– воскликнула Лаодамия, пылко обнимая супруга.
– Не теряй времени, дорогая, – поторопил он жену, слегка отстраняя ее от себя, чтобы можно было раздеться. – Дай мне поскорее взойти на вожделенное брачное ложе! Я так жажду твоих объятий, что просто терпенья больше нет! Всего лишь три часа подарили нам боги, зачем же тратить их на слова – даже на самые нежные, сокращая время наших ласк?
– Нет, Протесилай, постой! – вскричала она. – Нам дана одна только ночь…
– …Говоря точнее, радость моя, не ночь, а только три часа, – заметил он с педантичностью, пожалуй, чрезмерной в подобной ситуации.
– …эти жалкие три часа не смогут утолить мою страсть, и чем тратить время на пошлые объятия дай-ка я использую его по-иному. Посиди передо мной, не двигаясь, чтобы я могла изваять точную твою копию. Только так ты сможешь остаться со мной до конца моих печальных дней.
Сказано – сделано. Лаодамия (обладавшая, заметим, незаурядными способностями ваятельницы) велела рабам принести квинтал воска и стала лепить скульптуру человека в позе мужчины, обнимающего женщину. Окончив работу, она возложила статую на свою постель и устроилась в ее объятиях.
Отец, заметив долгое отсутствие дочери, послал слуг проследить за ней и, узнав, что она дни и ночи проводит в объятиях какого-то мужчины, высадил дверь ее опочивальни. Когда же горестный обман раскрылся, он повелел бросить статую покойного зятя в кипящее масло. Но в тот самый момент, когда воск начал таять, несчастная Лаодамия тоже бросилась в котел.
Леонтий и Гемонид не были суеверными, однако легенда о Протесилае – правдивая или нет – все же произвела на них впечатление, и они сочли за благо сойти с судна последними. Между тем Филоктерий блестяще разрешил проблему разгрузки судна. Капитан велел отвязать от скамьи самого пожилого гребца-ливийца и заставил его проложить дорогу остальным. Не исключено, что Филоктерий и сам собирался убить раба, но Гемонид сразу же встал на его защиту:
– Пусть живет, о Филоктерий! – воскликнул учитель. – Не видишь разве? Он же совсем седой!
– Потому я и решил прикончить его! – ответил с поразительным хладнокровием старый циник. – Этому ливийцу уже больше тридцати, и держать его гребцом не имеет смысла: ест и пьет он, как молодой, а темпа, задаваемого загребным, не выдерживает. Да хоть он и умрет, моей вины в том не будет: вспомни о проклятье Протесилая!
– Пусть так, – вмешался Леонтий, – но предоставь заботу о нем мойрам.
У Филоктерия в тот день было, вероятно, хорошее настроение, и он, правда, без большой охоты, все же отменил свой приказ о казни ливийца. Леонтий и Гемонид, гордясь тем, что сумели спасти человеку жизнь, направились было к лагерю ахейцев, но на их пути вдруг встал какой-то оборванный воин из Локриды.
– Зачем явились вы в Илион, о жители Крита? – спросил он. – Война окончена, все спешат в родные места и осаждают прорицателей, чтобы узнать, в какую сторону дуют ветры.
– Война окончена?! – воскликнул потрясенный учитель. – И чем же она окончилась?
– Вот это единственное, чего я так и не понял, – признался локридец. – Но вчера мой командир, лучший среди ахейцев копьеметатель Аякс Оилид, сказал мне: «О Листодемий, хочу сообщить тебе благую весть: завтра возвращаемся домой. Скажи своим товарищам, пусть погружают все на суда и готовятся спустить их на воду». Признаюсь, старец, известие это переполнило мою душу радостью, и теперь я жду не дождусь, когда вновь смогу обнять своих детей, а с ними и жену, если, конечно, за это время она не подыскала себе кого-нибудь помоложе.
– О Листодемий, лживый твой язык! – воскликнул другой ахеец, который в отличие от локридца был одет в изысканный кожаный thorax. – Да ты просто ублюдок! Самый лучший копьеметатель – Идоменей, а не твой коротышка Аякс Оилид. Его счастье, что мы союзники и никто не заставил его помериться силой с моим командиром, не то он уже давно гнил бы в Аиде.
– А сам-то ты кто, червь вонючий, что осмеливаешься сомневаться в доблести моего вождя? – воскликнул первый воин, выхватывая из-за пояса что-то вроде дубинки длиной с полметра.
– Ничтожная вошь из ничтожной Локриды! – дерзко вскричал второй. – Если не веришь, что мой командир лучше твоего, так убедись по крайней мере, что я, Ариакс, сын Гаденория, ловчее тебя в искусстве кулачного боя и дважды был чемпионом у себя на Крите!
– Да перестаньте же, ахейцы! – воскликнул Леонтий, становясь между двумя вооруженными воинами и прекращая ссору, грозящую перерасти в нешуточную драку. – Лучше скажите: война действительно окончилась?
