Он конвульсивно дернулся, согнулся и упал лицом вниз, эскалатор понес его тело в зал и бросил прямо на меня.
Действительно ли моя полная беспомощность в эти несколько секунд, предшествовавших смерти Дуклоса, была следствием настоящего физического паралича – или парализовала меня неотвратимость его гибели? Впрочем, я был безоружен и все равно ничего не мог сделать. Но вот что любопытно: прикосновение его мертвого тела подействовало на меня оживляюще.
Трудно назвать это чудесным исцелением. Меня охватила волна тошноты, а по мере того, как проходил шок от удара, живот заболел не на шутку. Сильно болел и лоб, – падая, я, верно, ударился головой об пол. Все же власть над мышцами до некоторой степени вернулась, так что я осторожно поднялся на ноги – осторожно, потому что сильно кружилась голова и я мог снова оказаться на полу. Зал плыл перед глазами и я убедился, что не особенно хорошо вижу, значит от ушиба головы повредилось зрение, что было странно: пока я лежал, зрение вроде бы действовало отменно. А потом сообразил, что просто веки от чего-то склеились, провел по ним рукой и обнаружил причину: кровь. Много крови, как мне показалось. Она втекала из ранки под волосами. Приветствуем вас в Амстердаме, подумал я и достал платок, дважды провел им по глазам – и зрение снова стало стопроцентным.
Все эти события от начала до конца никак не могли длиться больше десятка секунд, но, как всегда бывает в подобных случаях, уже клубилась вокруг встревоженная толпа. Чья-то внезапная смерть для людей, что открытая банка меда для пчел. И то и другое немедленно стягивает внушительное количество любопытствующих с мест, которые только что казались лишенными всяческой жизни. Я не обратил на них внимания, равно как и на Дуклоса. Я уже ничего не мог для него сделать, как и он для меня. Обыск ничего бы не дал: как все хорошие агенты, Дуклос никогда не заносил ничего стоящего на бумагу или магнитофонную ленту, а прятал в своей весьма вместительной памяти.
Смуглый убийца за это время, должно быть, уже скрылся.
Разве что глубоко укоренившийся инстинкт осторожности заставил меня оглядеть иммиграционный зал, чтобы удостовериться, что он действительно исчез.
Но он был еще здесь, в двух третях пути через зал и беззаботно шагал по эскалатору к выходу, небрежно покачивая авиасумкой, будто и понятия не имел о переполохе, который вызвал. Я даже засомневался, он ли это, настолько не укладывалось у меня в голове то, что произошло с его походкой, но я тут же сообразил, что именно так и выглядит бегство профессионала. Профессиональный карманник в Эскот, только что избавивший от бумажника стоящего рядом джентльмена в сером цилиндре, не бросится сломя голову в толпу под крики «Держи вора!», а скорее поинтересуется у своей жертвы видами на следующий заезд. Небрежная беззаботность, полная естественность – вот как это делают профессиональные преступники. Именно так вел себя смуглый мужчина. Ведь я-то был единственным свидетелем его действий – только теперь, слишком поздно, стала мне ясна и роль тех троих мужчин в убийстве Дуклоса. Они были среди людей, толпящихся около убитого, но ни я, ни кто-либо другой не мог бы им ничего инкриминировать. А убийца был уверен, что оставил меня в таком состоянии, в каком я еще долго не смогу причинить ему никаких хлопот. Я пустился за ним.
Моя погоня отнюдь не выглядела эффектной. Я был слаб, оглушен, а живот так болел, что не давал выпрямиться, и этот зигзагообразный бег по эскалатору с наклоном вперед градусов на тридцать вполне соответствовал впечатлению, какое произвел бы страдающий прострелом девяностолетний старец, бегущий бог знает куда и зачем.
Когда я был посредине лестницы, а смуглый мужчина уже почти в конце, инстинкт или топот заставил его обернуться с той же самой кошачьей быстротой, какую он выказал, свалив меня с ног несколько секунд назад. Его левая рука тут же вздернула сумку вверх, а правая нырнула в нее. Стало очевидно, что случившееся с Дуклосом случится и со мной: эскалатор вынес бы меня, вернее то, что от меня осталось, наверх, и это было бы довольно позорной смертью.
Мельком подумалось, что за безумие побудило меня, безоружного, преследовать убийцу, у которого пистолет с глушителем, и я уже собирался упасть плашмя на ступеньки, как заметил, что глушитель дрогнул и немигающие глаза смуглого мужчины передвинулись немного влево. Пренебрегая опасностью получить пулю в затылок, я оглянулся.
