Кто первый пришел, тот и счастье нашел. У меня ключи только от черного хода.- Он первым делом отворил деревянную калитку, она тут же сорвалась с петель и упала. Он поднял ее, прислонил к стене.- Здесь, наверно, сыровато, но на то это и Фены. Разок-другой протопите, только и всего.
Он отворил черный ход, и оттуда понесло затхлым. Внизу были три скромные комнатки и еще каморка при кухне.
- Уборная на участке,- сказал он.
Наверху было еще четыре комнаты и в одном из каминов полтонны сажи. Я не сказал ему, что сам был прежде агентом по продаже недвижимости. Водопровод оказался в неважном состоянии, но потолки вроде в порядке. Я стоял в конце участка и в бинокль разглядывал крышу - все ли черепицы на месте и не разваливается ли дымовая труба. Судя по отчету инспектора, через несколько лет тут не обойтись без серьезных работ,- стало быть, ясно, что и нынче дом в довольно жалком состоянии.
- Теперь пройдемте на станцию,- сказал агент. Ходу было ярдов сто по асфальту, кое-где разбитому до глубоких ям.
- Сколько здесь земли?
- Два акра. Есть где развернуться.
- А как тут насчет кроликов?
- Сколько угодно.
За дорогой было большое картофельное поле, а по другую сторону станции - фруктовый сад.
- Жемчужиной архитектуры не назовешь, но уют навести можно,- сказал я.
Слева была касса, и в ней сохранились все полки и отделеньица для билетов да еще какие-то шкафы. По другую сторону был зал ожидания, вдоль стен стояли простые скамьи. Мы прошлись по платформе, мимо женской и мужской уборных.
- Вы говорите, просят тысячу двести? - спросил я.- Цена окончательная или можно поторговаться?
- Окончательная. Дешевле не отдадут. Я угостил его сигарой.
- Ну, а за тысячу?
Мы закурили и пошли назад к дому.
- Попробуйте,- ответил он.- Может, сойдетесь на тысяче сто.
- Что ж, предложу тысячу сто. И еще сотню придется пустить на ремонт, не то эта развалина рухнет.
- Сама-то постройка крепкая. Вы женаты?
- В разводе,- сказал я.- Лондонский дом оставил жене.
У него в конторе я подписал чек на задаток в десять процентов и назвал поверенных Уильяма в качестве посредников.
Я перекусил в гостинице в Хантингборо, потом вернулся поездом в Лондон. Дома застал все как было. Меня не ждали ни письма, ни срочные телеграммы, я огорчился, поел бобов с гренками и позвонил Полли - трубку снял сам Моггерхэнгер:
- Что надо?
- Можно Полли?
- Ее нет. Кто говорит?
- Кении Дьюкс,- ответил я и положил трубку. Потом набрал номер Бриджит и услыхал голос доктора Андерсона:
- Кто говорит?
- Не ваше дело,- сказал я.- Я не к вам на прием, покуда еще не спятил, и не обязан вам отвечать. Мне нужна Бриджит.
- Так это вы? - вскипел он.
- Да, я. И если вы не против, я бы перекинулся словечком с Бриджит.
- Вы хотите сказать, с моей женой.
- С Бриджит Эплдор. С миссис Андерсон, если вам так нравится.
- Да, черт возьми, нравится. Нечего вам с ней говорить. А если вы еще встретитесь, я с ней разведусь, черт возьми, совсем и вы до конца жизни будете выплачивать судебные издержки. Я вас в бараний рог скручу.
- Послушайте,- сказал я, подальше отвел телефонную трубку и заорал, торопясь его обскакать: - Я буду встречаться с кем хочу и когда хочу, вбейте это в свою пустую башку. И если вы еще хоть раз ударите Бриджит или лягнете Смога, я погоняю вашу башку в Хэмпстедском парке вместо футбольного мяча.
Я положил трубку, и поднимать ее снова мне что-то не хотелось - две неудачи подряд. Ну, а вдруг в третий раз все-таки повезет? Я позвонил к Джеку Линингрейду и сказал, что вернулся, это не вызвало у них особого интереса, похоже, я уже совершил положенное число удачных поездок и теперь они рады бы от меня отделаться. Сам я тоже, как порядочный, собирался избавить их от ответственности за мое благополучие, да только когда мне это будет удобно. Пора уносить от них ноги, а то как бы не угодить в камеру по соседству с Уильямом, ведь если они решат, что я уже слишком много знаю, им упечь меня в тюрягу - раз плюнуть. Пожалуй, не случайно Уильяма зацапали не в Англии, а в Ливане - в Англии на суде он мог бы кой-что и порассказать.
