный толстячок бесцеремонно плюхнулся рядом, отирая со лба обильный и крупный пот.
- О-о-о, колоссаль! - заговорил он, не особенно заботясь о лексике, полагаясь в основном на собственную жестикуляцию и догадливость слушателей.
С возрастающим бешенством наблюдал Володя за тем, как чертов фриц то и дело касался руки Рабигуль, похлопывая себя по волосатым голым коленкам, хохотал во всю глотку, заглядывал Рабигуль в глаза.
- Все! - встал Володя. - Уже поздно. Мы уходим.
- Поздно? - не понял немец. - Что есть "поздно"?
- Ну-у-у, - смешалась Рабигуль, - он хочет сказать, что у нас дела.
Немец оглушительно расхохотался.
- Дела? Там, дома, дела, в Баварии... И в Москве... Здесь у всех релакс, отдых.
Он развел руки, как бы приглашая полюбоваться домиком, садом, синим небом, горами вдали...
- А у нас, русских, везде дела, - вызывающе заявил Володя.
- Да, да, я знаю, - радостно закивал в ответ немец. - У вас все, как это, миш-маш... - Он завертел руками, завинчивая невидимую крышку на банке.
- Вперемежку, - машинально подсказала Рабигуль.
- Как-как? - залюбопытствовал немец, но Володя уже тащил Рабигуль от лавочки - вон из сада.
Он был так зол, так красен, взбешен, что Рабигуль засмеялась.
- Эй, - тронула она его за рукав, - ты чего?
- А чего он лезет? - совсем по-мальчишески вспыхнул Володя. - Пристал как банный лист...
- Так ведь наши комнаты рядом, - попыталась объяснить Рабигуль.
- Это не основание! - снова вскипел Володя. - Зачем он до тебя дотрагивается?
- Может, у него такая привычка? - предположила Рабигуль.
- Козел!
Это недавно вошедшее в моду слово вырвалось у Володи совершенно случайно: ну какой в самом деле господин Майер козел? Такой толстый, розовощекий и добродушный. Логичнее было бы обозвать его поросенком...
Володя вдруг остановился и остановил Рабигуль.
Повернул ее лицом к себе и, никого не видя, кроме нее, ничего не видя перед собой, кроме огромных огорченных глаз, прижал к себе свою драгоценную женщину.
- Я тебя люблю, - беспомощно признался он. - Так люблю, так...
Он искал и не находил слов - он, литератор, поэт, привыкший мыслить образами, чувства облекать в слова.
- Я - тоже.
Рабигуль, успокаивающе погладила Володю по голове - как маленького, как ребенка. И он всхлипнул, как ребенок, и крепче прижал Рабигуль к себе.
Что это сегодня у него с правым глазом? Что-то давит там, изнутри, какая-то мешает соринка. Володя закрыл глаза.
- Я так мучаюсь, - стыдясь самого себя, сказал он. - Так ревную...
- К кому? - обрадовалась Рабигуль: так вот почему он такой хмурый! - К симпатяге Майеру?
- Не надо, не называй его симпатягой, - взмолился Володя и сжал Рабигуль так сильно, что ей стало больно. - Зачем он говорит по-русски, раз не умеет? - пытался отыскать он причины острой своей неприязни. - Зачем вставляет английские слова, раз сам - немец?
- Думает, так понятнее...
- Ах, - скривился Володя, - вообще-то дело не в нем.
- А в ком?
- В тебе.
- Почему?
- Не знаю. Ты такая.., такая... - Володя столь же неожиданно, как обнял, столь же резко и сильно отстранил от себя, почти оттолкнул Рабигуль. - Пошли ко мне!
Он схватил Рабигуль за руку и, преодолевая непонятную слабость и бессильную, тоскливую злобу, потащил в гору, к их санаторию.
***
Там, за окном, правила бал великолепная южная ночь. У них в Москве таких ночей не бывает. Огромные яркие звезды подрагивали на черном бархатном бездонном небе. Пахло свежестью и весной, робкими первоцветами. Утомившаяся от любви Рабигуль сладко спала на его плече, а Володя все не мог насмотреться на небо, на звезды, шептавшие ему о вечности, о том, что жизнь - всего лишь миг, сладкий, тревожный, печальный. Странная тоска теснила грудь, мешала дышать, томила и мучила. Легкие занавески трепетали от ветра, вздувались белыми прозрачными парусами, тяжелые портьеры часовыми застыли по сторонам.
Тихонько, чтобы не разбудить Рабигуль, Володя освободил руку, встал, надел халат, задернул портьеры, сел к столу, сначала накрыл полотенцем, а уж потом зажег настольную лампу - так, чтобы круг света падал лишь на бумагу, и стал писать то, что видел и ощущал: о беспредельности чувств, об этой волшебной ночи, о таинстве жизни.
Но сегодня ему не писалось: строки ложились неохотно и вяло, и не было в них того огня, какой полыхал только что, когда под ним вздыхала, постанывая, Рабигуль, обнимала его крепко-крепко, а потом он почувствовал на своей щеке ее слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47