Люди, столпившиеся вокруг Дуклоса, перенесли свое любопытство с него на нас. По-видимому, мой бег по эскалатору смахивал на припадок безумия, потому что их лица выражали ошеломление, и не было в них намека на понимание происходящего. Зато полное понимание и холодную решимость выражали лица трех мужчин, которые недавно следовали за Дуклосом, провожая его на смерть. Они быстро шли за мной, несомненно, намереваясь проделать то же самое.
Услышав за спиной приглушенный вскрик, я снова обернулся. Движущаяся лента достигла конца, что, видимо, застигло врасплох смуглого мужчину, потому что он пошатнулся, силясь сохранить равновесие. Он повернулся и побежал. Убийство человека на виду у множества свидетелей было бы чем-то совершенно иным, чем убийство при единственном, одиноком свидетеле, хотя меня не покидала уверенность, что он пошел бы и на это, если бы счел необходимым, – и черт с ними, со свидетелями! Размышления о причинах его бегства я отложил на потом, а пока – снова побежал, на сей раз куда более решительно, уже, пожалуй, как семидесятилетний бодрячок.
Смуглый мужчина помчался прямо через иммиграционный зал к вящему недоумению и растерянности чиновников, поскольку никак не предусмотрено, чтобы люди бегали через иммиграционный зал, напротив, они обязаны задержаться, предъявить паспорта, дать краткие сведения о себе, для чего, собственно, и предназначены подобные залы. Но когда пришла моя очередь пересечь это пространство, бесцеремонность первого бегуна в сочетании с моим шатким, спотыкающимся стилем бега и окровавленным лицом привели чиновников в чувство и подсказали им, что тут что-то не в порядке. Двое из них попытались задержать меня, но я протиснулся между ними – потом, в рапорте, они не написали «протиснулся», а прибегли к другому определению – и выбежал через двери, которые только что миновал смуглый мужчина.
Вернее сказать, попытался выбежать, потому что эти проклятые двери были заблокированы особой, которая в этот момент входила в них. Девушка-это все, на что хватило времени и охоты у моей зрительной памяти, – просто какая-то девушка. Я уклонился вправо, она влево, я-влево, она-вправо. Стоп! Такое можно видеть почти ежеминутно на любом городском тротуаре, когда двое чрезмерно воспитанных людей, желая пропустить друг друга, сдвигаются в сторону с такой готовностью, что им никак не удается разойтись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Действительно ли моя полная беспомощность в эти несколько секунд, предшествовавших смерти Дуклоса, была следствием настоящего физического паралича – или парализовала меня неотвратимость его гибели? Впрочем, я был безоружен и все равно ничего не мог сделать. Но вот что любопытно: прикосновение его мертвого тела подействовало на меня оживляюще.
Трудно назвать это чудесным исцелением. Меня охватила волна тошноты, а по мере того, как проходил шок от удара, живот заболел не на шутку. Сильно болел и лоб, – падая, я, верно, ударился головой об пол. Все же власть над мышцами до некоторой степени вернулась, так что я осторожно поднялся на ноги – осторожно, потому что сильно кружилась голова и я мог снова оказаться на полу. Зал плыл перед глазами и я убедился, что не особенно хорошо вижу, значит от ушиба головы повредилось зрение, что было странно: пока я лежал, зрение вроде бы действовало отменно. А потом сообразил, что просто веки от чего-то склеились, провел по ним рукой и обнаружил причину: кровь. Много крови, как мне показалось. Она втекала из ранки под волосами. Приветствуем вас в Амстердаме, подумал я и достал платок, дважды провел им по глазам – и зрение снова стало стопроцентным.
Все эти события от начала до конца никак не могли длиться больше десятка секунд, но, как всегда бывает в подобных случаях, уже клубилась вокруг встревоженная толпа. Чья-то внезапная смерть для людей, что открытая банка меда для пчел. И то и другое немедленно стягивает внушительное количество любопытствующих с мест, которые только что казались лишенными всяческой жизни. Я не обратил на них внимания, равно как и на Дуклоса. Я уже ничего не мог для него сделать, как и он для меня. Обыск ничего бы не дал: как все хорошие агенты, Дуклос никогда не заносил ничего стоящего на бумагу или магнитофонную ленту, а прятал в своей весьма вместительной памяти.
Смуглый убийца за это время, должно быть, уже скрылся.
Разве что глубоко укоренившийся инстинкт осторожности заставил меня оглядеть иммиграционный зал, чтобы удостовериться, что он действительно исчез.