Через несколько дней меня нагрузили золотом: надо было переправить его в Турцию, и я пересмотрел каждый слиток в отдельности, не полый ли он, не засыпан ли внутрь мак, потому как если меня обыщут и это обнаружится, мне припаяют двадцать лет. Они заметили мою настороженность, и она им не понравилась, а я увидал, какими взглядами они меня меряют, и мне это понравилось еще того меньше. Где уж мне воевать на десять фронтов. Перед линингрейдовской шайкой-лейкой, как и перед моггерхэнгеровской, я просто беспомощный щенок, вот из-за этого я и могу струсить, а вовсе не из-за короткой пытки, которой подвергаешься, когда обманом проносишь груз через таможню. Я вернулся из Стамбула и позвонил Стэнли- он сказал, теперь я три дня свободен, а потом будет аврал.
Покуда я с грустью думал о мамаше Уильяма, я вспомнил и про свою мать, написал ей, что жив-здоров, и дал адрес. И вот в дверь сунули письмо с ноттингемским штемпелем: к моему удивлению, мать писала, как беспокоилась обо мне, и как стосковалась, и как меня любит - слова «любовь» я, по-моему, сроду от нее не слыхал. Еще она писала, что месяц назад умерла бабушка. Бабушка, писала она, оставила мне запертую шкатулку, что в ней, никто не знает, но скорей всего там семейные фотографии, которых никто не видел уже много лет. Так что хорошо бы мне как-нибудь приехать и взять их, ну, а если я занят, спеху нет, она эту шкатулку для меня сохранит, когда бы я ни приехал.
Весь день я шатался по городу и всякий раз, как заходил куда-нибудь выпить кофе или перекусить, опять перечитывал это письмо. Меня тронуло, что мать тосковала обо мне, и любопытно было, что же там такое в бабушкиной шкатулке, а потому назавтра я сел в поезд на вокзале Сент-Панкрас и покатил на север, в Ноттингем.
Часть VI
Я развалился в купе первого класса и листал газеты и журналы, но скоро они мне надоели, и я пошел в вагон-ресторан обедать. Было уже поздно, и свободное место оказалось только за столиком, где напротив сидели еще двое. Мне хотелось посидеть одному со своими мыслями, неохота было даже передавать соль или пепельницу. Рука мужчины лежала на столе, и его девушка коснулась ее, потом положила на нее свою ладонь. Поезд мчался, а я глядел на окно и не мог оторвать глаз от бусинок дождя - они ударялись о стекло, разбивались на множество мелких капель и стекали вниз. Потом я услышал свое имя, с трудом оторвал взгляд от окна, и оказалось, красивая влюбленная парочка передо мной не кто-нибудь, а Джилберт Блэскин и моя старая знакомая Джун. Я онемел от удивления, а рот Джилберта, и без того не маленький, растянулся в приветливой улыбке.
- Решили отдохнуть от большого города? Я через силу улыбнулся в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Он отворил черный ход, и оттуда понесло затхлым. Внизу были три скромные комнатки и еще каморка при кухне.
- Уборная на участке,- сказал он.
Наверху было еще четыре комнаты и в одном из каминов полтонны сажи. Я не сказал ему, что сам был прежде агентом по продаже недвижимости. Водопровод оказался в неважном состоянии, но потолки вроде в порядке. Я стоял в конце участка и в бинокль разглядывал крышу - все ли черепицы на месте и не разваливается ли дымовая труба. Судя по отчету инспектора, через несколько лет тут не обойтись без серьезных работ,- стало быть, ясно, что и нынче дом в довольно жалком состоянии.
- Теперь пройдемте на станцию,- сказал агент. Ходу было ярдов сто по асфальту, кое-где разбитому до глубоких ям.
- Сколько здесь земли?
- Два акра. Есть где развернуться.
- А как тут насчет кроликов?
- Сколько угодно.
За дорогой было большое картофельное поле, а по другую сторону станции - фруктовый сад.
- Жемчужиной архитектуры не назовешь, но уют навести можно,- сказал я.
Слева была касса, и в ней сохранились все полки и отделеньица для билетов да еще какие-то шкафы. По другую сторону был зал ожидания, вдоль стен стояли простые скамьи. Мы прошлись по платформе, мимо женской и мужской уборных.
- Вы говорите, просят тысячу двести? - спросил я.- Цена окончательная или можно поторговаться?
- Окончательная. Дешевле не отдадут. Я угостил его сигарой.
- Ну, а за тысячу?
Мы закурили и пошли назад к дому.
- Попробуйте,- ответил он.- Может, сойдетесь на тысяче сто.
- Что ж, предложу тысячу сто. И еще сотню придется пустить на ремонт, не то эта развалина рухнет.
- Сама-то постройка крепкая. Вы женаты?
- В разводе,- сказал я.- Лондонский дом оставил жене.
У него в конторе я подписал чек на задаток в десять процентов и назвал поверенных Уильяма в качестве посредников.
Я перекусил в гостинице в Хантингборо, потом вернулся поездом в Лондон. Дома застал все как было. Меня не ждали ни письма, ни срочные телеграммы, я огорчился, поел бобов с гренками и позвонил Полли - трубку снял сам Моггерхэнгер:
- Что надо?
