С нею он обрел бы семью…
Тут в комнату вбежал брат Сяо Фуцзы.
– Сестра! Отец пришел.
Она нахмурилась и вышла.
Эр Цянцзы еле держался на ногах.
– Ты зачем шляешься к Сянцзы? – Он вытаращил глаза. – Мало того, что торгуешь собой, так еще с Сянцзы забавляешься? Тварь бесстыжая!
Сянцзы все слышал. Он выскочил во двор и стал рядом с Сяо Фуцзы.
– Эх, Сянцзы, Сянцзы! – Эр Цянцзы изо всех сил старался держаться на ногах. – Человек ты или не человек? Нашел из кого выгоду извлекать, чтоб тебе пусто было!
Сянцзы не стал бы связываться с пьяницей, но накопившаяся на сердце горечь искала выхода. Он быстро шагнул вперед, две пары горящих глаз встретились; казалось, сейчас посыплются искры! Сянцзы схватил Эр Цянцзы и легко, как ребенка, отшвырнул в сторону.
Тот, у кого нечистая совесть, напившись, обычно буянит. Эр Цянцзы не был так уж сильно пьян, а грохнувшись на землю, совсем отрезвел. Он понял, что с Сянцзы ему не справиться, но уйти подобру-поздорову не желал и продолжал валяться на земле, неся всякий вздор:
– Я забочусь о своих детях! И нечего соваться в чужие дела! Бить меня вздумал? Смотри, пожалеешь!
Сянцзы молчал, приготовившись к драке.
У Сяо Фуцзы в глазах стояли слезы: она не знала что делать. Урезонивать отца бесполезно, но ведь не может она спокойно смотреть, как Сянцзы будет его избивать. Она отыскала у себя несколько медяков и сунула брату. Тот обычно старался не попадаться пьяному отцу на глаза, но сейчас, когда Эр Цянцзы лежал на земле, осмелел:
– Вот тебе – бери и уходи!
Эр Цянцзы покосился на деньги, взял их и, ворча, стал подниматься.
– Обижаете старика! Прирезать бы вас всех! А с тобой, Сянцзы, я еще рассчитаюсь! На улице встретимся! – крикнул он, выходя из ворот.
Сянцзы и Сяо Фуцзы вернулись в комнату.
– Я ничего не могу с ним сделать! – сказала она будто самой себе. – Мне одной не справиться…
Сколько горечи и вместе с тем безграничной надежды было в этих словах! Если Сянцзы останется с ней, она спасена!
Но тут Сянцзы подумал о том, что его ждет в этом случае. Сяо Фуцзы, конечно, ему нравилась, но в их семье никто не работает. Не станет же он кормить ее братьев и отца-пьяницу. Только богачи могут поступать по велению сердца, а бедняк должен думать о хлебе насущном. Еще ему стало стыдно, что он обрадовался смерти Хуню как освобождению. Ведь покойница бывала и доброй к нему! Он принялся собирать вещи.
– Уезжаешь? – побелевшими губами спросила Сяо Фуцзы.
– Да!
Сянцзы держался нарочито грубо. В этом мире, мире несправедливости, бедняки грубостью оберегают свою свободу, вернее, жалкие крохи этой свободы.
Он молча взглянул на молодую женщину. Понурив голову, Сяо Фуцзы вышла. Она не досадовала, не сердилась – ее душило отчаяние.
Хуню положили в гроб в самой лучшей одежде, со всеми украшениями. Осталось несколько поношенных платьев, жалкая мебель да несколько чашек и кастрюль. Сянцзы отобрал кое-что из платьев получше, а остальное – и одежду и утварь – решил продать. Позвал старьевщика и, не торгуясь, отдал все за десять с лишним юаней, только бы скорее уехать. После ухода старьевщика остались только постель Сянцзы и несколько платьев. Они лежали на кане, не покрытом циновкой. Сянцзы почувствовал облегчение, словно сбросил с себя тяжкие путы. Тетерь он был вольной птицей. Однако вскоре вещи снова напомнили о себе. От ножек стола возле стены остались следы. Он взглянул на них – и как живую увидел Хуню. Не так просто забыть человека и то, что связано с ним.