– О благородный юноша, – с готовностью откликнулся Ариакс. Мастер поживиться на дармовщинку, он сразу же учуял, что дело пахнет доброй выпивкой. – Горло у меня сегодня сухое, как песок в пустыне, и уж, конечно, не солнце Дардании развяжет мне язык. Но если ты поднесешь мне чару фестского винца, кровь Диониса наверняка вернет мне дар речи. В нескольких шагах отсюда есть как раз лавчонка ликийца Телония.
Леонтий и Гемонид направились в указанное им Ариаксом заведение. К ним присоединился еще и Листодемий, который, позабыв о нанесенной ему обиде, а может, именно из-за нее, счел, что справедливость восторжествует, если кто-нибудь угостит его вином.
Листодемий был полувоином-полунищим; туника его пестрела заплатами, на ногах вместо обуви были накручены какие-то тряпки. Он угодничал перед богатыми, но задирался с хвастунами вроде Ариакса. Ариакс же смотрел на бедняков свысока: выставлял напоказ свой красный thorax с бронзовыми пластинками и, расхаживая по лагерю, наслаждался производимым впечатлением. Гемонид решил, что Листодемий–добрый малый, бедняк, а Ариакс – шакал, который, воспользовавшись сутолокой на поле боя, наверняка стащил этот thorax с какого-нибудь убитого. Тем более что его бронзовые пластинки были украшены троянскими узорами.
Ликиец Телоний оказался типичным оппортунистом – из тех, что умеют недурно устраиваться на любой войне: он поставил деревянную лавочку рядом с лагерем ахейцев, но продавал свой товар всем без разбора. Для Телония и троянцы, и ахейцы были всего лишь клиентами. Вознося хвалы Зевсу за то, что он обрек людей на такую долгую и кровавую войну, Телоний наливал вино в кубки воинам из обоих лагерей. На исход войны ему было в высшей степени наплевать.
Вино считалось напитком богатых, и Гемонид, как ни жаждал он новых вестей, прежде чем отдать деньги, поинтересовался, что почем, и только после этого заказал два стакана медового вина для Ариакса и Листодемия и по чашке ячменного напитка себе и Леонтию.
– Объясните же мне, друзья, – спросил он, – как случилось, что после стольких лет войны ахейцы решились наконец прекратить жестокую распрю, а два таких гордых вождя, как Менелай и Агамемнон, отказались от прекрасной Елены и оставили ее этому щеголю Парису?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
– Не теряй времени, дорогая, – поторопил он жену, слегка отстраняя ее от себя, чтобы можно было раздеться. – Дай мне поскорее взойти на вожделенное брачное ложе! Я так жажду твоих объятий, что просто терпенья больше нет! Всего лишь три часа подарили нам боги, зачем же тратить их на слова – даже на самые нежные, сокращая время наших ласк?
– Нет, Протесилай, постой! – вскричала она. – Нам дана одна только ночь…
– …Говоря точнее, радость моя, не ночь, а только три часа, – заметил он с педантичностью, пожалуй, чрезмерной в подобной ситуации.
– …эти жалкие три часа не смогут утолить мою страсть, и чем тратить время на пошлые объятия дай-ка я использую его по-иному. Посиди передо мной, не двигаясь, чтобы я могла изваять точную твою копию. Только так ты сможешь остаться со мной до конца моих печальных дней.
Сказано – сделано. Лаодамия (обладавшая, заметим, незаурядными способностями ваятельницы) велела рабам принести квинтал воска и стала лепить скульптуру человека в позе мужчины, обнимающего женщину. Окончив работу, она возложила статую на свою постель и устроилась в ее объятиях.
Отец, заметив долгое отсутствие дочери, послал слуг проследить за ней и, узнав, что она дни и ночи проводит в объятиях какого-то мужчины, высадил дверь ее опочивальни. Когда же горестный обман раскрылся, он повелел бросить статую покойного зятя в кипящее масло. Но в тот самый момент, когда воск начал таять, несчастная Лаодамия тоже бросилась в котел.
Леонтий и Гемонид не были суеверными, однако легенда о Протесилае – правдивая или нет – все же произвела на них впечатление, и они сочли за благо сойти с судна последними. Между тем Филоктерий блестяще разрешил проблему разгрузки судна. Капитан велел отвязать от скамьи самого пожилого гребца-ливийца и заставил его проложить дорогу остальным. Не исключено, что Филоктерий и сам собирался убить раба, но Гемонид сразу же встал на его защиту:
– Пусть живет, о Филоктерий! – воскликнул учитель. – Не видишь разве? Он же совсем седой!
– Потому я и решил прикончить его! – ответил с поразительным хладнокровием старый циник. – Этому ливийцу уже больше тридцати, и держать его гребцом не имеет смысла: ест и пьет он, как молодой, а темпа, задаваемого загребным, не выдерживает. Да хоть он и умрет, моей вины в том не будет: вспомни о проклятье Протесилая!
