Да и я не из тех, кто оплакивает свою участь. Но даже Сам Христос, уязвленный ранами, отверз уста для жалобы. Однако слушайте — в мой смертный час — да, да, слушайте — в час моего крестного распятия я бросаю вызов вам всем — моим хулителям, скептикам и тем, кто не уверовал в меня.
Закатайте рукава и запустите ваши руки в мешок с кривдами.
Когда мне было четырнадцать и первый после дождливых лет сахарный тростник уже стоял в человеческий рост, три парня немногим старше меня — батраки с плантации, — приставив мне к горлу мачете, заставили меня раздеться догола, а потом стали пинать, пока не запинали до полусмерти. Затем они положили меня на живот, связали за спиной руки, и, пока его дебильные братцы считали вслух, тощий и прыщавый юнец — тот, что приставил мне к горлу мачете, — изнасиловал меня. Я потерял сознание, а когда очнулся, то понял, что меня с ног до головы облили мочой. И тут же на меня навалился другой парень — здоровенный и очень тяжелый. Он нашептывал мне на ухо: «Бог тебя не услышит, урод. Можешь не звать его на помощь». Только тут я понял, что они запихали мне в рот грязный носок вместо кляпа. И даже в ту страшную минуту это показалось мне забавным.
Сделав свое грязное дело, они перешли к более опасным развлечениям.
Предводитель их стал бить меня по ягодицам плоской стороной мачете, да так, что оставил несколько болезненных порезов, шрамы от которых видны до сих пор; хотя это не вполне точно — ведь они, конечно же, украшают ту часть меня, которая уже никогда не увидит света дня.
Издавая победные крики, далеко разносившиеся в знойном утреннем воздухе, троица злодеев помочилась на меня еще раз, а затем смоталась с места преступления, унеся с собой всю мою одежду.
Три вороны каркали у меня над головой, и перед тем, как снова лишиться чувств, я вспомнил пословицу: «Одна ворона — чужак Две вороны — враг. Три вороны — мертвяк».
Я проснулся дома, в своей постели. Лежал я на животе: голова моя, грудная клетка и два средних пальца на правой руке были забинтованы толстыми льняными повязками, а колени, локти и правое плечо сплошь залеплены пластырем. Мою задницу, навечно помеченную росписями моих обидчиков, украшала дюжина швов, наложенных нетрезвой рукою моей Ма. А на гвозде, вбитом в стену, висели бриджи, фланелевая рубашка, подтяжки и майка — те самые вещи, которые украли у меня насильники!
Па рассказал, пока кормил меня с ложечки горячим супом (от рук его при этом сильно разило карболкой), как Ма впервые со времени моего рождения покинула наш участок и отправилась с ружьем под мышкой в лагерь рабочих, как она обыскала все домики на колесах, пока не нашла мою одежду, которую к тому времени три юнца уже поделили и гордо напялили на себя. Еще Па рассказал мне, как Ма с заряженным ружьем навскидку заставила троицу промаршировать через центр города к переправе — мостику над высохшим ручьем, дно которого было покрыто густыми зарослями шиповника. — Раздевайтесь, — приказала она.
— А теперь… сигайте вниз.
И оставила невезучую троицу барахтаться в колючих кустах, пока их не выловили оттуда — практически освежеванных заживо, с ног до головы покрытых кровью и ошметками кожи.
— Чертовы мартышки, воровское отродье, — услышал я доносившиеся из спальни раскаты мамашиного голоса.
III
Ма проводила все больше и больше времени в постели, но продолжала тиранить весь дом, отдавая приказы из своей комнаты. Па беспрекословно подчинялся ей, как и Юкрид, но с каждым годом сносить бремя матриархата становилось все тяжелее и тяжелее. Терпение Па подходило к концу: не раз Юкрид замечал, как трясутся его руки, как все тело передергивает судорогой, как сужаются зрачки и сжимаются челюсти при одном только звуке мамашиного голоса и как от с трудом сдерживаемой ярости белеет кожа вокруг рта.
Часто Юкрида посылали отлить пинту–другую самогона из перегонного куба, и он шел, хотя отвратительная вонь гниющих останков животных, исходившая из устроенной отцом камеры смертников, вызывала тошноту; но ее приходилось терпеть пару минут, пока из примитивного устройства вытекала заказанная пинта отравы.