Сянцзы присел на кан, вытащил сигарету, а с ней – измятую бумажонку в один мао. В последние дни ему было не до денег. Сейчас он сгреб их в кучу: серебряные, медные, бумажные. Кучка получилась солидная, но в ней не набралось и двадцати юаней. Вместе с десятью юанями, вырученными за вещи, у него было тридцать юаней.
Он положил деньги на кан и долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни печали. Опять он остался один с кучкой старых, грязных денег.
С тяжелым вздохом сунул он деньги за пазуху, свернул постель и платья и отправился к Сяо Фуцзы.
– Платья оставь себе! Постель тоже пусть пока полежит здесь. Найду работу, приду заберу.
Он выпалил все это одним духом, не решаясь взглянуть на Сяо Фуцзы.
В ответ услышал всего одно слово:
– Хорошо.
Позднее, когда Сянцзы пришел за постелью, Сяо Фуцзы встретила его с опухшими от слез глазами. Он не знал, как утешить ее, и пообещал:
– Когда устроюсь, приду, непременно приду! Жди! Она молча кивнула.
Сянцзы отдохнул день и снова взялся за коляску. Но прежнего рвения не было. Он стал ко всему безразличен и уныло влачил свои дни.
Прошел месяц, и сердце его успокоилось. Лицо пополнело немного, но, прежде румяное, приобрело желтоватый оттенок. Сянцзы оправился от болезней и горя, но уже не казался таким здоровяком.
В глубине его глаз притаилась печаль, взгляд стал невидящим, тусклым. И прежде несловоохотливый, Сянцзы стал еще молчаливее. Он походил на дерево после бури: израненное, но все еще могучее, неподвижно стоит оно под лучами солнца, ни единый листок не шелохнется.
Дни были на редкость теплые, деревья зазеленели. Сянцзы часто останавливал коляску, чтобы погреться на солнце, а иногда, разморенный теплом, чуть не засыпал на ходу. С людьми Сянцзы заговаривал лишь в случае необходимости, но все время что-то бормотал про себя.
Сянцзы пристрастился к курению. Как только садился передохнуть, рука сама тянулась за сигаретой. Он не спеша затягивался, раздумчиво следил за поднимающимися кверху кольцами дыма и кивал головой, словно в подтверждение каких-то своих мыслей. Бегал он по-прежнему быстрее многих рикш, хотя особенно не старался. На поворотах, спусках и подъемах был осторожен, даже чересчур. Как ни подзадоривали его другие рикши – кто, мол, кого обгонит, Сянцзы бежал спокойно, не торопясь. Только теперь он по-настоящему понял, что значит возить коляску, и не думал больше ни о славе, ни о похвалах.
У него появились друзья: дикие гуси и те летают стаей. Без друзей, пожалуй, пришлось бы совсем худо. Портсигар он пускал по кругу, а если оставалась последняя сигарета, говорил беззаботно:
– Берите! Еще куплю!
Он теперь не сторонился, как прежде, тех, кто играл на деньги, подходил поглядеть, а то и сам делал ставку. Выиграет или проиграет, не все ли равно, главное, не быть одному, а вместе со всеми. Он понял, что после целого дня труда надо хоть немного развлечься. Выпить за компанию Сянцзы тоже не отказывался, хотя пил немного, чаще угощал других. Он перестал презирать нехитрые радости жизни, в которых раньше не видел смысла. Раз не удалось добиться своего, значит, он был неправ. Он охотно помогал деньгами на свадьбу или на похороны, вносил свою долю на «подарок от всех» и даже сам ходил поздравлять или выражать соболезнование, так как понял, что деньги – не самое главное, гораздо важнее участие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Тут в комнату вбежал брат Сяо Фуцзы.