Но он был еще здесь, в двух третях пути через зал и беззаботно шагал по эскалатору к выходу, небрежно покачивая авиасумкой, будто и понятия не имел о переполохе, который вызвал. Я даже засомневался, он ли это, настолько не укладывалось у меня в голове то, что произошло с его походкой, но я тут же сообразил, что именно так и выглядит бегство профессионала. Профессиональный карманник в Эскот, только что избавивший от бумажника стоящего рядом джентльмена в сером цилиндре, не бросится сломя голову в толпу под крики «Держи вора!», а скорее поинтересуется у своей жертвы видами на следующий заезд. Небрежная беззаботность, полная естественность – вот как это делают профессиональные преступники. Именно так вел себя смуглый мужчина. Ведь я-то был единственным свидетелем его действий – только теперь, слишком поздно, стала мне ясна и роль тех троих мужчин в убийстве Дуклоса. Они были среди людей, толпящихся около убитого, но ни я, ни кто-либо другой не мог бы им ничего инкриминировать. А убийца был уверен, что оставил меня в таком состоянии, в каком я еще долго не смогу причинить ему никаких хлопот. Я пустился за ним.
Моя погоня отнюдь не выглядела эффектной. Я был слаб, оглушен, а живот так болел, что не давал выпрямиться, и этот зигзагообразный бег по эскалатору с наклоном вперед градусов на тридцать вполне соответствовал впечатлению, какое произвел бы страдающий прострелом девяностолетний старец, бегущий бог знает куда и зачем.
Когда я был посредине лестницы, а смуглый мужчина уже почти в конце, инстинкт или топот заставил его обернуться с той же самой кошачьей быстротой, какую он выказал, свалив меня с ног несколько секунд назад. Его левая рука тут же вздернула сумку вверх, а правая нырнула в нее. Стало очевидно, что случившееся с Дуклосом случится и со мной: эскалатор вынес бы меня, вернее то, что от меня осталось, наверх, и это было бы довольно позорной смертью.
Мельком подумалось, что за безумие побудило меня, безоружного, преследовать убийцу, у которого пистолет с глушителем, и я уже собирался упасть плашмя на ступеньки, как заметил, что глушитель дрогнул и немигающие глаза смуглого мужчины передвинулись немного влево. Пренебрегая опасностью получить пулю в затылок, я оглянулся.
Люди, столпившиеся вокруг Дуклоса, перенесли свое любопытство с него на нас. По-видимому, мой бег по эскалатору смахивал на припадок безумия, потому что их лица выражали ошеломление, и не было в них намека на понимание происходящего. Зато полное понимание и холодную решимость выражали лица трех мужчин, которые недавно следовали за Дуклосом, провожая его на смерть. Они быстро шли за мной, несомненно, намереваясь проделать то же самое.
Услышав за спиной приглушенный вскрик, я снова обернулся. Движущаяся лента достигла конца, что, видимо, застигло врасплох смуглого мужчину, потому что он пошатнулся, силясь сохранить равновесие. Он повернулся и побежал. Убийство человека на виду у множества свидетелей было бы чем-то совершенно иным, чем убийство при единственном, одиноком свидетеле, хотя меня не покидала уверенность, что он пошел бы и на это, если бы счел необходимым, – и черт с ними, со свидетелями! Размышления о причинах его бегства я отложил на потом, а пока – снова побежал, на сей раз куда более решительно, уже, пожалуй, как семидесятилетний бодрячок.
Смуглый мужчина помчался прямо через иммиграционный зал к вящему недоумению и растерянности чиновников, поскольку никак не предусмотрено, чтобы люди бегали через иммиграционный зал, напротив, они обязаны задержаться, предъявить паспорта, дать краткие сведения о себе, для чего, собственно, и предназначены подобные залы. Но когда пришла моя очередь пересечь это пространство, бесцеремонность первого бегуна в сочетании с моим шатким, спотыкающимся стилем бега и окровавленным лицом привели чиновников в чувство и подсказали им, что тут что-то не в порядке. Двое из них попытались задержать меня, но я протиснулся между ними – потом, в рапорте, они не написали «протиснулся», а прибегли к другому определению – и выбежал через двери, которые только что миновал смуглый мужчина.
Вернее сказать, попытался выбежать, потому что эти проклятые двери были заблокированы особой, которая в этот момент входила в них. Девушка-это все, на что хватило времени и охоты у моей зрительной памяти, – просто какая-то девушка. Я уклонился вправо, она влево, я-влево, она-вправо. Стоп! Такое можно видеть почти ежеминутно на любом городском тротуаре, когда двое чрезмерно воспитанных людей, желая пропустить друг друга, сдвигаются в сторону с такой готовностью, что им никак не удается разойтись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58