- Можно Полли?
- Ее нет. Кто говорит?
- Кении Дьюкс,- ответил я и положил трубку. Потом набрал номер Бриджит и услыхал голос доктора Андерсона:
- Кто говорит?
- Не ваше дело,- сказал я.- Я не к вам на прием, покуда еще не спятил, и не обязан вам отвечать. Мне нужна Бриджит.
- Так это вы? - вскипел он.
- Да, я. И если вы не против, я бы перекинулся словечком с Бриджит.
- Вы хотите сказать, с моей женой.
- С Бриджит Эплдор. С миссис Андерсон, если вам так нравится.
- Да, черт возьми, нравится. Нечего вам с ней говорить. А если вы еще встретитесь, я с ней разведусь, черт возьми, совсем и вы до конца жизни будете выплачивать судебные издержки. Я вас в бараний рог скручу.
- Послушайте,- сказал я, подальше отвел телефонную трубку и заорал, торопясь его обскакать: - Я буду встречаться с кем хочу и когда хочу, вбейте это в свою пустую башку. И если вы еще хоть раз ударите Бриджит или лягнете Смога, я погоняю вашу башку в Хэмпстедском парке вместо футбольного мяча.
Я положил трубку, и поднимать ее снова мне что-то не хотелось - две неудачи подряд. Ну, а вдруг в третий раз все-таки повезет? Я позвонил к Джеку Линингрейду и сказал, что вернулся, это не вызвало у них особого интереса, похоже, я уже совершил положенное число удачных поездок и теперь они рады бы от меня отделаться. Сам я тоже, как порядочный, собирался избавить их от ответственности за мое благополучие, да только когда мне это будет удобно. Пора уносить от них ноги, а то как бы не угодить в камеру по соседству с Уильямом, ведь если они решат, что я уже слишком много знаю, им упечь меня в тюрягу - раз плюнуть. Пожалуй, не случайно Уильяма зацапали не в Англии, а в Ливане - в Англии на суде он мог бы кой-что и порассказать.
Через несколько дней меня нагрузили золотом: надо было переправить его в Турцию, и я пересмотрел каждый слиток в отдельности, не полый ли он, не засыпан ли внутрь мак, потому как если меня обыщут и это обнаружится, мне припаяют двадцать лет. Они заметили мою настороженность, и она им не понравилась, а я увидал, какими взглядами они меня меряют, и мне это понравилось еще того меньше. Где уж мне воевать на десять фронтов. Перед линингрейдовской шайкой-лейкой, как и перед моггерхэнгеровской, я просто беспомощный щенок, вот из-за этого я и могу струсить, а вовсе не из-за короткой пытки, которой подвергаешься, когда обманом проносишь груз через таможню. Я вернулся из Стамбула и позвонил Стэнли- он сказал, теперь я три дня свободен, а потом будет аврал.
Покуда я с грустью думал о мамаше Уильяма, я вспомнил и про свою мать, написал ей, что жив-здоров, и дал адрес. И вот в дверь сунули письмо с ноттингемским штемпелем: к моему удивлению, мать писала, как беспокоилась обо мне, и как стосковалась, и как меня любит - слова «любовь» я, по-моему, сроду от нее не слыхал. Еще она писала, что месяц назад умерла бабушка. Бабушка, писала она, оставила мне запертую шкатулку, что в ней, никто не знает, но скорей всего там семейные фотографии, которых никто не видел уже много лет. Так что хорошо бы мне как-нибудь приехать и взять их, ну, а если я занят, спеху нет, она эту шкатулку для меня сохранит, когда бы я ни приехал.
Весь день я шатался по городу и всякий раз, как заходил куда-нибудь выпить кофе или перекусить, опять перечитывал это письмо. Меня тронуло, что мать тосковала обо мне, и любопытно было, что же там такое в бабушкиной шкатулке, а потому назавтра я сел в поезд на вокзале Сент-Панкрас и покатил на север, в Ноттингем.
Часть VI
Я развалился в купе первого класса и листал газеты и журналы, но скоро они мне надоели, и я пошел в вагон-ресторан обедать. Было уже поздно, и свободное место оказалось только за столиком, где напротив сидели еще двое. Мне хотелось посидеть одному со своими мыслями, неохота было даже передавать соль или пепельницу. Рука мужчины лежала на столе, и его девушка коснулась ее, потом положила на нее свою ладонь. Поезд мчался, а я глядел на окно и не мог оторвать глаз от бусинок дождя - они ударялись о стекло, разбивались на множество мелких капель и стекали вниз. Потом я услышал свое имя, с трудом оторвал взгляд от окна, и оказалось, красивая влюбленная парочка передо мной не кто-нибудь, а Джилберт Блэскин и моя старая знакомая Джун. Я онемел от удивления, а рот Джилберта, и без того не маленький, растянулся в приветливой улыбке.
- Решили отдохнуть от большого города? Я через силу улыбнулся в ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106