Па часто восседал на своем шатком троне, скрежеща зубами и что–то бормоча себе под нос, пока изувеченные твари сцеплялись в смертельных схватках на дне старого бака, нарушая покой воздуха жуткой возней. Юкрид снимал шланг с крючка, опускал его носик в горлышко бутылки, синея лицом от необходимости сдерживать дыхание, а затем, стремглав промчавшись через помойку к дому, долго стоял на крыльце, вдыхая и выдыхая свежий воздух. Но тут завывания умирающих зверей сменяло младенческое хныканье безумного домашнего деспота, ожидающего своей бутылочки. Юкрид с грохотом ставил емкость с самогоном у входа в мамашину спальню и отправлялся в свою комнату. Он уже не слышал, как со скрипом открывалась дверь и как Ма хватала своею здоровенной лапой принесенную бутыль — настолько он был захвачен злобными, мстительными мыслями.
Однажды Па притащил домой полудохлую дикую собаку, попавшуюся в капкан.
Он не стал бросать собаку в бак вместе с остальной дневной добычей, а затянул старую перекошенную клетку новой проволокой в два слоя и посадил туда поскуливавшую тварь. Затем Па, надежно закрыв дверцу, ушел.
Дикая собака угодила в один из самых больших капканов — в тот, который был рассчитан на кабана. Зубья глубоко впились зверю в левую ляжку, перекусив кость, словно молодое деревцо, но, будучи плохо заточенными, все же не смогли совсем откусить ему лапу.
Юкрид с любопытством наблюдал, как Па возится с обезумевшей от боли собакой. Но выйти из–за груды жестянок, лежавших возле ограды загона, он решился, только когда Па скрылся внутри лачуги.
Юкрид приблизился к огромной железной клетке. Внутри нее, ощетинив загривок и насупив брови над налитыми кровью глазами, дикая собака описывала круги на трех здоровых конечностях. Пасть зверя была оскалена в злобной гримасе; он постоянно шипел и брызгал слюной. Увидев Юкрида, животное успокоилось, словно одержимый бесом при виде священника. Тогда Юкрид вошел в клетку, забинтовал псу перебитую лапу, а чтобы повязка не сползла, натянул поверх толстый черный шерстяной носок с узором из желтых ромбиков на резинке.
Юкрид долго думал, как ему назвать животное. После серьезных и взвешенных рассуждений он остановился на кличке Желтый. К полудню он передумал и сменил кличку на Ромб, а затем на Желтый Ромб, но, поразмыслив еще немного, он понял всю бессмысленность своей затеи.
Юкрид кормил дикую собаку крысами и жабам и поил водой, а когда зверь выздоровел, отпустил его на волю.
Дикая собака, прихрамывая, побежала вверх по склону и скрылась в зарослях тростника рядом с ви–сельным деревом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Закатайте рукава и запустите ваши руки в мешок с кривдами.
Когда мне было четырнадцать и первый после дождливых лет сахарный тростник уже стоял в человеческий рост, три парня немногим старше меня — батраки с плантации, — приставив мне к горлу мачете, заставили меня раздеться догола, а потом стали пинать, пока не запинали до полусмерти. Затем они положили меня на живот, связали за спиной руки, и, пока его дебильные братцы считали вслух, тощий и прыщавый юнец — тот, что приставил мне к горлу мачете, — изнасиловал меня. Я потерял сознание, а когда очнулся, то понял, что меня с ног до головы облили мочой. И тут же на меня навалился другой парень — здоровенный и очень тяжелый. Он нашептывал мне на ухо: «Бог тебя не услышит, урод. Можешь не звать его на помощь». Только тут я понял, что они запихали мне в рот грязный носок вместо кляпа. И даже в ту страшную минуту это показалось мне забавным.
Сделав свое грязное дело, они перешли к более опасным развлечениям.
Предводитель их стал бить меня по ягодицам плоской стороной мачете, да так, что оставил несколько болезненных порезов, шрамы от которых видны до сих пор; хотя это не вполне точно — ведь они, конечно же, украшают ту часть меня, которая уже никогда не увидит света дня.
Издавая победные крики, далеко разносившиеся в знойном утреннем воздухе, троица злодеев помочилась на меня еще раз, а затем смоталась с места преступления, унеся с собой всю мою одежду.
Три вороны каркали у меня над головой, и перед тем, как снова лишиться чувств, я вспомнил пословицу: «Одна ворона — чужак Две вороны — враг. Три вороны — мертвяк».
Я проснулся дома, в своей постели. Лежал я на животе: голова моя, грудная клетка и два средних пальца на правой руке были забинтованы толстыми льняными повязками, а колени, локти и правое плечо сплошь залеплены пластырем. Мою задницу, навечно помеченную росписями моих обидчиков, украшала дюжина швов, наложенных нетрезвой рукою моей Ма. А на гвозде, вбитом в стену, висели бриджи, фланелевая рубашка, подтяжки и майка — те самые вещи, которые украли у меня насильники!
