Когда Эзра и Юкрид достигли извилистой границы вод, они сбросили постромки с плеч и с ходу, не оста* навливаясь, раскачали веревки, чтобы большое, каюко? ровья туша, тело получило достаточный импульс для того, чтобы преодолеть несколько последних фугой, отделявших его от трясины. И не молвив ни слова, не обернувшись назад, не пропев псалма, не помолившись, не швырнув щепотки праха, старик и мальчик, твердо упершись ногами в почву, кинули огромный белый тюк с поддона в воду.
Тело Ма Кроули скрылось под поверхностью бочат га. Жидкая черная грязь, похожая на смолу или вулканическую лаву, не всколыхнулась, не забурлила, а только тихо расступилась, перед тем как поглотить его. На какой–то миг тело исчезло. Отец и сын молча стояли на берегу, глядя на непостижимые воды. Окутанный саваном труп всплыл в непристойной позе посреди бочага, медленно перевернулся на бок, затем лениво, беспомощно, подталкиваемый палками могильщиков, окончательно ушел в жадное чрево трясины.
Груз смерти, обвитый кровавым приданым, опустился в черную жижу, образовавшуюся от смешения глины с остатками сгнившей растительности. Две мрачные фигуры на берегу, бесплотные словно тени, смотрели на то, как вороватые вороны пикируют с неба и садятся на новую подводную отмель, а болотные крысы подплывают, чтобы предъявить права владения на нее. Так Юкрид и Эзра стояли и смотрели, пока плавучий остров окончательно не растаял в двойной темноте топи и ночи.
XVI
Странные дни последовали за смертью и похоронами Ма Кроули.
Мой старик слонялся по лачуге в состоянии той невесомой эйфории, которая наблюдается у людей, скинувших со спины гнетущую тяжесть в конце длинного и утомительного путешествия. Он не улыбался, не пел, не болтал; он просто весь лучился тихим удовольствием, удовлетворением, глубоким осознанием того, что его супруга никогда больше не вернется в этот дом.
Еще более странной выглядела новая и очень прочная связь, возникшая между отцом и Юкридом после смерти матери, — связь, сравнимая прочностью с узами сиамских близнецов. Ма была тем самым широким и тлетворным морем, которое разделяло отца и сына. Благодаря пережитому им чудовищному катарсису отец перешагнул через это препятствие и упал в родственные объятия сына.
Но связь эта была не просто прочной; она была многогранной, что еще более укрепило эту странную дружбу. Юкрид стал для Па идеальным партнером, словно сообщник для убийцы, священник для исповедующегося, немой слушатель — для рассказчика; все это помогало становлению их странного, но крепкого союза.
Каждый вечер, сидя за столом в гостиной, Па погружался в долгие воспоминания: беззаконные дни юности, дикие выходки своей слабоумной родни, злосчастное путешествие в долину, бутылка горного безумия, которая стоила ему уха, — все это рассказывалось для единственного, но внимательного слушателя. В другие вечера бормотание Па становилось откровенно похоже на исповедь, и Юкрид, сидя за столом и вылавливая ложкой из миски рубленое мясо и капусту, слушал, как безумный старик облегчает свою душу. Иногда он говорил о Ма, и слова его были настолько беспощадны, что покойница, наверное, ворочалась в могиле. Но, несмотря на всю убежденность, с которой Па обличал «царицу распутниц» и «свиную тушенку», как он любил выражаться, какая–то фальшивая нота, подобная той, что слышится в звоне расколотого колокола, постоянно вкрадывалась в его инвективы. И чем больше Юкрид слушал эти разглагольствования, тем более уязвимыми казались ему доводы отца. Видно, истинные чувства, которые сыграли главную роль в случившемся, были таковы, что старик сам себе не решался в них признаться и посему топил их в потоке обид и злобной ругани. Юкрид видел, к своему все возраставшему изумлению, что тирады отца служили только для того, чтобы скрыть за ними, как за броней, шаткий скелет вины и сожаления и все возрастающее горе утраты. Как ни трудно было себе в этом признаться, Юкрид вынужден был заключить, что под похвальбой и трепом старик прятал покаянное сердце, снедаемое угрызениями совести и ужасом перед непоправимостью содеянного.
— Угрызения совести? — спросил сам себя Па в один из вечеров и гадко засмеялся: — Чувствую ли я угрызения совести? Ха–ха–ха! Ничего в жизни смешнее не слышал! Чувствовал ли святой Георгий угрызения совести, когда убил дракона?
Сожалел ли Давид, отрубая голову Голиафу? Фигушки! А царь Ахав — оплакивал ли он день, в который велел затоптать Иезавель копытами коней, а затем бросил ее на съедение псам? Верно, не оплакивал! И я не буду, клянусь небесами!
Мясная муха ползла по столу: Па схватил ее одним ловким движением руки.
Насекомое пронзительно жужжало в кулаке, который Па поднес к здоровому уху.
— Черт, в этой пьянчуге бесов водилось куда больше, чем в целой своре драконов, а злобливости ей было не занимать у любого филистимлянина, да и пострашнее она была, чем Голиаф, раза так в два. И к тому же — тут уж я чем хочешь поклянусь, — обшарь хоть все выгребные ямы в блядском королевстве, а все же не найдешь мерзости паршивей, чем породившая тебя грязная свинья.
Юкрид сглотнул слюну.
Муха перестала жужжать как бешеная и замолкла в кулаке у Па, время от времени вновь начиная колотиться в буйном припадке, который с каждым разом становился все короче и тише и случался все реже.
— Она и была та самая вавилонская блудница. А теперь ей конец… — сказал Па, открывая кулак и вышвыривая за дверь труп мухи.
— А теперь ей конец, — спокойно повторил он.
А Юкрид сидел: он все видел, но ничего не сказал.
Да, безгласный и немой, Юкрид желал сильно как никогда, чтобы его язык шевельнулся в зеве, скинул с себя кандалы молчания и излил тьмы невыговоренных тайн, заключенных в темнице Юкридова сердца. В немой молитве он упрашивал Господа, чтобы тот даровал своему смиренному рабу дар речи хотя бы по вечерам. Хотя бы на один час. Но Небеса в тот день так и не снизошли до чуда.
Такова была потребность Юкрида в речи, что, на миг отложив свою веру в сторону, он подвергнул Провидение исследованию на предмет его мудрости. Он размышлял об умирающей мухе и о том, что даже эта нижайшая и зловоннейшая из тварей, пожирательни–ца дерьма, способна была возгласить о своей собственной кончине, в то время как избранному воину Господню, земному отростку Тела Божия, бичу и жезлу Творца было отказано в даре речи.
Юкрид сидел и, не слушая брюзжания отца, размышлял о том, является ли его немота необходимым условием, благодаря которому он способен слышать Бога, или нет. Затем он принялся размышлять о Царствии Небесном и о том, не останется ли он немым и там. От последней мысли он вздрогнул. Он гадал, слышит ли Бог его немые молитвы и просьбы, а если слышит, то как для него звучит Юкридов голос?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88