– Скажите ваше мнение! Придумайте что-нибудь! Я ничего не соображаю… Я идиот, я…
– Этого следовало ожидать, дорогой коллега.
– К черту! Нашли время читать нотации. Конечно, я свалял дурака… Но теперь поздно! Ничего не поделаешь!
– А чего ты, собственно, хочешь? – с досадой сказал каноник. – Или ты собираешься дать девушке какого-нибудь зелья, чтобы отправить ее на тот свет?
Амаро пожал плечами. Придет же в голову! Право, отец наставник рехнулся.
– Так что ты хочешь? – повторил каноник утробным голосом, словно добывая слова из пучины своего чрева.
– Чего я хочу?! Я хочу, чтобы не было скандала! Чего же мне еще хотеть?
– На каком она месяце?
– На каком месяце? Да только что… Один месяц.
– В таком случае, надо выдать ее замуж! – воскликнул каноник в озарении. – Выдать за конторщика!
Падре Амаро подскочил на месте.
– Тысяча чертей, ведь верно! Вот это мысль!
Каноник с важностью кивнул головой: действительно, это мысль!
– Выдать замуж без промедления. Пока не поздно! Pater est quem nuptiae demonstrant. Отцом считается законный муж.
Дверь заскрипела, и в щелке мелькнули синие очки и черный чепец доны Жозефы. Она больше не в силах была сидеть на кухне и в приступе неудержимого любопытства сошла на цыпочках вниз и приложила ухо к замочной скважине. Но толстая суконная портьера внутри кабинета была задернута, на улице разгружали дрова, и голосов не было слышно. Тогда почтенная сеньора решилась войти: надо же поздороваться с сеньором настоятелем.
Но тщетно ее проницательные глазки, спрятанные за темными стеклами, рыскали по толстому лицу брата и по бледным чертам Амаро. Оба священника были непроницаемы, как закрытые ставнями окна. Падре Амаро даже нашел в себе силы заговорить в легком тоне о ревматизме декана и о слухах, будто секретарь Гражданского управления женится… Затем после короткой паузы он поднялся, сообщив, что сегодня у него к обеду отменное фрикасе из свиных ушек, – и дона Жозефа, терзаясь бессильным любопытством, вынуждена была смотреть, как он выходит; уже из-за портьеры донесся его голос:
– Так до вечера! Увидимся у Сан-Жоанейры, не так ли, дорогой учитель?
– До вечера.
И каноник, не сказав более ни слова, продолжал писать. Дона Жозефа не утерпела. Некоторое время она бродила, шаркая шлепанцами, вокруг своего брата, потом спросила:
– Что-нибудь случилось?
– Случилось, сестрица! – отвечал каноник, стряхивая перо. – Умер король дон Жоан Шестой!
– Грубиян! – крикнула дона Жозефа и пошла прочь, провожаемая безжалостным хихиканьем своего брата.
В тот же вечер в нижней гостиной у Сан-Жоанейры – в то время как наверху полумертвая от ужаса Амелия с треском разыгрывала вальс «Два мира» – оба священника, сидя рядышком на канапе под темной картиной, на которой смутно вырисовывалась рука пустынника, нависшая над мертвым черепом, долго шушукались; наконец они наметили план действий: прежде всего необходимо разыскать исчезнувшего Жоана Эдуардо; Дионисия, женщина с редким нюхом, обшарит все закоулки города и обнаружит нору, куда забился зверь; не медля ни минуты – ибо время не терпит – Амелия напишет ему письмо… Всего несколько слов: ей стало известно, что он жертва интриги; она питает к нему прежнюю дружбу и считает себя его должницей; пусть он придет поговорить с ней. Если молодой человек заартачится, что мало вероятно (каноник берет это на себя), то ему посулят место в Гражданском управлении, чего нетрудно будет добиться от Годиньо, поскольку он под башмаком у своей жены, а та – верная раба падре Силверио.
– Но что скажет Натарио? – сказал Амаро. – Ведь он ненавидит конторщика.
– Ах да! – вдруг воскликнул каноник, хлопнув себя по колену. – Совсем забыл! Так ты еще не знаешь, что случилось с падре Натарио?
Амаро не знал.
– Он сломал ногу! Упал с лошади!
– Когда?
– Сегодня утром. Я сам только что узнал. Сколько раз я ему твердил: «Коллега, эта кобыла когда-нибудь натворит бед». И натворила! Да какую беду! Теперь он не скоро встанет… А я-то совсем позабыл! Даже дамам ничего не сказал.
Наверху эта печальная новость вызвала глубокую скорбь. Амелия закрыла рояль. Дамы начали перебирать в памяти все лекарства, какие надо будет послать страдальцу, наперебой предлагая корпию, вату, мазь от монахинь Алкобасы, полпузырька бальзама от монахов из монастыря под Кордовой… Надо было также похлопотать о вмешательстве свыше; каждая из дам вызвалась употребить все свое влияние на любимых святых: дона Мария де Асунсан помолится святому Елевферию, с которым очень сблизилась в последнее время; дона Жозефа Диас обещала привлечь к болезни Натарио внимание Марии и Елизаветы, дона Жоакина Гансозо взяла на себя святого Жоакина.