– Пусть так, – вмешался Леонтий, – но предоставь заботу о нем мойрам.
У Филоктерия в тот день было, вероятно, хорошее настроение, и он, правда, без большой охоты, все же отменил свой приказ о казни ливийца. Леонтий и Гемонид, гордясь тем, что сумели спасти человеку жизнь, направились было к лагерю ахейцев, но на их пути вдруг встал какой-то оборванный воин из Локриды.
– Зачем явились вы в Илион, о жители Крита? – спросил он. – Война окончена, все спешат в родные места и осаждают прорицателей, чтобы узнать, в какую сторону дуют ветры.
– Война окончена?! – воскликнул потрясенный учитель. – И чем же она окончилась?
– Вот это единственное, чего я так и не понял, – признался локридец. – Но вчера мой командир, лучший среди ахейцев копьеметатель Аякс Оилид, сказал мне: «О Листодемий, хочу сообщить тебе благую весть: завтра возвращаемся домой. Скажи своим товарищам, пусть погружают все на суда и готовятся спустить их на воду». Признаюсь, старец, известие это переполнило мою душу радостью, и теперь я жду не дождусь, когда вновь смогу обнять своих детей, а с ними и жену, если, конечно, за это время она не подыскала себе кого-нибудь помоложе.
– О Листодемий, лживый твой язык! – воскликнул другой ахеец, который в отличие от локридца был одет в изысканный кожаный thorax. – Да ты просто ублюдок! Самый лучший копьеметатель – Идоменей, а не твой коротышка Аякс Оилид. Его счастье, что мы союзники и никто не заставил его помериться силой с моим командиром, не то он уже давно гнил бы в Аиде.
– А сам-то ты кто, червь вонючий, что осмеливаешься сомневаться в доблести моего вождя? – воскликнул первый воин, выхватывая из-за пояса что-то вроде дубинки длиной с полметра.
– Ничтожная вошь из ничтожной Локриды! – дерзко вскричал второй. – Если не веришь, что мой командир лучше твоего, так убедись по крайней мере, что я, Ариакс, сын Гаденория, ловчее тебя в искусстве кулачного боя и дважды был чемпионом у себя на Крите!
– Да перестаньте же, ахейцы! – воскликнул Леонтий, становясь между двумя вооруженными воинами и прекращая ссору, грозящую перерасти в нешуточную драку. – Лучше скажите: война действительно окончилась?
– О благородный юноша, – с готовностью откликнулся Ариакс. Мастер поживиться на дармовщинку, он сразу же учуял, что дело пахнет доброй выпивкой. – Горло у меня сегодня сухое, как песок в пустыне, и уж, конечно, не солнце Дардании развяжет мне язык. Но если ты поднесешь мне чару фестского винца, кровь Диониса наверняка вернет мне дар речи. В нескольких шагах отсюда есть как раз лавчонка ликийца Телония.
Леонтий и Гемонид направились в указанное им Ариаксом заведение. К ним присоединился еще и Листодемий, который, позабыв о нанесенной ему обиде, а может, именно из-за нее, счел, что справедливость восторжествует, если кто-нибудь угостит его вином.
Листодемий был полувоином-полунищим; туника его пестрела заплатами, на ногах вместо обуви были накручены какие-то тряпки. Он угодничал перед богатыми, но задирался с хвастунами вроде Ариакса. Ариакс же смотрел на бедняков свысока: выставлял напоказ свой красный thorax с бронзовыми пластинками и, расхаживая по лагерю, наслаждался производимым впечатлением. Гемонид решил, что Листодемий–добрый малый, бедняк, а Ариакс – шакал, который, воспользовавшись сутолокой на поле боя, наверняка стащил этот thorax с какого-нибудь убитого. Тем более что его бронзовые пластинки были украшены троянскими узорами.
Ликиец Телоний оказался типичным оппортунистом – из тех, что умеют недурно устраиваться на любой войне: он поставил деревянную лавочку рядом с лагерем ахейцев, но продавал свой товар всем без разбора. Для Телония и троянцы, и ахейцы были всего лишь клиентами. Вознося хвалы Зевсу за то, что он обрек людей на такую долгую и кровавую войну, Телоний наливал вино в кубки воинам из обоих лагерей. На исход войны ему было в высшей степени наплевать.
Вино считалось напитком богатых, и Гемонид, как ни жаждал он новых вестей, прежде чем отдать деньги, поинтересовался, что почем, и только после этого заказал два стакана медового вина для Ариакса и Листодемия и по чашке ячменного напитка себе и Леонтию.
– Объясните же мне, друзья, – спросил он, – как случилось, что после стольких лет войны ахейцы решились наконец прекратить жестокую распрю, а два таких гордых вождя, как Менелай и Агамемнон, отказались от прекрасной Елены и оставили ее этому щеголю Парису?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67