– Сестра! Отец пришел.
Она нахмурилась и вышла.
Эр Цянцзы еле держался на ногах.
– Ты зачем шляешься к Сянцзы? – Он вытаращил глаза. – Мало того, что торгуешь собой, так еще с Сянцзы забавляешься? Тварь бесстыжая!
Сянцзы все слышал. Он выскочил во двор и стал рядом с Сяо Фуцзы.
– Эх, Сянцзы, Сянцзы! – Эр Цянцзы изо всех сил старался держаться на ногах. – Человек ты или не человек? Нашел из кого выгоду извлекать, чтоб тебе пусто было!
Сянцзы не стал бы связываться с пьяницей, но накопившаяся на сердце горечь искала выхода. Он быстро шагнул вперед, две пары горящих глаз встретились; казалось, сейчас посыплются искры! Сянцзы схватил Эр Цянцзы и легко, как ребенка, отшвырнул в сторону.
Тот, у кого нечистая совесть, напившись, обычно буянит. Эр Цянцзы не был так уж сильно пьян, а грохнувшись на землю, совсем отрезвел. Он понял, что с Сянцзы ему не справиться, но уйти подобру-поздорову не желал и продолжал валяться на земле, неся всякий вздор:
– Я забочусь о своих детях! И нечего соваться в чужие дела! Бить меня вздумал? Смотри, пожалеешь!
Сянцзы молчал, приготовившись к драке.
У Сяо Фуцзы в глазах стояли слезы: она не знала что делать. Урезонивать отца бесполезно, но ведь не может она спокойно смотреть, как Сянцзы будет его избивать. Она отыскала у себя несколько медяков и сунула брату. Тот обычно старался не попадаться пьяному отцу на глаза, но сейчас, когда Эр Цянцзы лежал на земле, осмелел:
– Вот тебе – бери и уходи!
Эр Цянцзы покосился на деньги, взял их и, ворча, стал подниматься.
– Обижаете старика! Прирезать бы вас всех! А с тобой, Сянцзы, я еще рассчитаюсь! На улице встретимся! – крикнул он, выходя из ворот.
Сянцзы и Сяо Фуцзы вернулись в комнату.
– Я ничего не могу с ним сделать! – сказала она будто самой себе. – Мне одной не справиться…
Сколько горечи и вместе с тем безграничной надежды было в этих словах! Если Сянцзы останется с ней, она спасена!
Но тут Сянцзы подумал о том, что его ждет в этом случае. Сяо Фуцзы, конечно, ему нравилась, но в их семье никто не работает. Не станет же он кормить ее братьев и отца-пьяницу. Только богачи могут поступать по велению сердца, а бедняк должен думать о хлебе насущном. Еще ему стало стыдно, что он обрадовался смерти Хуню как освобождению. Ведь покойница бывала и доброй к нему! Он принялся собирать вещи.
– Уезжаешь? – побелевшими губами спросила Сяо Фуцзы.
– Да!
Сянцзы держался нарочито грубо. В этом мире, мире несправедливости, бедняки грубостью оберегают свою свободу, вернее, жалкие крохи этой свободы.
Он молча взглянул на молодую женщину. Понурив голову, Сяо Фуцзы вышла. Она не досадовала, не сердилась – ее душило отчаяние.
Хуню положили в гроб в самой лучшей одежде, со всеми украшениями. Осталось несколько поношенных платьев, жалкая мебель да несколько чашек и кастрюль. Сянцзы отобрал кое-что из платьев получше, а остальное – и одежду и утварь – решил продать. Позвал старьевщика и, не торгуясь, отдал все за десять с лишним юаней, только бы скорее уехать. После ухода старьевщика остались только постель Сянцзы и несколько платьев. Они лежали на кане, не покрытом циновкой. Сянцзы почувствовал облегчение, словно сбросил с себя тяжкие путы. Тетерь он был вольной птицей. Однако вскоре вещи снова напомнили о себе. От ножек стола возле стены остались следы. Он взглянул на них – и как живую увидел Хуню. Не так просто забыть человека и то, что связано с ним.
