В сто раз несчастней была в этой семье жена. Поселившись в Клерикове, она из любви к мужу так превосходно изучила польский язык, что ее не выдавал даже иностранный акцент. Больше того, она сделала этот язык господствующим в доме. Спустя многие годы, изучив по книгам и по личным наблюдениям ужасающую историю гнета, она стала полькой по чистой совести, с десятикратной силой воспринимающей каждый новый удар, нанесенный несчастному народу. Ни один из русских чиновников, занимавших посты в городе, не имел доступа в ее дом. Больше того, она порвала все связи со своей семьей, сожгла за собой все мосты и объявила скифскую войну собственной нации. Она сделала это без колебаний, послушная внутреннему голосу справедливости, но тем самым добровольно испортила себе жизнь, изгнав из нее всякую радость, покой и удовлетворение.
Во всем городе наверняка не было женщины, которая проявляла бы столько гражданского чувства, как Стоговская, каждый шаг которой был бы столь разумен, продуман и смел; но не было и ни одной, которая питала бы в сердце столь безбожное отвращение к этому миру, ко всему его устройству и к самой жизни. Единственной областью, где на мгновение могла бы отдохнуть ее мысль, были воспоминания детства, но эти воспоминания она себе запретила. Она ведь чувствовала, что главная виновница падения мужа – это она, и единственно потому, что она русская.
А когда она стала полькой, когда вырвала из себя все русское, вплоть до воспоминаний и вкусов, приходил поп и отнимал у нее одного за другим детей, чтобы сделать их русскими. Любовь к мужу неведомо как становилась источником зла; дети, рожденные от этой любви, появлялись на свет с печатью проклятия. Они были врагами своего отца, врагами ее самой, врагами самим себе. Стремясь уничтожить, загладить этот ужасный первородный грех, она прилагала все усилия, чтобы сделать из них поляков, вливала в их души ненависть к тому, что тайком не могла не любить, и несмотря на все эти усилия, изо дня в день читала в глазах мужа выражение глухой и вечной обиды.
Наконец жизнь стала для нее невыносимой пыткой. Ее сердце точила тайная отрава, тоска по чему-то – один бог знает по чему, тоска, вечно грызущая, как ненасытный пес. Не было такого прибежища, такого тайника, такого закоулка в душе, куда бы можно было от нее скрыться. Как маленькая, слабая муха, которая легкомысленно уселась на железных рельсах и потеряла под колесами несущегося поезда крылья и ноги, она еле живая, с искромсанным сердцем тащилась, ползя все по той же дороге.
До самой смерти…
Она заболела воспалением легких и быстро угасла, прожив едва тридцать с небольшим лет. Ануся, ее старшая дочка, была в то время четырнадцатилетней девчушкой. Последние годы жизни матери она была ее единственной наперсницей, прибежищем и помощью. Таким образом, не удивительно, что она восприняла все духовное наследие матери. Панна Ануся, уже будучи в третьем классе, знала, каковы радости принудительного вероисповедания и что значит любить гнет и чтить принесенное им горе. Знала, что никогда не выйдет замуж, потому что за кого бы она ни вышла, за русского или за поляка, все равно ее ожидала судьба матери. Не лелея сама никаких русских воспоминаний, воспитанная среди постоянных насилий над совестью, между ненавистью и любовью не на жизнь, а на смерть, в самом сердце семейной трагедии, она уже в раннем возрасте стала рабой национального горя. К самым первым, самым ранним ее чувствам примешалось чувство мести за мать и придало всем ее желаниям и грезам остроту стальных стрел. Мысли девочки возросли на гибельной, неземной почве, словно деревца, травы и цветы на недоступной скале. Оттуда, с этой высоты, она детскими глазами взирала на мир, одинокая, ни на кого на земле не похожая. Товарки прозвали ее «Бирутой», так как глаза ее никогда не улыбались юношам, она поклялась вечно оставаться девственницей и, как говорила, посвятить жизнь иным целям. В гимназии она принуждена была ходить в церковь и числиться русской. Так как она уклонялась от выполнения обрядностей и все время явно и тайно поднимала бунт, то к ней применяли различные кары, грозили исключением из гимназии и прибегали к родительскому содействию. Под этим давлением доктор Стоговский, дела которого вечно шли неважно, а со смерти жены и вовсе плохо, сам, вопреки своему желанию и воле, со слезами склонял дочь к послушанию. Все это наполняло юную душу ужасом и отвращением. С течением времени выработались у нее и настоящие принципы, вошли как деятельные составные части в ее характер, стали для нее привычкой и определили поведение. Панна Анна много читала и, можно сказать, под партой получила гораздо более широкое образование, чем предполагали окружающие. Она была недоверчива, замкнута, молчалива и неприступна.
После смерти матери она взяла в свои руки управление домом и заботы о младших детях. Три ее брата учились в мужской гимназии, две младшие сестренки – в женской. Она следила не только за их питанием к учебой, но и делала то же, что мать, то есть учила их ненависти к русскому духу. Однако между материнскими и ее наущениями было различие. Та делала свое как благородный человек, выполняющий свой долг, преодолевая собственную слабость. Эта выполняла его иначе – так, словно «тайком точила нож…».
Борович влюбился в панну Анну в конце зимы. В морозный и снежный день он шел по направлению к гимназии и встретил барышню, направлявшуюся в церковь. Это было в эпоху ожесточеннейших диспутов и чтений у Гонталы. Борович мимолетно взглянул на девушку, в рассеянности подумал было о ней как о чем-то уже давно неинтересном, мертвом, связанном с русофильством: «Ах, это та… „Бирута“ – и вдруг вспомнил, что ему о ней говорили. Он круто повернул и пошел за ней. „Бирута“ шла медленно. Легкие, как пух, снежинки плавали в воздухе и кружились вокруг девичьей головы в каракулевой шапочке. Они тайком садились на пряди светлых волос, выбивающиеся из-под шапочки, дерзко неслись к розовым губкам, и за эту кощунственную дерзость умирали в горячем дыхании, застревали в бровях и длинных ресницах, заглядывая в грустные глаза. Борович всего раз глянул в них и тотчас почувствовал себя так, словно среди бела дня случилось затмение солнца. Эти огромные, лазурные глаза, которые даже белкам придавали слабый оттенок голубизны, завладели его душой…
«Бирута» нигде не бывала, ни у одной подруги, так как все ее свободное время поглощали хлопоты по хозяйству и занятия с сестрами. Поэтому Борович не мог с ней познакомиться, хотя употребил в этом направлении немало усилий. Ему случалось видеть ее на улице, когда она шла домой или направлялась в гимназию в сопровождении маленьких Стоговских. В эти краткие мгновения радости он мог наяву обожать ее дивное лицо и восхищаться глазами, в которых жила вечная холодная забота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63