— Больше, чем я позволяю себе об этом думать.
— Так что неудача могла бы его и прикончить. Впрочем, мне это неизвестно. Но чертовски хорошо известно, что я перебралась бы на остаток путешествия к вам в постель, капитан, и уж это бы наверняка поставило на нем крест.
— Как тот крошечный нож, что используют, когда матадор не может убить быка шпагой. Какой-нибудь коренастый мужичок с видом палача выходит на арену и всаживает его быку прямо за ушами. И тот падает, словно его с крыши сбросили.
— Потом эти проклятые мулы волокут его вокруг всей арены вместо того, чтобы сразу убрать со сцены. Зачем им это нужно?
— Наверное, дань традиции.
— Трев, я понятия не имею, как себя вести завтра с Артуром? Его все это так... расстроило.
— Открытая и явная привязанность, Чуки. Все эти маленькие поглаживания, улыбочки, поцелуи. Крепкие объятия. Точно так, как если бы все получилось.
— Но какого черта я должна... Ох, мне кажется я поняла. Никаких штрафных за поражения, ободряющие призывы попробовать заново. Никакого общественного порицания. О, черт, я полагаю, что, в конце концов, всегда могу выбежать и, вопя, сигануть за борт.
— И икая.
— Честное слово, можешь мне поверить, но никогда еще со мной такого не было. Наверно, это что-то с яхтой связанное. И с фазой луны. И с тем, что Фрэнка на столько лет посадили. И от того, что мне так... чертовски жалко Артура. И уж, конечно, от моего страшного, мерзкого здоровья. Бедный ягненочек. Он такой весь извиняющийся и сломленный. Ну, ладно, Макги, спасибо за то, что почти ничего не было. Спокойной ночи.
Я набил трубку. Сел, поставив босые ноги на перекладины штурвала, размышляя о том, почему Чуки решила выплеснуть на меня все свои страдания. Она уже во второй раз так поступала со мной, что на душе кошки скребли. Она вызывала определенный трепет в обычном существе мужского пола. Я заметил, что за ней ухаживали гораздо меньше, чем можно было ожидать. Вся эта кипучая, искрящаяся, мощная жизненная энергия могла бы вызвать у меня подсознательное неприятие, скрытое подозрение, что мне с ней не ужиться, настораживающая перспектива для мужского тщеславия, которого во мне, несомненно, было немало. Когда эти черные подозрения стали угрожать испортить прелестную ночь, я пошел на нос, спустился через люк вниз и отправился в свою спартанскую кровать.
Будучи слишком возбужденным, чтобы уснуть, я обнаружил еще одну причину, возможно не менее самоуничижительную, почему я мог стойко сопротивляться интимной связи с Чуки. Если не считать ее необъяснимой привязанности к Фрэнку Деркину, она была необыкновенно стойкой и постоянной. Будучи умной, старательной и восприимчивой, Чуки избежала всех этих внутренних противоречий, комплексов и ранимости, порождаемых сомнениями. Она была цельной натурой, уверенной в себе и — в этом смысле — в своей абсолютной безопасности. Может, меня заводили только раненные утята. Может, наиболее сильное ответное чувство вызывали у меня калеки, выделяемые из всего стада, те, кто, по контрасту, давали мне ощущение внутренней силы и целостности. А такая цельная женщина, наоборот, подчеркивала обратные стороны души Макги, выявляя линии разрыва, и то, как неловко слепил я себя когда-то, и слишком много внешних эффектов, как в фокусах с зеркалами. Когда научишься контролировать свои собственные, милые, маленькие неврозы, то можешь и посочувствовать другим, трясущимся до рассыпания на части, и извлекать свою радость из обучения их тому, как снизить вибрацию. Но прочная и твердая натура лишь напоминает вам о том, как часто бывает ненадежным обретенный вами контроль. И, может быть, именно существование крепких и непрочных связей послужило одной из скрытых причин того, что мне пришлось стать странником, экспертом по спасению, одиночкой в толпе, искателем тысячи потускневших Граалей, находящих слишком много предлогов, когда дело касается драконов, встречающихся на пути.
Такого рода эмоциональное самонаблюдение и самовлюбленность, помноженные на малый коэффициент мудрости — удивительное лекарство. Но, словно нитроглицерин при больном сердце, в большой дозе это лекарство за один прием может ударить в голову.
А может быть, все было бы гораздо проще. Сильное физическое влечение без эмоций. Единожды начав, мы бы долго не могли остановиться, а в конце концов абсолютно ничего не осталось бы, даже дружбы. И это было достаточно хорошей гарантией сознательного воздержания.
Во вторник Чуки, казалось, из кожи вон лезла, стараясь выполнить все как надо. Поглаживание и пожатие, добрые словечки и быстрые поцелуи, особые сюрпризы с камбуза. Ответная реакция была не более заметна, чем если бы она гладила мертвого пса. Артур производил впечатление человека глубоко погруженного в угрюмую апатию. Он ничего не замечал или же не обращал ни на что внимания. Но время от времени я замечал, как он смотрит на нее со слабым выражением внутренней борьбы на лице. Чуки так усердствовала, что я почувствовал бы себя более уютно, держась от них подальше. Тем не менее, я устроил себе самый мучительный день. Такой, что его можно было сравнить с любыми пытками времен инквизиции.
Сесть. Зацепиться ступнями за что-то твердое. Сцепить пальцы на затылке. Медленно откидываться назад, пока плечи не окажутся в двадцати-двадцати пяти сантиметрах от палубы. Замереть в этой позе. И оставаться в ней, пока пот не выступит и каждый мускул не задергается. Другое упражнение: приседания на одной ноге, затрачивая около двух секунд на то, чтобы присесть и двух — на то, чтобы встать. Повторять, пока не покажется, что тело весит примерно семнадцать тонн.
Чередовать десятиминутные перерывы на отдых и пятидесятиминутные упражнения в течение всего дня, потом отмокать в такой горячей ванне, чтобы приходилось погружаться в нее по сантиметру, затем съесть триста грамм отменного бифштекса, гору салата, растянуться на верхней палубе, поглядеть на звезды и наощупь добраться до постели.
* * *
Я проснулся ненадолго на первой серой зорьке и услышал, как они занимаются любовью. Это был даже не звук, не слабый отголосок, скорее ощущение ритма. Ритм кровати, странно напоминающий сердцебиение, но в более мягкой форме. Ум-фа, ум-фа, ум-фа. Внутренний, клинический, невидимый галоп, как и у бьющегося сердца. И как основа расы, стремящейся из перкалевых простынь обратно на матрас из сухой травы в уголке пещеры. Звук слабый и чистый, противный лишь тем несчастным, что проносят сквозь все свои хилые дни собственный запасец гадости, готовые выплеснуть его на любое реальное и потому пугающее их явление.
Доносящееся и сквозь гранитные плиты, и сквозь картонные стенки обычного мотеля эти биения жизни должны вызывать не злобу, но своего рода пафос, потому что тогда они становятся попыткой упрочения связи между чужаками, способом остановить все часы и заявить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69