– А вы, менина Амелия? – спросил каноник.
– Я?…
Она побледнела, скорбя всей душой о том, что теперь, в расплату за свои грехи и заблуждения, утратила полезную дружбу Богоматери и не может пустить в ход свое влияние на небесах, чтобы вылечить ногу падре Натарио. И это было для нее самое тяжкое наказание, самая горькая печаль с тех пор, как она полюбила падре Амаро.
Несколько дней спустя, в доме звонаря, Амаро уведомил Амелию о плане каноника Диаса. Но сначала он ее подготовил, предупредив, что тот все знает…
– Он знает, но будет хранить секрет, как тайну исповеди, – прибавил он, чтобы успокоить ее. – И кроме того, они с твоей маменькой тоже не святые… Так что все остается в семье.
Затем он взял Амелию за руку и, глядя на нее с нежностью, как бы заранее сострадая ее неминуемому горю, сказал:
– А теперь выслушай меня, дорогая. Только не огорчайся. Это необходимо, тут все наше спасенье…
Но едва он заикнулся о браке с конторщиком, Амелия пришла в бурное негодование.
Никогда! Лучше смерть! Как?! Сделал ее матерью, а теперь хочет подсунуть другому? Что она – тряпка, которую можно поносить, а потом подарить нищему? Сначала ее заставили выгнать человека из дому, а теперь она должна унижаться, звать его обратно, стать его женой? Ну нет! У нее тоже есть гордость! Рабов выменивают, ими торгуют, но это в Бразилии!
Ей стало жаль себя. Ах, он больше не любит ее, наскучил ею! Ах, за что, за что она такая несчастная! Амелия бросилась ничком на кровать и разразилась громким плачем.
– Тише, тише, ведь на улице услышат! – в отчаянии твердил Амаро, тряся ее за руку.
– Пусть слышат! Какое мне дело! Я выбегу на улицу, и пусть все узнают, что я в положении, что это сделал соборный настоятель, а теперь хочет меня бросить!
Амаро, бледнея от злобы, с трудом сдерживал желание ударить ее. Нарочито спокойным, лишь слегка дрожавшим голосом он уговаривал:
– Ты сама не знаешь, что говоришь, дорогая… Ну, додумай: могу я на тебе жениться? Нет! Так чего же ты хочешь? Если люди заметят твое положение, если ты родишь ребенка, понятно тебе, какой будет скандал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Этого следовало ожидать, дорогой коллега.
– К черту! Нашли время читать нотации. Конечно, я свалял дурака… Но теперь поздно! Ничего не поделаешь!
– А чего ты, собственно, хочешь? – с досадой сказал каноник. – Или ты собираешься дать девушке какого-нибудь зелья, чтобы отправить ее на тот свет?
Амаро пожал плечами. Придет же в голову! Право, отец наставник рехнулся.
– Так что ты хочешь? – повторил каноник утробным голосом, словно добывая слова из пучины своего чрева.
– Чего я хочу?! Я хочу, чтобы не было скандала! Чего же мне еще хотеть?
– На каком она месяце?
– На каком месяце? Да только что… Один месяц.
– В таком случае, надо выдать ее замуж! – воскликнул каноник в озарении. – Выдать за конторщика!
Падре Амаро подскочил на месте.
– Тысяча чертей, ведь верно! Вот это мысль!
Каноник с важностью кивнул головой: действительно, это мысль!
– Выдать замуж без промедления. Пока не поздно! Pater est quem nuptiae demonstrant. Отцом считается законный муж.
Дверь заскрипела, и в щелке мелькнули синие очки и черный чепец доны Жозефы. Она больше не в силах была сидеть на кухне и в приступе неудержимого любопытства сошла на цыпочках вниз и приложила ухо к замочной скважине. Но толстая суконная портьера внутри кабинета была задернута, на улице разгружали дрова, и голосов не было слышно. Тогда почтенная сеньора решилась войти: надо же поздороваться с сеньором настоятелем.
Но тщетно ее проницательные глазки, спрятанные за темными стеклами, рыскали по толстому лицу брата и по бледным чертам Амаро. Оба священника были непроницаемы, как закрытые ставнями окна. Падре Амаро даже нашел в себе силы заговорить в легком тоне о ревматизме декана и о слухах, будто секретарь Гражданского управления женится… Затем после короткой паузы он поднялся, сообщив, что сегодня у него к обеду отменное фрикасе из свиных ушек, – и дона Жозефа, терзаясь бессильным любопытством, вынуждена была смотреть, как он выходит; уже из-за портьеры донесся его голос:
– Так до вечера! Увидимся у Сан-Жоанейры, не так ли, дорогой учитель?
– До вечера.
И каноник, не сказав более ни слова, продолжал писать. Дона Жозефа не утерпела. Некоторое время она бродила, шаркая шлепанцами, вокруг своего брата, потом спросила:
– Что-нибудь случилось?