Сянцзы присел на кан, вытащил сигарету, а с ней – измятую бумажонку в один мао. В последние дни ему было не до денег. Сейчас он сгреб их в кучу: серебряные, медные, бумажные. Кучка получилась солидная, но в ней не набралось и двадцати юаней. Вместе с десятью юанями, вырученными за вещи, у него было тридцать юаней.
Он положил деньги на кан и долго смотрел на них, не испытывая ни радости, ни печали. Опять он остался один с кучкой старых, грязных денег.
С тяжелым вздохом сунул он деньги за пазуху, свернул постель и платья и отправился к Сяо Фуцзы.
– Платья оставь себе! Постель тоже пусть пока полежит здесь. Найду работу, приду заберу.
Он выпалил все это одним духом, не решаясь взглянуть на Сяо Фуцзы.
В ответ услышал всего одно слово:
– Хорошо.
Позднее, когда Сянцзы пришел за постелью, Сяо Фуцзы встретила его с опухшими от слез глазами. Он не знал, как утешить ее, и пообещал:
– Когда устроюсь, приду, непременно приду! Жди! Она молча кивнула.
Сянцзы отдохнул день и снова взялся за коляску. Но прежнего рвения не было. Он стал ко всему безразличен и уныло влачил свои дни.
Прошел месяц, и сердце его успокоилось. Лицо пополнело немного, но, прежде румяное, приобрело желтоватый оттенок. Сянцзы оправился от болезней и горя, но уже не казался таким здоровяком.
В глубине его глаз притаилась печаль, взгляд стал невидящим, тусклым. И прежде несловоохотливый, Сянцзы стал еще молчаливее. Он походил на дерево после бури: израненное, но все еще могучее, неподвижно стоит оно под лучами солнца, ни единый листок не шелохнется.
Дни были на редкость теплые, деревья зазеленели. Сянцзы часто останавливал коляску, чтобы погреться на солнце, а иногда, разморенный теплом, чуть не засыпал на ходу. С людьми Сянцзы заговаривал лишь в случае необходимости, но все время что-то бормотал про себя.
Сянцзы пристрастился к курению. Как только садился передохнуть, рука сама тянулась за сигаретой. Он не спеша затягивался, раздумчиво следил за поднимающимися кверху кольцами дыма и кивал головой, словно в подтверждение каких-то своих мыслей. Бегал он по-прежнему быстрее многих рикш, хотя особенно не старался. На поворотах, спусках и подъемах был осторожен, даже чересчур. Как ни подзадоривали его другие рикши – кто, мол, кого обгонит, Сянцзы бежал спокойно, не торопясь. Только теперь он по-настоящему понял, что значит возить коляску, и не думал больше ни о славе, ни о похвалах.
У него появились друзья: дикие гуси и те летают стаей. Без друзей, пожалуй, пришлось бы совсем худо. Портсигар он пускал по кругу, а если оставалась последняя сигарета, говорил беззаботно:
– Берите! Еще куплю!
Он теперь не сторонился, как прежде, тех, кто играл на деньги, подходил поглядеть, а то и сам делал ставку. Выиграет или проиграет, не все ли равно, главное, не быть одному, а вместе со всеми. Он понял, что после целого дня труда надо хоть немного развлечься. Выпить за компанию Сянцзы тоже не отказывался, хотя пил немного, чаще угощал других. Он перестал презирать нехитрые радости жизни, в которых раньше не видел смысла. Раз не удалось добиться своего, значит, он был неправ. Он охотно помогал деньгами на свадьбу или на похороны, вносил свою долю на «подарок от всех» и даже сам ходил поздравлять или выражать соболезнование, так как понял, что деньги – не самое главное, гораздо важнее участие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57