Па рассказал, пока кормил меня с ложечки горячим супом (от рук его при этом сильно разило карболкой), как Ма впервые со времени моего рождения покинула наш участок и отправилась с ружьем под мышкой в лагерь рабочих, как она обыскала все домики на колесах, пока не нашла мою одежду, которую к тому времени три юнца уже поделили и гордо напялили на себя. Еще Па рассказал мне, как Ма с заряженным ружьем навскидку заставила троицу промаршировать через центр города к переправе — мостику над высохшим ручьем, дно которого было покрыто густыми зарослями шиповника. — Раздевайтесь, — приказала она.
— А теперь… сигайте вниз.
И оставила невезучую троицу барахтаться в колючих кустах, пока их не выловили оттуда — практически освежеванных заживо, с ног до головы покрытых кровью и ошметками кожи.
— Чертовы мартышки, воровское отродье, — услышал я доносившиеся из спальни раскаты мамашиного голоса.
III
Ма проводила все больше и больше времени в постели, но продолжала тиранить весь дом, отдавая приказы из своей комнаты. Па беспрекословно подчинялся ей, как и Юкрид, но с каждым годом сносить бремя матриархата становилось все тяжелее и тяжелее. Терпение Па подходило к концу: не раз Юкрид замечал, как трясутся его руки, как все тело передергивает судорогой, как сужаются зрачки и сжимаются челюсти при одном только звуке мамашиного голоса и как от с трудом сдерживаемой ярости белеет кожа вокруг рта.
Часто Юкрида посылали отлить пинту–другую самогона из перегонного куба, и он шел, хотя отвратительная вонь гниющих останков животных, исходившая из устроенной отцом камеры смертников, вызывала тошноту; но ее приходилось терпеть пару минут, пока из примитивного устройства вытекала заказанная пинта отравы.
Па часто восседал на своем шатком троне, скрежеща зубами и что–то бормоча себе под нос, пока изувеченные твари сцеплялись в смертельных схватках на дне старого бака, нарушая покой воздуха жуткой возней. Юкрид снимал шланг с крючка, опускал его носик в горлышко бутылки, синея лицом от необходимости сдерживать дыхание, а затем, стремглав промчавшись через помойку к дому, долго стоял на крыльце, вдыхая и выдыхая свежий воздух. Но тут завывания умирающих зверей сменяло младенческое хныканье безумного домашнего деспота, ожидающего своей бутылочки. Юкрид с грохотом ставил емкость с самогоном у входа в мамашину спальню и отправлялся в свою комнату. Он уже не слышал, как со скрипом открывалась дверь и как Ма хватала своею здоровенной лапой принесенную бутыль — настолько он был захвачен злобными, мстительными мыслями.
Однажды Па притащил домой полудохлую дикую собаку, попавшуюся в капкан.
Он не стал бросать собаку в бак вместе с остальной дневной добычей, а затянул старую перекошенную клетку новой проволокой в два слоя и посадил туда поскуливавшую тварь. Затем Па, надежно закрыв дверцу, ушел.
Дикая собака угодила в один из самых больших капканов — в тот, который был рассчитан на кабана. Зубья глубоко впились зверю в левую ляжку, перекусив кость, словно молодое деревцо, но, будучи плохо заточенными, все же не смогли совсем откусить ему лапу.
Юкрид с любопытством наблюдал, как Па возится с обезумевшей от боли собакой. Но выйти из–за груды жестянок, лежавших возле ограды загона, он решился, только когда Па скрылся внутри лачуги.
Юкрид приблизился к огромной железной клетке. Внутри нее, ощетинив загривок и насупив брови над налитыми кровью глазами, дикая собака описывала круги на трех здоровых конечностях. Пасть зверя была оскалена в злобной гримасе; он постоянно шипел и брызгал слюной. Увидев Юкрида, животное успокоилось, словно одержимый бесом при виде священника. Тогда Юкрид вошел в клетку, забинтовал псу перебитую лапу, а чтобы повязка не сползла, натянул поверх толстый черный шерстяной носок с узором из желтых ромбиков на резинке.
Юкрид долго думал, как ему назвать животное. После серьезных и взвешенных рассуждений он остановился на кличке Желтый. К полудню он передумал и сменил кличку на Ромб, а затем на Желтый Ромб, но, поразмыслив еще немного, он понял всю бессмысленность своей затеи.
Юкрид кормил дикую собаку крысами и жабам и поил водой, а когда зверь выздоровел, отпустил его на волю.
Дикая собака, прихрамывая, побежала вверх по склону и скрылась в зарослях тростника рядом с ви–сельным деревом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88