– Случилось, сестрица! – отвечал каноник, стряхивая перо. – Умер король дон Жоан Шестой!
– Грубиян! – крикнула дона Жозефа и пошла прочь, провожаемая безжалостным хихиканьем своего брата.
В тот же вечер в нижней гостиной у Сан-Жоанейры – в то время как наверху полумертвая от ужаса Амелия с треском разыгрывала вальс «Два мира» – оба священника, сидя рядышком на канапе под темной картиной, на которой смутно вырисовывалась рука пустынника, нависшая над мертвым черепом, долго шушукались; наконец они наметили план действий: прежде всего необходимо разыскать исчезнувшего Жоана Эдуардо; Дионисия, женщина с редким нюхом, обшарит все закоулки города и обнаружит нору, куда забился зверь; не медля ни минуты – ибо время не терпит – Амелия напишет ему письмо… Всего несколько слов: ей стало известно, что он жертва интриги; она питает к нему прежнюю дружбу и считает себя его должницей; пусть он придет поговорить с ней. Если молодой человек заартачится, что мало вероятно (каноник берет это на себя), то ему посулят место в Гражданском управлении, чего нетрудно будет добиться от Годиньо, поскольку он под башмаком у своей жены, а та – верная раба падре Силверио.
– Но что скажет Натарио? – сказал Амаро. – Ведь он ненавидит конторщика.
– Ах да! – вдруг воскликнул каноник, хлопнув себя по колену. – Совсем забыл! Так ты еще не знаешь, что случилось с падре Натарио?
Амаро не знал.
– Он сломал ногу! Упал с лошади!
– Когда?
– Сегодня утром. Я сам только что узнал. Сколько раз я ему твердил: «Коллега, эта кобыла когда-нибудь натворит бед». И натворила! Да какую беду! Теперь он не скоро встанет… А я-то совсем позабыл! Даже дамам ничего не сказал.
Наверху эта печальная новость вызвала глубокую скорбь. Амелия закрыла рояль. Дамы начали перебирать в памяти все лекарства, какие надо будет послать страдальцу, наперебой предлагая корпию, вату, мазь от монахинь Алкобасы, полпузырька бальзама от монахов из монастыря под Кордовой… Надо было также похлопотать о вмешательстве свыше; каждая из дам вызвалась употребить все свое влияние на любимых святых: дона Мария де Асунсан помолится святому Елевферию, с которым очень сблизилась в последнее время; дона Жозефа Диас обещала привлечь к болезни Натарио внимание Марии и Елизаветы, дона Жоакина Гансозо взяла на себя святого Жоакина.
– А вы, менина Амелия? – спросил каноник.
– Я?…
Она побледнела, скорбя всей душой о том, что теперь, в расплату за свои грехи и заблуждения, утратила полезную дружбу Богоматери и не может пустить в ход свое влияние на небесах, чтобы вылечить ногу падре Натарио. И это было для нее самое тяжкое наказание, самая горькая печаль с тех пор, как она полюбила падре Амаро.
Несколько дней спустя, в доме звонаря, Амаро уведомил Амелию о плане каноника Диаса. Но сначала он ее подготовил, предупредив, что тот все знает…
– Он знает, но будет хранить секрет, как тайну исповеди, – прибавил он, чтобы успокоить ее. – И кроме того, они с твоей маменькой тоже не святые… Так что все остается в семье.
Затем он взял Амелию за руку и, глядя на нее с нежностью, как бы заранее сострадая ее неминуемому горю, сказал:
– А теперь выслушай меня, дорогая. Только не огорчайся. Это необходимо, тут все наше спасенье…
Но едва он заикнулся о браке с конторщиком, Амелия пришла в бурное негодование.
Никогда! Лучше смерть! Как?! Сделал ее матерью, а теперь хочет подсунуть другому? Что она – тряпка, которую можно поносить, а потом подарить нищему? Сначала ее заставили выгнать человека из дому, а теперь она должна унижаться, звать его обратно, стать его женой? Ну нет! У нее тоже есть гордость! Рабов выменивают, ими торгуют, но это в Бразилии!
Ей стало жаль себя. Ах, он больше не любит ее, наскучил ею! Ах, за что, за что она такая несчастная! Амелия бросилась ничком на кровать и разразилась громким плачем.
– Тише, тише, ведь на улице услышат! – в отчаянии твердил Амаро, тряся ее за руку.
– Пусть слышат! Какое мне дело! Я выбегу на улицу, и пусть все узнают, что я в положении, что это сделал соборный настоятель, а теперь хочет меня бросить!
Амаро, бледнея от злобы, с трудом сдерживал желание ударить ее. Нарочито спокойным, лишь слегка дрожавшим голосом он уговаривал:
– Ты сама не знаешь, что говоришь, дорогая… Ну, додумай: могу я на тебе жениться? Нет! Так чего же ты хочешь? Если люди заметят твое положение, если ты родишь ребенка, понятно тебе, какой будет скандал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140